I l l

ВРЕМЯ

ЖУКОВСКОГО И ПУШКИНА

§ 49. Общие черты периода. Начало XIX в. Проходит

в русской поэзии под знаком романтизма. Здесь нет надобности

останавливаться на сложных идеологических аспектах

этого понятия. Для нашего предмета важнейшей чертой

была самая внешняя — но потому и самая ощутимая для современников,

как читателей, так и писателей: стремлени-

к новизне и к своеобразию. «Под заголовком романтизма мое

жет приютиться каждая художественная, литературная новизна,

новые приемы, новые воззрения, протест против обычаев,

узаконений, авторитета, всего того, что входило в уложение

так называемого классицизма,— вот и романтизм...»,—

писал впоследствии (1876) Вяземский; «Какие же роды стихотворения

должны отнестись к поэзии романтической? Те,

которые не были известны древним, и те, в коих прежние

формы изменились или заменены другими»,— определял

Пушкин («О поэзии классической и романтической», 1825).

Два теоретических принципа романтизма были основой

для этого вкуса к новизне. Во-первых, это предпочтение индивидуального

чувства перед общечеловеческим разумом,

стремление выразить средствами стиха не извечно неизменное,

а неповторимо личное, ценное именно своим своеобразием.

Это давало цель для обогащения запаса стиховых форм.

Во-вторых, это отказ от исключительного культа античных

образцов и признание эстетического равноправия художественного

опыта всех культур. Это давало средства для обогащения

запаса стиховых форм — за счет заимствований из

народной поэзии и из иноязычных литератур.

Конечно, всякая новизна относительна. Мы увидим, что

почти всюду русские романтики опирались на эксперименты

результаты таких опытов в общее достояние русской поэзии.

Размывание жанровых границ в эпоху романтизма, перегруппировка

традиционного материала в поэзии и введение нетрадиционного

— все это способствовало разрушению классицистического

контраста между размерами каноническими

последнего поколения поэтов они превратили

111и размерами экспериментальными. Происходит перераспределение

старых размеров (наступление 4-ст. и вольного ямба,

отступление 6-ст. ямба) и выдвижение новых размеров (широкое

— 5-ст. ямба, ограниченное — трехсложников и разностопных

ямбов и хореев). Среди старых размеров открываются

новые разновидности, благодаря расширившимся

возможностям рифмования (4-ст. хорей со сплошными мужскими

рифмами, с дактилическими и мужскими и пр.), а

внутри их — новые средства выразительности, благодаря игре

традиционных и новоосваиваемых ритмов (4-ст. ямб с

преобладанием пропуска ударения на II стопе и на I стопе

и пр.). Имитации античных и народных размеров количественно

занимают, пожалуй, не больше места, чем прежде,

но теоретический интерес привлекают гораздо живее.

Если теория стиха в XVIII в. преимущественно подчеркивала

общие черты всех стихосложений (напр., сходство,

а не разницу между русскими тоническими и античными

квантитативными стопами), то в XIX в. в центре внимания

оказывается национальное, языковое своеобразие стихосложений.

В начало сочинений о стихе выдвигается различение

метрического, силлабического и тонического стихосложения

в их связи с языками, в которых они употребительны; образец

здесь показал А. Востоков, крупнейший филолог

и экспериментатор-поэт, своим «Опытом о русском стихосложении

» (1812, отд. изд. 1817). Господствующая в русской поэзии

система стихосложения постепенно получает название

«тонико-силлабической» (Надеждин, 1837) или «тонико-мет-

рической» (Классовский, 1863). Ее отличия от античной метрической

системы (как «стопослагательной» от «стопомер-

ной» — Пенинский, 1838) и от народной тонической системы

становятся предметом живых дискуссий о «русском гекзаметр

е » ^ . § 60) и о русском народном стихе (ср. § 62). Именно

этим двум проблемам преимущественно посвящена книга Вос-

токова. Ритмика традиционного стихосложения такого внимания

не привлекала; выделяется только попытка А. Куба-

рева свести стиховые стопы к музыкальным тактам (1828—

1829)— отражение общеизвестного почтения романтиков к

искусству музыки. Здесь, в господствующих ямбах, хореях

итрехсложниках, поэты-практики, как обычно, шли впереди

теории.

А) Метрика

% 50. Наступление 4-ст. ямба. Самое бросающееся в глаза

явление русской метрики этого периода — широчайшее

распространение 4-ст. ямба. Именно в это время он стал как

112в лирике свыше 40% произведений 1820-х гг. написано

4-ст. ямбом (больше, чем когда-нибудь в истории русского

стиха; уже в 1830-х гг. эта цифра начинает снижаться), а

ведь кроме лирики этим размером писались большие поэмы.

55% строк Пушкина, 53% строк Лермонтова, 68% строк Баратынского

— 4-ст. ямбы. Этот стих оказался тем нейтральным

размером, который был так нужен романтизму, чтобы

сломить жанровые перегородки и позволить поэту говорить

обо всем от своего, а не от жанрового лица.

В XVIII в. главной областью 4-ст. ямба была ода. Теперь

этот жанр быстро выходит из моды (хотя еще чувствуется

в таких произведениях 4-ст. ямба, как «Смерть Байрона»

Кюхельбекера и «На смерть Бейрона» Рылеева). Главной

областью применения размера становятся послания и частично

элегии — наиболее свободные жанровые образования

переходного времени. Начало этого процесса мы уже видели

в творчестве Карамзина и его современников (§ 22); теперь

он продолжается у Жуковского («К Воейкову», «К Тургеневу

», «Подробный отчет о луне» и пр.), Батюшкова («К Дашкову

»), Вяземского («К партизану-поэту», «Станция», «Коляска

»), Пушкина («Послание к Юдину», «К Чаадаеву», «Череп»,

«Разговор книгопродавца с поэтом») и т.д.; у молодого Языкова

уже почти каждое небольшое стихотворение 4-ст. ямба

носит название «Элегия». Эти произведения, как правило,

нестрофичны; когда же они оказываются строфическими, то

в них ощущается традиция еще двух жанров предшествующей

эпохи — песен и стансов. Песни у поэтов нового поколения

превращаются в элегические романсы (Жуковский,

«Минувших дней очарованье...», «Я музу юную, бывало...»;

Батюшков, «О память сердца, ты сильней...»; Дельвиг, «Не

говори: любовь пройдет...»; Баратынский, «Не искушай меня

без нужды...»), а из стансов вырастают такие стихотворения,

как «Цветок» Пушкина и «Смерть» Баратынского. Наконец,

едва ли не наиболее показательным примером нового всеобъемлющего

применения 4-ст. ямба становится лирика позднего

Вяземского, где в длинных вереницах четких четверостиший

этого размера поэт ведет разговор уже решительно на любую

тему.

Но решающим моментом в торжестве 4-ст. ямба было

овладение эпосом. В небольших и шутливых эпических

произведениях 4-ст. ямб встречался без удивления («Видение

на берегах Леты» Батюшкова); в большое, и даже очень

большое произведение его впервые перенес Пушкин в «Руслане

и Людмиле» (1820; старый Дмитриев еще называл эту

113вещь «поэмкой», имея в виду не объем ее, а смысловые ассоциации

непривычного в эпосе размера):

Деле давно минувших дней,

Преданья старины глубокой.

В толпе могучих сыновей,

С друзьями, в гриднице высокой

Владимир-солнце пировал.

Меньшую дочь он выдавал

За князя храброго Руслана

И мед из тяжкого стакана

За их здоровье выпивал.

Не скоро ели предки наши,

Не скоро двигались кругом

Ковши, серебряные чаши

С кипящим пивом и вином.

Они веселье в сердце лили,

Шипела пена по краям,

Их важно чашники носили

И низко кланялись гостям.

«Руслан» произвел на современников сильнейшее впечатление,

за Пушкиным надолго закрепилось прозвище «певец

Руслана», а 4-ст. ямб стал излюбленным размером романтического

эпоса. Растущая популярность английских 4-ст.

поэм Байрона и В. Скотта послужила ему новой опорой.

Сам Пушкин закрепил это в «Кавказском пленнике», «Цыганах

», «Полтаве» и, конечно, больше всего в «Евгении Онегине

»; а за поэмами Пушкина последовали «Войнаровский»

Рылеева, «Чернец» и «Абидосская невеста» Козлова, «Эда»,

«Бал» и «Цыганка» Баратынского, «Эрпели» и «Чир-Юрт»

Полежаева, «Демон» Лермонтова и т. д., не говоря о бесчисленных

менее известных. Особое ответвление составил

ряд поэм со сплошными мужскими рифмами по английскому

образцу — от «Шильонского узника» Жуковского до «Мцыри

» Лермонтова (см. § 71). 4-ст. ямб не был единственным

эпическим размером этого времени, ему скоро пришлось

«поделить власть» с 5-ст. ямбом (§ 56); но в глазах потомков

он остался самым ярким признаком своей эпохи, и всякое

обращение к 4-ст. ямбу в эпосе с тех пор ощущалось как продолжение

«пушкинской традиции».