3.2 Незавершенность. Недосказанность (ёдзё)

Вкус к намеку, недосказанности, о котором шла речь выше, имеет отношение к поэтике изменчивости, возникшей в Японии под влиянием буддизма.

Для японского эстетического сознания было характерно восприятие находящегося в постоянном движении мира как лишенного какой-то определенности, завершенности. Ощущение невозможности адекватно выразить скрытую под покровом изменчивости глубинную его суть, оборачивалось в искусстве к приверженностью к «значащим умолчаниям». Таким образом, утверждалась поэтика фрагмента, отдельного штриха, семантически насыщенного многозначительного намека, который был скорее обозначением темы, чем ее раскрытием, порождая особое настроение при восприятии произведения искусства – так называемое «избыточное (по отношению к непосредственно явленному) чувство» (ёдзё или амари-но кокоро). «Избыточная красота» оказывалась тем самым важной частью категории югэн¹. Представление о невозможности в произведении искусства полноты художественного переживания получило в Японии мощный импульс от буддийской идеи невозможности выражения истины в знаке.

Во времена Сэй Сёнагон ёдзё, сверхчувство, еще не объявляется принципом истинного искусства, но любовь к недосказанности пронизывает «Записки у изголовья». Ей претят многословие, пустословие, всякая чрезмерность, несдержанность, вульгарность, неопрятность. «То, что неприятно слушать»: «Когда люди с неприятным голосом громко разговаривают и смеются. Невольно думаешь, что они ведут себя бесцеремонно». [299]

Кроме того, можно предположить, что даны, посвященные перечислениям («реки» [62], «горы» [13], «буддийские храмы» [201], «болезни» [181] и т. д.), выражают подобную недосказанность. Хотя, например, Горегляд предполагает, что «такого рода подборки являлись черновыми заметками Сэй Сёнагон для написания»² более развернутых данов, обосновывая это тем, что в более поздних дзуйхицу таких перечислений нет, а их место занимают «аргументированные перечисления». Но, с другой стороны, элементы подобных перечислений есть и в более развернутых описаниях: например, в дане «Птицы» [41] Сэй Сёнагон пишет: «Воробей с красным колпачком. Самец черноголового дубоноса. Птица-искусница». Здесь она называет без дальнейшего разъяснения, хотя о соловье, вороне и коршуне она размышляет после их обозначения в начале. Вероятно, у современников писательницы, читавших «Записки у изголовья», при упоминании названий птиц, мостов, островов должны были появляться определенные ассоциации (это могли быть воспоминания, легенды или стихотворения, например), полет которых Сэй Сёнагон не ограничивала рамками текста. А что это, если не прелесть недосказанности?

«В царствование императора Мураками однажды выпало много снега. По приказу государя насыпали снег горкой на поднос, а сверху воткнули ветку цветущей сливы. В небе ярко сияла луна. – Прочти нам стихи, подходящие к этому случаю, повелел император даме-куродо Хёэ́» [175]. Снег за окном – недостаточный повод к стихам, его слишком много, этой массой словно парализовано воображение, эстетическая энергия гасится физическим количеством. «Как волнует сердце лунный свет, когда он скупо точится сквозь щели в кровле ветхой хижины!» [119]. Нужно уменьшить массу до небольшой горстки на подносе, воткнуть цветущую ветвь, и контраст, «часть» легко домысливается до целого, стимулируя эстетические ресурсы. Достаточно намека, чтобы возбудить воображение, чтобы сочинить или вспомнить стихотворение.

Как замечает В. Мильдон, мысль Китая и Японии расчисляет деятельность человека по природе, в которой работать иначе как намеком нельзя – природа не знает слов, ее истины безымянны. «Нужно меньше говорить, следовать естественности. Быстрый ветер не продолжается все утро, сильный дождь не продолжается весь день»³.

Восток постигает, не называя; в молчании больше смысла, чем в сказанном. Слово – природа человека, но ее предел нужно знать. Дальневосточная эстетика исходит из того, что слова – это паузы в непрерывном молчании. Используется магия не сказанного слова, а несказанного слова. Молчание тоже магично. «Незаконченность» в японской литературе идет от стремления смолчать: для японской поэтики «недосказанность» составляет предмет, итог, цель мастерства.

В связи с этим В. Мильдон в книге «Бесконечность мгновения» обосновывает следующие тезисы:

«Японский писатель недосказывает из-за того, что заранее убежден: всего сказать нельзя» (с. 283).

«Для японца свобода состояла не в том, чтобы все сказать, а чтобы понять безымянное» (с. 284).

«Проблема, которая заметна в японской литературе, – “сказать, не говоря”» (с. 285).

Оттенок незаконченности имеет и композиция «Записок у изголовья»: каждый дан завершен по отдельности, но общее впечатление незавершенности возникает в связи с разбросанностью, несвязанностью эпизодов, не объединенных одной фабулой. Подобная особенность дзуйхицу позволяет В. Мильдону сказать, что у японской незаконченности – иная орфография (в сравнении с европейской, для которой знаком выражения является многоточие), особенно заметная при переводе на русский язык, – точка. Всякий эпизод в жанре дзуйхицу закончен сам по себе. Если же все связано всеобщей одушевленностью, нет необходимости иметь эту связь постоянным предметом.

Такое сочетание плана и «произвола», четкой конструкции и бессистемности придает книгам японских писателей черты национального своеобразия: создает особый тип незаконченности, для которого характерна тщательная работа над эпизодом при свободном их расположении внутри целого, чем этот тип и отличается от прочих недосказанностей – частных случаев общеэстетического феномена.