6.1.1 Цвета

Цвета в «Записках у изголовья» – это отдельная тема. Сколько удивительных красок и оттенков мы встречаем на страницах этого произведения. Это связано и с тем, что Сэй Сёнагон пользуется особыми живописными средствами изображения для создания картин жизни, и с особым восприятием мира японцев вообще.

«Во всякого рода художественных изделиях, – размышляет Танидзаки Дзюнъитиро, – мы отдаем свои симпатии тем цветам, которые представляют [собой] как бы напластованные тени, в то время как европейцы любят цвета, напоминающие нагромождение солнечных лучей. Серебряную и медную утварь мы любим потемневшей, они же считают такую утварь нечистой и начищают ее до блеска... Мы не питаем чувства недовольства к темноте, примиряемся с неизбежностью, оставляем слабый свет таким, как он есть, добровольно затворяемся в тень и открываем присущую ей красоту». По словам Т. Григорьевой, «автор [здесь] разъясняет различие в эстетических чувствах тем, что люди Востока привыкли удовлетворяться существующим, тем, что есть. Европейцы же, “движимые своим активным характером, всегда стремятся к лучшему”»¹.

И хотя речь здесь идет скорее о категории ваби-саби², которая сформировались позже (в конце средневековья – в XIV-XV вв.), отчасти это верно и для восприятия мира современниками Сэй Сёнагон. Например, в «Записках у изголовья» есть такие слова: «То, что заставляет сердце сильнее биться: ...Заметить, что драгоценное зеркало уже слегка потускнело» [29], а высказывание «Как волнует сердце лунный свет, когда он скупо точится сквозь щели в кровле ветхой хижины!» [119] вообще полностью соответствует сказанному Танидзаки Дзюнъитиро. Это также связано с категорией недосказанности в японской эстетике.

Чаще же всего мы можем ощутить всю полноту цветовых оттенков, читая описания одеяний хэйанских придворных. Здесь Сэй Сёнагон не скупится ни на слова, ни на краски. Причем очень интересно, что названия многих цветов связаны с названиями тех или иных растений. Это еще раз подтверждает особую чуткость японского взгляда, его внимание к деталям, способным улавливать даже самые незначительные оттенки.

«На рукаве... кафтана, зеленого, как листья лимонного дерева», «Послу Принцессы пожаловали белую одежду без подкладки и еще одну, темно-алого цвета. Сложенные вместе, они напоминали белоснежный, подбитый алым шелком кафтан “цвета вишни”» [87]; «То, что великолепно: ... Светло-пурпурные ткани цвета виноградной грозди. Все пурпурное великолепно, будь то цветы, нити шелка или бумага. Среди пурпурных цветов я все же меньше всего люблю ирис» [88]; «Они выглядели очень красиво в “охотничьих одеждах” цвета вишни - белых на алом исподе или же цвета зеленеющей ивы» [120]; «На них были накидки цвета увядших листьев, бледно-лиловые шлейфы и платья блеклых оттенков астры-сион и осенних хаги¹» [143]; «Шаровары его внизу более густо окрашены, а может быть, двух цветов: индиго и пурпура. ...Одежды глянцевато-алые или ярко-желтого цвета керрии...» [196]. И это далеко не все краски и оттенки, упоминающиеся в «Записках у изголовья».

К тому же, одежды и цвета были не просто предметом восхищения и описания, они играли важную роль в самой жизни хэйанской аристократии. Например, одежды определенного цвета не имели права носить люди, не достигшие какого-то ранга при дворе. Цвета могли быть модными: «Позади плетеной шторы, небрежно спустив с плеч китайские накидки, сидели придворные дамы в платьях “цвета вишни”, лиловой глицинии, желтой керрии² и других модных оттенков» [23]. Они могли служить предметом разговора:

«– Не правда ли, к верхней одежде цвета алой сливы лучше всего подходит нижняя одежда густо-пурпурного цвета, – заметила императрица. Жалко, что для юных девушек это недозволенные цвета. Положим, для цвета алой сливы сезон уже прошел, но я терпеть не могу светло-зеленых оттенков. Вот только хорошо ли пурпурная слива сочетается с багрянцем? – Несмотря на опасения императрицы, цвета эти чудесно сочетались между собой» [104].

Из этого же отрывка можно сделать вывод о том, что цвета также должны были соответствовать сезону. Еще подтверждение этому: «Дамы, во главе с императрицей, блистали великолепными нарядами из гладких или узорчатых тканей всех оттенков цветущей сливы – от густого до светлого. Китайские накидки на них были весенних цветов: “молодые побеги”, “зеленеющая ива”, “алые лепестки сливы”». И одеты дамы были так в один из дней ранней весны.

В «Записках у изголовья», в японском искусстве вообще, по выражению Т. Григорьевой, «над всем витает божество времен года». «Если ты услышал о каком-нибудь прекрасном, необыкновенном явлении года, то уже никогда не останешься к нему равнодушным, хотя бы речь зашла всего только о травах или деревьях, цветах или насекомых» [41]. И Кавабата Ясунари³ будто расшифровывает мысль Сэй Сёнагон:

«Особенность японского искусства можно передать одной поэтической фразой: “Никогда так не думаешь о близком друге, как глядя на снег, и луну, и цветы”. Когда любуешься красотой снега или красотой луны, когда бываешь очарован красотой четырех времен года, когда испытываешь благодать от встречи с прекрасным, тогда особенно тоскуешь о друге, хочешь разделить с ним радость. Словом, созерцание красоты пробуждает сильнейшее чувство сострадания и любви, и тогда слово “человек” звучит, как слово “друг”.

“Снег”, “луна”, “цветы” – это о красоте сменяющих друг друга четырех времен года – по японской традиции олицетворяют красоту вообще: гор, рек, трав, деревьев, бесконечных явлений природы и человеческих чувств»¹.

И все это есть у Сэй Сёнагон: многочисленные даны о реках [62], горах [13], травах [66], деревьях [40], и каждое явление неповторимо, имеет какие-то свои особенности. Поэтому люди и дали им разные имена, как живым существам («Леса: ... Когараси - “Вихрь, обнажающий деревья”» [200], «Эсима – “Остров-картина”» [198], «Катасари - “Гора смущения”, - любопытно знать: перед кем она так смущалась?» [13], «Трава омодака² – “высокомерная”. Смешно, как подумаешь, с чего она так высоко о себе возомнила?» [66]).