§ 70. Освоение белого стиха. Это сравнительно консервативное

решение проблемы определило и взаимоотношения

между рифмованным стихом и белым, обострившееся, было,

к концу XVIII в. Быстрая реставрация точной рифмы и затем

переход к приблизительной приостановили наступление

белого стиха. Ему были отведены свои области — и, как мы

1 5 1

видели, довольно большие; все имитации античного стиха,

все имитации народного стиха (которых становилось все

больше и больше) и, наконец, новооткрытый 5-ст. ямб, а с

ним вся серьезная драма и отчасти — вслед за Жуковским

и Пушкиным — эпический рассказ и лирический монолог.

Характерной чертой белого стиха во всех этих размерах была

астрофичность: окончания были однородны или чередовались

неупорядоченно, как в 5-ст. ямбе: карамзинская традиция

строфического белого стиха заглохла. Конечно, отдельные

образцы лирического белого стиха могли возникать практически

во всех размерах («Теон и Эсхин», «Безмолвное море,

лазурное море...», «Ночной смотр» Жуковского), но воспринимались

уже как некоторая необычность. Особенно

сопротивлялись белому стиху два самые старые, самые привычные

к рифме размера — 4-ст. и 6-ст. ямб. Здесь белый

стих полностью сохранил ту экзотику напряженной высокости,

которую он имел на исходе XVIII в; таким использует

белый 4-ст. ямб., например, Ф. Глинка в «Опытах священной

поэзии», «Иове» и пр. (а за ним, напр., Кольцов в

думе «Лес»); едва ли не Глинкой подсказана и тема в единственном

наброске Пушкина, где употреблен этот размер:

«В еврейской хижине лампада...».

Мысль о перспективности белого стиха не переставала,

однако, тревожить умы. Реставрация точной рифмы— пусть

даже с допущением йотированных и приблизительных —

грозила опять сузить круг рифмующихся слов. Поэты относились

к этому по-разному. Шевырев в стихотворении 1831 г.

полушутя предлагал по такому случаю «издать русский

рифмарь», чтобы поэты могли, наконец, сосредоточиться не

на рифме, а на «мысли»; «Стих мыслию сияй!..» (Как бы в ответ

на это в 1834—1836 гг., действительно, вышло анонимное

и весьма посредственное «Собрание рифм по алфавиту»,

ч. 1—2.) Пушкин, главный возродитель точной рифмы, сам

в «Онегине» шутил над банальностью «морозы-розы», в «Домике

в Коломне» иронически заявлял: «... уж и так мы голы.

Отныне в рифмы буду брать глаголы...», а в статье («Путешествие

из Москвы в- Петербург») уже всерьез писал: «Думаю,

что со временем мы обратимся к белому стиху. Рифм

в русском языке слишком мало. Одна вызывает другую. „Пламень"

неминуемо тащит за собою „камень". Из-за „чувства"

выглядывает непременно „искусство". Кому не надоели „любовь"

и „кровь", „трудный" и „чудный", „верный" и „нелицемерный"

и проч.» В «Современнике» 1836 г. Пушкин не случайно

напечатал статью Б. Розена «О рифме», обещавшую

скорый конец царства рифмы. По предположенному Пушки-

152

ним пути, как мы увидим (§ 80), действительно пошел Жуковский;

основной же путь развития русской рифмы пролег

в сторону расширения приблизительной рифмовки, что отсрочило,

но отнюдь не отвратило предвиденный Пушкиным

новый кризис точной рифмы (§ 124).