4. «Промежуточные» формы коммуникации

Внимательное изучение всего многообразия устных и письменных текстов приводит к мысли, что в целом ряде случаев трудно определить «природу», действительное суще­ство текста. Нередко материальная манифестация скрывает истинное лицо текста. Ведь необходимо признать, что в реальной коммуникации человек сталкивается о множеством форм, носящих черты как устной, так и письменной ком­муникации. Это обстоятельство, конечно, не прошло мимо внимания лингвистов.

Результаты одного любопытного эксперимента по воспри­ятию устных и письменных текстов приводит Й. Донат. Группе испытуемых студентов и слушателей курсов повыше­ния квалификации были предложены для оценки два спе­циальных текста, написанных на одну и ту же тему. Испы­туемые должны были определить, какой из текстов полнее раскрывает тему сообщения. Эксперимент проходил в два этапа: сначала испытуемые прослушали оба текста в про­изнесении диктора, а затем самостоятельно прочитали те же самые тексты «про себя». После каждого этапа тек­сты оценивались. Результаты эксперимента оказались весьма примечательными: после прослушивания текстов три чет­верти участников отдали предпочтение первому тексту, од­нако после основательного самостоятельного чтения тех яке самых текстов мнение испытуемых изменилось на противо­положное, т. е. в пользу второго текста. Это противоречие И. Донат объясняет тем, что в устной и письменной ком­муникации по-разному сочетаются логический, семантиче­ский и прагматический аспекты текста (Donath 1985: 6-7).

Для решения проблемы разграничения устных и пись­менных текстов исследователи прибегают к различным ухищ­рениям. Одни лингвисты предлагают различать «письмо» и «запись», положив в основу такого разграничения критерий отношения говорящего к содержанию высказывания: в пер­вом случае говорящий одновременно является автором со­держания, во втором он выступает простым посредником между собственно автором и аудиторией (Rahnenführer 1986:

80

65-67). Другие ученые разграничивают «устные формы пись­менной коммуникации» и «письменные формы устной ком­муникации» (Bonczyk 1982: 776), понимая под ними специ­фические формы, функционирующие в обеих штостасях,

Г. Гейснер считает необходимым различать два вида таких промежуточных речевых форм. Первый вид представ­ляет собой речевые произведения, по сути своей являющиеся простой письменной фиксацией изначально устного словес­ного творчества (mündlich geprägte Schriftlichkeit); это про­токолы, разнообразные записи речи, стенограммы, письма, диалоги в сказках, радиопьесах, фильмах и т. п. Ко второму виду принадлежат речевые произведения, в устной форме воспроизводящие результаты изначально письменного словес­ного творчества (schriftlich geprägte Mündlichkeit); это лек­ции, публичные выступления, диктанты, судебные решения (приговоры), т. е. все то, что подлежит оглашению (Geißner 1988: 25).

Большую помощь в решении проблемы разграничения устных и письменных текстов может оказать, по мнению Й. Раненфюрер, «теория центра и периферии» (Rahnenführer 1984: 28-29; 1986: 67), Можно сказать, что в данном случае речь идет о построении двух полей, охватывающих соответ­ственно формы устной и письменной коммуникации. В цент­ре поля устной коммуникации располагаются коммуникатив­ные формы, обнаруживающие все признаки устной комму­никации (например, спонтанный диалог), а на периферии находятся формы, тяготеющие к письменной коммуникации (например, зачитывание резолюции). В центре поля пись­менных коммуникативных форм располагаются научные пуб­ликации, обнаруживающие признаки письменной коммуни­кации на всех уровнях. На периферии поля письменной коммуникации находятся Другие формы, обнаруживающие меньшее число признаков устной коммуникации (например, наброски научных докладов, протоколы заседаний и т. п.). Тем самым, по мнению И. Раненфюрер, появляется возмож­ность избежать излишне категоричного разграничения уст­ных и письменных речевых форм.

81

5. Теория Г. Глянца о когнитивных процессах при чтения и письме

В своем подходе к соотношению устной и письменной форм речи Г. Глинц исходит из того, что «тексты пишут для того, чтобы иметь возможность зафиксировать и в случае необходимости передать другим какую-либо информацию, не прибегая в аудитивному контакту и сохраняя при этом любую временную дистанцию между производством и вос­приятием речи» (Glinz 1986: 160). В дальнейшем он пытается отойти от традиционных взглядов на характер взаимоотно­шений между устной и письменной формами речи и выстра­ивает собственную модель такого соотношения (Ibid.: 160-182).

Для иллюстрации сложного характера знаковой системы» именуемой «язык, обладающий графической системой пись­ма* (Sprache mit Schrift), Г. Глинц выделяет в ней три уровня: I — значения слов (die Bedeutungsseiten der Wörter); II — звуковые словесные образы (die phonischen Wortgestal­ten.); Ill — графические словесные образы (die graphischen Wortgestalten).

Единицы III уровня, т, е. графические словесные образы, существуют одновременно в материализованной (в виде ре­ально написанных или напечатанных слов) и в нематериа-лизованной форме (в виде образцов, хранящихся в памяти носителей языка, умеющих правильно писать). В качестве одной из форм материальной реализации графических сло­весных образов Г. Глинц рассматривает их нормативное описание в орфографических справочниках.

Единицы II уровня, т. е. звуковые словесные образы* акустически реализуются в процессе говорения / слушания и в качестве акустико-артикуляторных образцов представле­ны в памяти каждого носителя языка. Примерами матери­альной манифестации особого вида могут служить, по мне­нию Г. Глинца, записи устной речи на магнитную ленту или транскрипционные записи.

Главной особенностью единиц I уровня, т. е. значений слов (к значениям слов Г. Глинц причисляет не только

82

собственно лексические значения, но к различные семанти-ко-грамматические показатели в составе слов, влияющие на общее значение языковой единицы), является то, что они представляют собой мыслительные образы (gedankliche Ge­stalten), хранящиеся в памяти носителей языка. В качестве одной из форм материальной реализации единиц этого уров­ня Г. Глинц рассматривает описание значений слов / грам­матических показателей в словарях, и грамматиках.

В традиционной лингвистике письменная форма призна­ется вторичной по отношению к устной речи. Однако, по мнению Г. Глинца, говорить о письме (Schrift) как о -«вто­ричной системе отображения* (sekundäres Darstellungssystem) можно только в двух случаях: а) имея в виду первую стадию развития письменности в истории языка и культуры и б) имея в виду первую стадию процесса овладения письмом любым отдельно взятым индивидом. Только в этих двух случаях реализуется традиционная модель соотношения уст­ной и письменной речи. Именно здесь обнаруживается тесное взаимодействие единиц I и II уровней. Когда человек слышит звуковой образ слова, то в его языковой памяти автомати­чески вызывается соответствующее значение (или значения) слова. Графические словесные образы связаны со значениями слов «не прямо» (nicht direkt), а опосредованно — через звуковые словесные образы. Поэтому при чтении сначала происходит реконструкция звуковых образов, лежащих в основе графических, а уже затем через звуковой словесный образ происходит «вызывание» (Aufrufen) его значения.

Исходя из анализа современной ситуации в обществе, Г. Глинц считает, что традиционная трактовка «письма* в качестве «вторичной системы отображения» нуждается в значительной корректировке, частично даже в полной замене отдельных положений. Дело в том, что у любого индивида, который много времени проводит за чтением и письмом, графические словесные образы, хранящиеся в его памяти, все более объединяются со значениями слов, аналогично тому, как звуковые словесные образы объединялись со зна­чениями слов до его интенсивных занятий чтением и пись­мом. В этих условиях графические словесные образы пере­стают быть чем-то вторичным, подчиненным по отношению

83

к звуковым образам, и связываются со значениями слов точно так же, как и звуковые образы.

Изменение первоначального соотношения единиц трех уровней может идти, по мнению Г. Глинца, еще дальше: графические словесные образы могут выступать в первичной функции по отношению к звуковым образам, В этом случае уже. графический образ слова прямо связан с его значением, а путь от звукового образа к значению слова проходит через «вызывание* правильного графического образа. Так, если человек, изучающий английский язык как иностранный, больше читает письменные источники, чем слушает живую английскую речь, то при восприятии устной речи он только тогда сможет понять содержание текста, когда преобразует звуковые словесные образы в графические.

Последняя модель соотношения единиц трех уровней особенно актуальна, по словам Г. Глинца, для немецкого языка. Немецкий язык с самого начала был скорее «языком чтения и письма» (Lese- und Schriftsprache), чем языком «говорения* (Sprechsprache). Его развитие происходило не последовательно из одного культурного и политического цен­тра, как, например, это было с французским языком, раз­вивавшимся из Парижа. В течение целых десятилетий в языковой политике Германии на ведущие роли выдвигались то одна, то другая земли, и примечательно, что длительное время немецкий литературный язык назывался «письменным языком» (Schriftsprache). Письменная традиция в немец­ком языке была достаточно единообразна, чего нельзя ска­зать о произносительной традиции. Особенности произноше­ния слов, представленных в письменных источниках, сильно варьировали в зависимости от региональных особенностей говорящих. Частично это противоречие было устранено в результате унификации немецкого произношения и выхода в ,свет справочника немецкого сценического произношения Т. Зибса в 1898 г. Устранению противоречия способствовало также возросшее влияние на общественную жизнь Герма­нии школьного обучения и усилившаяся миграция населе­ния. Однако еще и сегодня можно встретить различное произношение некоторых слов в разных регионах., несмотря

84

на идентичное их написание. Именно поэтому, по мнению Г. Глинца, для немецкого языка справедливо положение, согласно которому графические словесные образы могут рас­сматриваться в качестве репрезентантов значений слов, а звуковые словесные образы — в качестве вариантов их про­изношения.

Многие положения Г. Глинца вызывают вполне понятные сомнения. Так, например, Г.- Глинц рассматривает каждую из трех описанных моделей изолированно друг от друга, он всего лишь допускает возможность их реализации у одного и того же носителя языка. В результате упускается из виду то, что первая модель, в основе которой лежит традиционное признание письма в качестве «вторичной системы отображе­ния», реализуется у всех без исключения носителей языка, способных производить и воспринимать устную речь. Причем это не только происходит в период развития их речевых навыков, но и сохраняется на протяжении всей жизни. В то же время реализация ■ второй и — особенно — третьей мо­делей затрагивает только определенные группы людей, на­ходящихся к тому же в специфических условиях коммуни­кации.

Неправомерно сводить воедино две качественно разли­чающиеся коммуникативные ситуации: ситуацию «совершен­но бессознательного», выражаясь словами Л. В, Щербы, владения родным языком (реализация первой модели) и ситуацию сознательного овладения иностранным языком (ре­ализация третьей модели).¹ Современные исследования чело­веческой памяти обнаружили существование теснейшей связи между слуховым и вербально-языковым аспектами памяти, в то время как говорить о наличии устойчивой связи между визуальным и вербально-языковым аспектами пока еще нет достаточных оснований! Один из крупнейших американских ученых Р. Аткинсон, в частности, пишет: «Интересно, что информация переносится, судя по всему, от зрительного образа в С-В-Я (слуховое вербально -языковое. — К. Ф.) кратковременное ■ хранилище, а не в зрительное кратковре­менное хранилище.' Этот факт, возможно, следует объяснять тем, что в зрительном кратковременном хранилище отсутст­вует способность к повторению» (Аткинсон 1980: 61).

85

Трудно себе также представить, что при восприятии малознакомой (или незнакомой) диалектной речи носителем литературного языка «вызывание» значения (или значений) слова происходит через «правильный графический словесный образ», а не через имеющийся в его языковой памяти произносительный вариант. Логичнее предположить, что в этом случае носитель литературного языка соотносит услы­шанный диалектный словесный образ с тем произноситель­ным вариантом, который имеется в его языковой памяти. Если полезные признаки звукового облика слова позволяют опознать его. (чему не в последнюю очередь способствуют речевой контекст и речевая ситуация), то человек понимает услышанное сообщение; если же полезных признаков слова недостаточно для его идентификации, то человек попросту не понимает сказанного, и акт коммуникации не соверша­ется. То же самое происходит и при восприятии устной английской речи человеком, изучающим иностранный язык по письменным источникам (см. пример Г. Глинца).

Подобные сомнения, видимо, возникали у самого автора, потому что в дальнейшем он внес некоторые изменения в свою концепцию (Glinz 1994: 818-822). Авторские изменения наглядно демонстрируют творческий характер научного про­цесса, в результате которого теоретическая концепция при­обретает более логичный вид.

Прежде всего авторский подход к проблеме стал менее категоричным — в новой редакции Г. Глинц говорит лишь о своих предположениях по поводу нового соотношения единиц трех рассматриваемых уровней. Затем он закономер­но различает: а) случаи усвоения индивидом родного языка и б) случаи освоения иностранного языка в школе. Разница между этими ситуациями, как было показано выше, весьма существенная. В первом случае индивид с самого начала и нередко длительное время овладевает языком благодаря свое­му непосредственному участию в устном общении и только затем учится читать и писать. Во втором случае индивид, уже владея навыками чтения и письма на родном языке, знакомится с иностранными словами одновременно в звуко­вом и графическом воплощении, т. е. учит иностранный язык одновременно в устной и письменной форме.

86

При реализации первой модели, по мнению Г, Глинца, налицо прямые связи между значением слова и его звуча­нием, звуковым словесным образом. Эти связи устанавли­вались длительное время, тогда как становление другой сигнализации — посредством графических словесных обра­зов — должно произойти благодаря ее многократному при­менению в актах общения.

Однако как только процессы чтения приобретают устой­чивость в языковой способности человека, как только инди­виду становится все легче (пусть даже сначала через посред­ство соответствующего звукового словесного образа) прохо­дить путь от идентифицированного графического образа к его значению, возникают предпосылки для установления прямой связи между графическими словесными образами и значениями слов. Иными словами, наряду с прямой связью между звучанием и значением слова возникает точно такая же, легко устанавливаемая прямая связь между графическим обликом слова и его значением.

Теперь Г. Глинц признает, что замена первой модели на вторую вряд ли возможна в ситуации усвоения родного языка (и если возможна, то только по отношению к наиболее употребительным словам), В то же самое время такая замена, вероятно, правомерна в ситуации овладения иностранным языком, предусматривающей одновременное предъявление слов (естественно, в текстах и в соответствующих обстоя­тельствах общения) в устной и письменной форме.

Возможна также третья модель соотношения единиц трех уровней, а именно примарная связь между значением слова и графическим словесным образом. В этом случае звуковой словесный образ как «произношение слова, выученного пер­воначально в письменной форме» (die "Aussprache" des primär geschrieben gelernten Wortes), выполняет секунд арную функ­цию по отношению к графическому словесному образу.

Третья модель может реализоваться по различным при­чинам: как модификация двух первых моделей или устано­виться с самого начала. Изначально такое соотношение пра­вомерно по отношению к следующим случаям:

— когда индивид занимается прежде всего чтением и лишь изредка имеет возможность общаться на иностранном

87

языке, развивая навыки говорения и восприятия устной речи на слух;

• когда у индивида не было возможности развить на­ выки слухового восприятия иноязычной речи благодаря пре­ быванию в соответствующей языковой области;

• когда звуковые словесные образы в соответствующем языке имеют очень близкое звучание, так что необходимо учитывать мельчайшие различия в произношении, чтобы правильно понимать сказанное.

Для иллюстрации последнего случая Г. Глинц прибегает к конкретному примеру. Во время научного доклада, сде­ланного на американском варианте английского языка, один немецкий участник только через некоторое время понял, что речь идет о «знаковом языке» (signs language), а не о «научном языке» (science language).

Однако последняя модель может быть применима и для родного языка в том случае, если при восприятии звукового словесного образа не ясно, какое значение слова имеется в виду. В то же самое время графический словесный образ совершенно четко указывает на нужное значение и снимает все преграды для правильного понимания.

Третий вид соотношения характерен также тогда, когда в разных регионах одно и то же слово принято произносить по-разному. Это возможно как в родном, так и в иностранном языке. В данном случае путь через графический словесный образ является единственным способом правильного понима­ния слова. Примерами такого положения вещей будет про­изнесение не только некоторых немецких слов в разных областях Германии, а также слов других языков, например английского слова ask, которое в британском английском языке произносится с долгим [а:], а в США и Канаде с [as]. Благодаря подобным явлениям, по мнению Г. Глинца, зна­чительно укрепляется престиж письменного языка по срав­нению с устным языком. Поэтому все сильнее становится осознание того, что именно письменная форма представляет собой собственно язык.

88

6. Концепция текста И. Р. Гальперина

Среди теорий, особенным образом трактующих онтоло­гический статус текста, выделяется концепция И. Р. Галь-церина₅ имеющая как своих сторонников, так и противников. Отличительная черта его подхода к тексту — это исключи­тельная ориентация на письменную форму речи. И. Р. Галь­перин полагает, что «текст представляет собой некое обра­зование, возникшее, существующее и развивающееся в пись­менном варианте литературного языка. Только в этом вари­анте расчлененность текста, эксплицитно выраженная гра­фически, выявляется как результат сознательной обработки языкового выражения* (Гальперин 1981: 15).

Свою аргументацию И. Р. Гальперин строит следующим образом. В характеристике текста существен параметр объе­ма. Текст может увеличиваться до значительных размеров, но все же по самой своей природе он обозрим, поскольку конечен. Текст — это некий снятый момент процесса, в котором все дистинктивные признаки объекта обозначаются с большей или меньшей степенью отчетливости.

По мнению И. Р. Гальперина, к тексту могут быть применены методы и приемы грамматических исследований. Грамматика любого языка — результат наблюдений над функционированием этого языка в различных областях че­ловеческой деятельности. Цель этих наблюдений — сведение кажущегося хаотического употребления к каким-то законо­мерностям, без которых невозможно постижение природы данного явления. Стремление выделить «островки* органи­зованности в окружающей нас действительности предопреде­лено самой сущностью человека как «организованного» фак­та, смоделированного природой и доступного нашему наблю­дению.

Язык как продукт человеческого сознания, предназна­ченный для целей коммуникации, естественно, тоже орга­низован. Однако характер этой организованности полностью еще не выяснен- Язык стремится преодолеть некоторую беспорядочность мысли, которая, будучи отражением объек­тивной действительности, обнаруживает свойственную этой

89

действительности неупорядоченность, скачкообразность от­дельных процессов. Человеческий мозг ищет закономерности в явлениях объективной действительности и если их не находит, то гипотетически приписывает ей какие-то законо­мерности.

В своих рассуждениях И. Р. Гальперин обращается к известному положению теоретической кибернетики о том, что энтропия стремится к возрастанию, т. е. что объем и количество неизвестного, а значит, непознанного будет уве­личиваться с поступательным движением познания. Поэтому естественно предположить, что наше сознание будет искать «островки организованности*, которые наука открывает в познании мира. Именно поэтому И. Р. Гальперин и текст называет своеобразным «островком организованности», кото­рый стремится к снятию энтропии, порождаемой отдельными предложениями. В связи с этим текст необходимо рассмат­ривать как упорядоченную форму коммуникации, лишенную спонтанности.

В своем подходе И. Р. Гальперин отталкивается от мыслей Л. В. Щербы о сущности грамматики: «...подлинной основой грамматических и лексических правил всякого жи­вого языка является ... неписанный, неупорядоченный лин­гвистический опыт данного коллектива» (Щерба 1947: 73-74). В языке, как и в самой объективной действительности, существуют, по мнению И. Р. Гальперина, как организован­ное, упорядоченное, так и хаотическое, неупорядоченное. Язык стремится преодолеть неупорядоченность в своей сис­теме, ищет пути осознания этой неорганизованности и тем самым снимает некоторую долю энтропии.

Соответственным образом свое видение проблемы И. Р. Гальперин закладывает в следующее определение тек­ста: «Текст — это произведение речетворческого процесса, обладающее завершенностью, объективированное в виде пись­менного документа, литературно обработанное в соответствия с типом этого документа, произведение, состоящее из на­звания (заголовка) и ряда особых единиц (сверхфразовых единств), объединенных разными типами лексической, грам­матической, логической, стилистической связи, имеющее оп-

90

ределевную целенаправленность и прагматическую установ­ку» (Гальперин 1981: 18).

Таким образом, И. Р. Гальперин понимает под текстом не фиксированную на бумаге устную речь, всегда спонтан­ную, неорганизованную, непоследовательную, а особую раз­новидность речетворчества, имеющую свои параметры, от­личные от параметров устной речи. Устная речь — это движение, процесс. Поступательное движение устной речи придает ей признак нестабильности. Зафиксированная на бумаге или на магнитофонной ленте, она представляет собой лишь снятый момент, во время которого с большей или меньшей отчетливостью проявляются отдельные части вы­сказывания. Дискретность устной речи наблюдается лишь в фиксированном виде. Однако, будучи в какой-то степени объективированной, фиксация устной речи все же не стано­вится текстом в том понимании, которое дано в определении. По И. Р. Гальперину, все характеристики устной речи про­тивопоставлены характеристикам текста. Текст — не спон­танная речь, он лишь имплицитно рассчитан на слуховое восприятие; он не только линеен, он не только движение, процесс — он также стабилен.

И. Р. Гальперин считает, что текст обладает двойствен­ной природой — состоянием покоя и движения. Представ­ленный в последовательности дискретных единиц, текст на­ходится в состоянии покоя, и признаки движения выступают в нем имплицитно. Но когда текст воспроизводится (чита­ется), он находится в состоянии движения, и тогда признаки покоя проявляются в нем имплицитно. При чтении текста происходит перекодирование сообщения. Сигналы кода, рас­считанные на зрительное восприятие, трансформируются в слуховые сигналы, не полностью утрачивая характеристики первого кода.

В основе описанного выше подхода лежит признание И. Р. Гальпериным того, что «в результате длительного про­цесса формирования письменный язык выработал особеннос­ти, которые постепенно приобрели статус системности* (там же: 15). Правда, автор концепции не решается говорить о полной автономии двух форм речи, \ однако все его рассуж­дения (см., например, представленное выше положение о

91

том, что «все характеристики устной речи противопоставлены характеристикам текста») свидетельствуют именно об этом. Одним из видных последователей И. Р. Гальперина мож­но назвать 3, Я. Тураеву, которая в своей книге «Лингвис­тика текста» также предпочитает пользоваться узким опре­делением текста, полностью исключив из рассмотрения уст­ную речь (Тураева 1986: 11). По ее мнению, если устную речь отличает линейность, то текст характеризует многомер­ность. Текст многомерен, так как возможно многократное возвращение к любому его участку. Устная речь необратима, ее существование ограничено временем звучания. Существо­вание текста практически ничем не ограничено (там же: 12). Однако радикальность подхода в определении онтологи­ческого статуса текста встречает также категорические возра­жения со стороны многих лингвистов. В качестве одного из примеров возможной аргументации оппонентов И. Р. Галь­перина можно привести доводы Г. В. Колшанского, опровер­гающие его позицию о письменной природе текстов: «Не­смотря на укоренившиеся ассоциации, связанные с катего­рией текста как речевого продукта письменного характера, необходимо тем не менее вернуться к начальному понятию языка как устной формы общения человека, а следовательно, и к понятию такой дискретности языка, которая свойственна устному языку в процессе его реального использования в коммуникации. Любая часть, отрывок, сегмент общения, обладающий информационной полноценностью, а следова­тельно, и структурно маркированный, представляет собой такую единицу языка, прежде всего устного, которая содер­жит в себе все признаки оформленности, завершенности и цельности. ...Вряд ли есть основания полагать, что письмен­ная фиксация устного языка (возникшая исторически до­вольно поздно) создала такие новые структурные свойства языка, присущие именно письменной форме, которые позво­лили бы считать текст единицей только письменного языка. Естественно, детальная обработка письменной формы языка (включая и стилистическую характеристику) создает более наглядное представление об упорядоченности письменного текста по сравнению с его устной формой. Однако это по существу только поверхностная картина — более строгая

92

стилистическая и логическая корректность текста не затра­гивает его основных свойств, проявляющихся в первичной — устной — сущности языка, и не дает оснований относить текст как категорию языка только к письму. Иллюзия самостоятельности письменного языка порождена частично техническими обстоятельствами материальной зримости текс­та, а не его сущностью» (Колшанский 1984: 91—92). И далее: «Спонтанность возникновения текста как единицы опреде­ленного коммуникативного акта лишь иллюзорна, посколь­ку внутренняя логика развития той или иной ситуации, уходящая в глубь опыта вообще, индивидуального или кол­лективного, диктует определенную закономерность порожде­ния текста с его конкретной смысловой организацией» (там же: 114).

7. Текст как воспроизводимое высказывание в трактовке В. Г. Адмопи

В концепции текста В. Г. Адмони можно уловить много схожих (с И. Р. Гальпериным) идей относительно онтологи­ческого статуса текста. Правда, его аргументация основыва­ется на других свойствах речевых произведений.

С точки зрения аспекта назначения речевой коммуника­ции, по словам В. Г. Адмони, высказывания делятся на разовые и воспроизводимые (Адмони 1994); концепцию текс­та см. (Адмони 1985; 1988; 1994).

Разовые (или спонтанные) высказывания складываются в момент речевой коммуникации, они произносятся с уста­новкой на выполнение сиюминутной коммуникативной зада­чи, на достижение непосредственной коммуникативной цели ^в реальной коммуникативной ситуации. Другое дело, что абсолютно одинаковые высказывания возникают в спонтан­ной речи бессчетное число раз. Таковы, например, стерео­типные разговорные формулы «Добрый депь!», «Всего хоро­шего!», «Как жизнь?» и т. д. Однако эти фразы, в основе которых лежат шабдонные лексико-грамматические структу­ры конкретного языка, каждый раз возникают заново, а не

93

приводятся в качестве повторения другого высказывания, специально предназначенного для воспроизведения. Каждое такое высказывание не повторяет какое-либо другое конкрет­ное высказывание, а просто является одним из случаев мас­сового использования формализованных, стереотипных ком­понентов языка.

Согласно В. Г. Адмони, основной сферой применения разового высказывания является устная речь, чаще всего в диалогической (и полилогической) форме. Однако он призна­ет также возможность появления монологических разовых высказываний, правда, обычно лишь внутри диалога.

Воспроизводимые высказывания (в противоположность разовым) повторяются как воспроизведения какого-либо уже состоявшегося высказывания, независимо от того, известен ли автор этого высказывания по имени или нет. Воспроиз­водимые высказывания могут быть короткими (афоризмы, краткие лирические стихотворения), но чаще всего являются более значительными по объему, а нередко выступают как весьма обширные художественные, научные и иные произ­ведения.

В. Г. Адмони сам отмечает, что границы между разовыми и воспроизводимыми высказываниями весьма зыбкие. Так, бытовое письмо, направленное к определенному адресату, может читаться и другими людьми (например, членами семьи или друзьями адресата). А удачные разовые высказы­вания (рассказы, шутки и т. п.) подчас делаются воспроиз­водимыми. Однако высказывания, изначально рассчитанные на воспроизводимость (например, рукописи художественных произведений, рукописи статей и т. д.), могут не стать воспроизводимыми, поскольку не будут напечатаны и никого не заинтересуют как рукописи.

Таким образом, соотношение разовых и воспроизводимых высказываний весьма сложно. Однако само по себе это раз­личие в высшей степени существенно. Развитие воспроизво­димых высказываний, первоначально зафиксированных в до­статочно четко обрисованной устной форме, а затем в пись­менной форме, непосредственно выявляет развитие языковой структуры — правда, преимущественно в его письменном воплощении.

94

Чтобы подчеркнуть такую значимость воспроизводимых высказываний, В. Г. Адмони считает целесообразным при­своить им наименование «текстов». Итак, текст, согласно В. Г. Адмони, есть особый вид высказывания, он обладает статусом воспроизводимости.

Текст организуется как построение устойчивое, нацелен­ное на более или менее длительное существование. Строение текста определяется задачей выразить концептуально-тема­тическое содержание. Структурирование здесь идет как бы сверху. Так, сначала определяется разбиение текста (напри­мер, научного или художественного) на тома или книги, затем на части, главы и разделы, далее — на сверхфразовые синтаксические целые и / или абзацы и, наконец, на пред­ложения.

Конечно, В. Г. Адмони признает, что процесс создания текста (особенно художественного) может быть совсем иным. Исходным пунктом может послужить отдельная сцена, еди­ничный эпизод, первоначально оформленный в отдельном сверхфразовом единстве. Но для текста как такового в его существовании как цельности это значения не имеет. Он существует как иерархическое единство, разбивающееся на все более дробные составные части.

Тексты воспринимаются читателем (или слушателем) не мгновенно, единовременно, а постепенно, обычно по мере движения текста от его начала к его концу. Но подлинное, адекватное восприятие текста становится возможным лишь после завершения процесса ознакомления с текстом, когда выявляется вся система отношений, организующих текст, во всей их полноте.

При анализе текста исследователем неизбежно предвари­тельное изучение его составных частей, в том числе его лексической и грамматической природы. Однако это лишь предварительный этап исследования. Подлинный анализ тек­ста возможен лишь в ориентации на его цельность, которая является не простой суммой частностей, а чем-то качественно иным — тем, что позволяет установить истинное текстовое значение, функцию отдельных компонентов текста. Это от-носится в основном к художественным текстам, потому что в текстах научных или технических часто вообще не обяза-

96

тельно знакомство со всем целым. Подводя итог, В. Г. Ад-мони афористически замечает: «Истина текста в его целост-ности» (Адмони 1988: 208).

Напротив, разовое высказывание строится как бы «сни­зу» — с момента его зачина и в процессе постепенного (или убыстренного, даже лихорадочно-убыстренного) развития, ча­сто с неожиданными отклонениями и структурными сдвига­ми. Разовое высказывание получает свое подлинное офор­мление в процессе его создания. Здесь, вероятно, уместно привести точку зрения Т. А. Ладыженской, которая в ка­честве одного из четырех различий устной и письменной речи упоминает то, что «говорящий говорит набело, исправ­ляя по ходу изложения лишь то, что сумеет заметить в про­цессе речи. — Пишущий может возвратиться к написанному, совершенствовать его многократно» (Ладыженская 1975: 12). Таким образом, согласно концепции В. Г. Адмони, «текст — это в высшей степени многообразная, закрепленная в целях своего воспроизведения, исторически и функцио­нально изменчивая единица социальной коммуникативно-когнитивной практики. Текст строится на речевом материа­ле, но как целое в своем построении обладает собственными закономерностями. Поэтому его анализ не может быть про­веден чисто языковедческими средствами, а должен строить­ся на особой методике, которая, естественно, должна учи­тывать и закономерности языковой материи, используемой текстами* (Адмони 1988: 214-215).

Интересен также подход В. Г. Адмони к определению статуса науки, занимающейся исследованием текстов. Он признает самостоятельность данного направления филологи­ческой науки, однако считает, что термин «лингвистика текста* правомерен лишь в той части, в какой им фикси­руется сам факт существования текста как одной из разно­видностей высказывания. Но этот термин не применим как название науки, изучающей специфическое построение дан­ной разновидности высказывания, потому что здесь исклю­чительно сильны факторы, выходящие за пределы лингвис­тики. В. Г. Адмони сожалеет, что слово «текстология», наиболее подходящее для наименования такой науки, ока-

96

залоеь занятым к тому времени, когда развитие филологии привело к необходимости создания науки о текстах. Услов­ный вариант названия, предложенный самим В. Г. Адмо­ни, — «текстоведение», вряд ли может устроить специали­стов ввиду своей близости к термину текстология.

Концепция текста В. Г. Адмони имеет много общего с рассмотренными выше взглядами И. Р. Гальперина. С одной стороны, построение текста как устойчивого образования, нацеленного на более или менее длительное существование, на чем настаивает автор, с неизбежностью приводит к мысли о том, что единственной возможностью обеспечения такой устойчивости выступает письменная фиксация вербального содержания. С другой стороны, исключительной сферой ра­зовых (спонтанных) высказываний является устная речь, в которой признак неподготовленности порождения высказы­вания, очевидная ориентация на выполнение сиюминутных коммуникативвьгх задач составляет самую существенную чер­ту. Таким образом, оппозиция «воспроизводимость — спон­танность* у В. Г. Адмони точно соответствует категоричному тезису И. Р. Гальперина о том, что «все характеристики текста противопоставлены устной речи» (см. выше), и такому пониманию сущности текста нисколько не противоречат ав­торские замечания о множестве переходных форм между воспроизводимыми и разовыми высказываниями.

При всей значительности представленных выше точек зрения трудно согласиться с исключительной ориентацией авторов на письменную форму речи. По мнению Е. Ф, Та­расова, «письменный текст есть превращенная форма рече-мыслительной деятельности по формированию и формулиро­ванию мысли и речевого сообщения, общения и деятельнос­ти, фрагмента реальной действительности, отображенного в речевом сообщении, восприятие письменного текста — не столько восприятие собственно текста, сколько способ опо­средованного (текстом) восприятия всех этих процессов й явлений, стоящих за текстом» (Тарасов 1987: 146). Кроме того, современные экспериментальные данные показывают, что по основным признакам (цельности, связности, отдель­ности) спонтанные диалоги ничем не отличаются от редак-

97

тированных текстов (Мурзин, Штерн 1991: 122). Таким образом, между спонтанными и редактированными текстами не отмечено той существенной разницы, на чем основыва­ются представленные выше концепции И. Р. Гальперина и В. Г. Адмони.