2.4 Этика или эстетика? Этикет в хэйанском обществе

Тогда как В. Н. Маркова при анализе «Записок у изголовья» делает акцент на индивидуальности Сэй Сёнагон, творческой и личностной, А. Н. Мещеряков, рассуждая о человеке и мире в японской культуре эпохи Хэйан, рассматривает «Записки у изголовья» в контексте особенностей времени и общества.

Так, по поводу высказывания Сэй Сёнагон в Дни поминовения имен Будды о светском концерте: «О, я знаю, грех мой ужасен... Но как противиться очарованию прекрасного?» [81], Маркова говорит: «Как человек своей эпохи она верила во все, во что принято было верить, но центральное место в ее духовной жизни занимал творчески воспринятый культ красоты», Мещеряков же приводит эту цитату в качестве примера, указывающего на упадок морали в обществе, хотя аристократы и преклонялись перед изысканностью своего века.

Мещеряковым отмечается высокая формализованность придворной жизни и отношений между людьми. На примере любовных отношений показано повышенное внимание аристократов к форме вообще и форме социального выражения своих эмоций в частности.

Можно отметить ограниченность тем их разговоров, фиксированность времени и места встреч, ритуал обмена стихами и письмами. Даже знакомство мужчины и женщины происходило достаточно своеобразно: они беседовали, разделенные занавеской, отгораживающей внутренние покои женщины.

Теме любви в «Записках у изголовья» посвящено много данов. И этикет, формализованность отношений везде сопровождают утонченную эмоциональность любовных переживаний. «Возвращаясь от своей возлюбленной, он полон заботы. Надо написать ей письмо как можно скорее...» [36].

Этикет, безусловно, играл большую роль в хэйанском обществе. Даже Сэй Сёнагон, которая при желании может возразить общественным взглядам и высказать свое мнение, говорит: «Мне было приятно видеть, что все делается в китайском стиле, согласно строгому этикету». [104]

«Публичный» и «этикетный» образ жизни аристократов, бывший одним из знаков их социальной выделенности, сковывал их во всем, и, прежде всего, в их взаимоотношениях с другими членами их маленького сообщества, и другое поведение было бы для них просто немыслимым и невыносимым. Аристократами постоянно движет стремление выглядеть так, как предписывают нормы этикетности, а их невольное нарушение тут же становится предметом пересудов, чего нарушители опасаются прежде всего. Так, нельзя читать стихи, не соответствующие времени года, и То-но тюдзё, нарушивший этот запрет, умоляем Сэй Сёнагон: «Не говорите никому. Я стану мишенью для насмешек». Или: «Кто-нибудь прислал стихи, надо поскорей сочинить “ответную песню”, но ничего не приходит в голову, и тебя берет тревога» [160].

Стихосложение «по случаю» входило в круг обязательных умений для придворных. Даже целью загородной поездки, как отмечает Мещеряков, служило не столько любование природой, сколько сочинительство. Но здесь имеет место и эстетическое освоение действительности, в которой природа играла немаловажную роль. О ее способности «генерировать в индивидууме текст» Мещеряков говорит как об основной ценности, чем объясняет то, почему связь «природа-текст» имеет и обратную силу: «Пруд Хара – это о нем поется в песне: “Трав жемчужных не срезай!”. Оттого он и кажется прекрасным» [38]. Да, природа доставляла радость как «аккомпанемент» культуры, но не только. Это лишь одна сторона. Нельзя сказать, что сама по себе она не представляла ценности. Взять хотя бы то, что исконной религией японцев является синтоизм, одухотворяющий природу. Религия – это тоже пласт культуры, но синто для жителей Японии – это нечто большее, это основа не только культуры, но и жизни вообще.

Интересно также противоречие эстетического и этического. Так, к монахам и монашеской жизни аристократы относились с изрядным скепсисом. Их ужасают манеры «Святого мудреца» [249], а проповедник только тогда хорош, когда он «благообразен лицом. Когда глядишь на него, не отводя глаз, лучше постигаешь святость поучения. А будешь смотреть по сторонам, мысли невольно разбегутся. Уродливый вероучитель, думается мне, вводит нас в грех» [33]. В дане «То, что никуда не годно» [141] осуждаются, во-первых, люди дурной наружности, и только во-вторых, – люди с недобрым сердцем. Это также можно отнести к вопросу об упадке морали, о котором шла речь в начале.

Отчасти по причине феминизации хэйанского общества (добавим к этому наличие у аристократов избытка свободного времени и обеспеченность необходимыми для жизни вещами), как считает А. Мещеряков, в нем сложилось изнеженное отношение к жизни. И проецируя его на литературу, исследователь называет героя хэйанских произведений Homo sēnsibilis – человеком чувствительным. Во многом это можно объяснить и тем, что в литературе присутствовала автобиографичность изложения, при которой автор приравнивался к герою. А поскольку авторами в основном были женщины, эмоциональные и чувствительные по складу своего характера, они и излагали собственные переживания на бумаге, в результате чего героев хэйанской литературы можно назвать «людьми чувствительными».