Павел дПавел Дмитриевич Корин.

O Корине теперь написано много, пространно, обстоятельно, его альбомы красочно и богато иллюстрированы. Создан и давно работает музей-квартира, когда-то забо­тами Горького перестроенная в прекрасную мастерскую из быв­шей прачечной при 11-этажном доходном доме, много лет в округе так и звавшемся «одиннадцатиэтажкой». И сейчас он стоит такой же прочный, знаменитый тем, что здесь жил и творил Павел Дмитриевич Корин. Народный художник России.

Его портреты были запрещены к показу 30 лет. Вспоминается ленинское стратегическое «Чем больше мы уничтожим представителей буржуазии и духовенства, тем лучше». Это о тысячелетнем, по крупицам копимом духовном богатстве Руси! Это и о Корине. Только чудом уцелели этюды и портреты к, может быть, главной его работе (так и не оконченной) «Уходящая Русь». Второе ее название-«Реквием». В действительности словно остались лишь растерянность, подавленность, духовная слепота и исторические исчерпанность и ненадобность. И только сейчас мы понимаем – такие вот формулы в разных ипостасях и породили сегодняшний всеобщий беспредел.

…Родился Павел Корин в знаменитом на всю Россию селе Палех, где работали иконописцы. Ценились их изделия дорого. Жили они зажиточно, но сдержанно, с внутренней чистотой и суровостью сердца, без остатка открытого Богу.

Окончив сельскую школу, по семейной традиции Паша поступил в иконописное училище – тер краски, писал фоны, доколичности.… Но чувствовал себя тесно: словно руки связали. В 16 лет подался в Москву в иконописную школу – мастерскую Донского монастыря. Там даже лики писал на фресках и вытянутые полотнища одежд святых угодников. В это время работал в новостроенной Марфо-Марьинской обители Нестеров, уже украсивший живописью храм в Армении. Сюда же его пригласила сама игуменья Марфа – бывшая великая княгиня Елизавета Федоровна, вдова убитого террористами великого князя Сергея Александровича, брата государя.

Орнаменты монастыря в Марфо-Марьине по указанию Нестерова расписал Корин. Мастер пришел поглядеть, все ли, как нужно. Юноша работал с интересом, старательно. А несколько дней спустя состоялся между ними важнейший разговор. После чего Нестеров определил Корина к художнику А.Е. Архипову готовиться к поступлению в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Началось с умения рисовать голову. Архипов заменил в коринской руке муштабель карандашом, показал, как начинать рисунок… Жил Павел на Бутырках, училище располагалось на Мясницкой, так что шагал пешком, двадцать одной копейки хватало только на обед в народной столовой да на булку утром и вечером.

В 1912 году Корин выдержал конкурс на поступление в училище. Потянулись напряженные годы ученичества в мастерской К.А. Коровина и С.В. Малютина. В 1916 году ему поручили роспись подземной усыпальницы – первое произведение Корина после Палеха. Правда, до этого была одна самостоятельная работа – дипломная – «Франческа да Римини. Данте в аду». И хотя ему дали за нее звание художника, Константин Корин сказал о ней, что картина неудачна. И тогда Корин уничтожил полотно, не понравившееся учителю. Ведь тот сказал о своем ученике: «Вам, Корин, дан дивный дар рисования». А как-то на занятиях, коснувшись плеча юноши, без иронии заметил: «Рисуй, рисуй Рафаэлем будешь…»

Однажды Корин особенно любовно и старательно исполнил заказ – копию одной из работ Нестерова. Копия понравилась скупому на похвалы Нестерову. Но возник непредвиденный разговор:

- Что, Корин, вы очень сильно, верно, нуждаетесь?

Корин сказал правду. Тогда Михаил Васильевич предложил Павлу каждое первое число месяца приходить к его супруге. Екатерина Петровна будет выдавать ему 30 рублей, а когда Корин обзаведется заказами, то вернет эти деньги.

Представив себе, как станет беспокоить такую красивую даму, юноша ответил, что обойдется своими силами…

Такая ли нужда предстояла впереди! ... В своей мастерской на Арбате Корин с женой писали иконы, портреты. Так бы все и шло. Тихо и плавно. Изредка Корины из нужды писали лозунги для революционных празднеств. (За такой работой и изобразил их художник Терпсихоров в картине «В мастерской художника ».) Совершенно равнодушно относились к бушевавшим в 1920-е годы суете, «бузе», драке в искусстве. Корин писал пейзажи, с которыми «сердцем сросся»: «Палех» , «Моя Родина».

Когда же в стране началось уничтожение духовенства, Корин словно проснулся. Молодой художник решил написать большое полотно, увековечивающее уходящую старую Русь. Один «доброжелательный» искусствовед писал: «Обозревая подготовленные этюды к «Уходящей Руси», ни в коей мере не следует смешивать или отождествлять автора всех этих произведений с его персонажами». А Павел Дмитриевич говорил: «За всю церковь нашу переживал, за Русь, за русскую душу. Тут больше меня, чем всех этих людей; я старался их видеть просветленными и сам быть в приподнятом состоянии, поддерживал в них дух. Они уставали, я им говорил, какую и зачем хочу написать картину. Для меня заключено нечто невероятно русское в понятии «уходящее» когда все пройдет, то самое хорошее и главное – оно все останется ».

- Вот эта игуменья,- рассказывал Павел Дмитриевич,— княгиня Голицына Софья Михайловна, внучка того «что ус крутил удалый»...

- Два монаха, старый схима-игумен - настоятель Донского монастыря, погиб в тюрьме. Рыжему юноше-монаху в застенке бороду по волоску выдергивали. Митрополит Ленинградский Пимен — на холсте предстает во всем величии — погиб в тюрьме, не дрогнув на пытке. Да разве все расскажешь... Записей моих карандашных с грошик; в этом кровавом море, Лениным «запроектированном», так все потянуло, разве что сохранишь... Так вот только они у меня чудом уцелели.

- Этюды запродал в 1936 году. Умер Горький — гроза! - попал я в опалу. Музей потребовал деньги обратно. 73 тысячи - по тем временам огромные деньги. Не то грозились сжечь!.. С того часа и начались перебои в ритме сердца. А не стар был!

- Мы с женой едва не без сна на реставрации икон работали. Выплатил. А из живописи выпал. Слишком долго только рестав­рацией занимались. Хорошо, что к кончине Горького холст был готов и установлен. Оттого и уцелел. Сколько часов провел я перед ним в думах, в горести великой. Тогда на меня вся эта шпана набросилась во главе с Сашкой Герасимовым... Ну да что о нем. Он пройденный этап – художник с ноготь, память о нем будет маленькая.

- Живу здесь, точно во вражеском окружении,— бутылки бро­сают, сковородки. Все меня тут ненавидят: «Корин — мерзавец, церковник!» Слава Господу, оформился музей. Государственный. А государственное непросто тронуть…

Горький сыграл огромную роль в жизни Корина. Прослышав о талантливом художнике, Алексей Максимович решил лично уви­деть работы Корина. Однажды поднялся на крутой арбатский чердак. Смотрел долго, внимательно. Потом сказал: «Чтобы одо­леть такое полотно, вам надобно видеть произведения великих мастеров Запада. Отлично! Вы большой художник! Вам есть что сказать». Пожимая руку Корину, добавил: «У вас настоящее, здоровое кондовое искусство. Да, вам надо поехать в Италию».

- Сколько раз в своей небольшой той мастерской, напластывая лозунги, мечтал, что если дано мне будет однажды пройти, хотя скорым шагом мимо творений Рафаэля, Микеланджело, Леонардо, Караваджо и других великих… я почел бы себя с того часа счастливым на всю жизнь.

18 октября 1931 года Корин вместе с Алексеем Максимовичем выехал за границу. Много для осуществления этой поездки сделал Михаил Васильевич Нестеров. Он составил для Корина записку-маршрут с указаниями, что и где нужно посмотреть. В Сорренто Павел Корин написал первый свой официальный портрет – портрет Горького, поставил его фигуру высоко над холмистым пейзажем острова, как ставили своих героев мастера Возрождения, утверждая этим, что главное в мире – Человек. Записи Корина на листах альбомов – истинный гимн во славу искусства, во славу великих мастеров. Приведем здесь только одну емкую запись: «Величаво искусство Возрождения. Великие итальянцы XV века поразили меня тем, что персонажи в их картинах и в скульптуре имеют особую осанку. Как они держат голову, какие жесты, как они драпируются в свои плащи!

Я люблю архитектуру, люблю ее рисовать. Во время путеше­ствия я изрисовал десятки альбомов. Рим Высокого Возрожде­ния, Рим Браманте, Рафаэля, Микеланджело... Божественная гармония произведений Рафаэля в станцах Ватикана. Гордый, страстный гений Микеланджело создал в Сикстине образы, силу которых можно сравнивать со стихийными силами природы. В Венеции я увидел грозовую живопись Тинторетто, увидел Тициана и Веронезе — героическую роскошь живописи. Восхи­щен был реализмом Караваджо, его лаконизмом, суровым пафо­сом, могучей светотенью... Убеждение, что, изображая человека, в особенности человеческое тело, я должен знать архитек­туру человека — его пропорции, костяк и мускулатуру, те незыб­лемые вечные законы его построения, тот абсолют его архитек­туры, которые так хорошо знали великие мастера прошлого. И на основе этих знаний они в своем творчестве были свободны... Зная эти правила, они умели ими пользоваться и, когда нужно, велико­лепно их нарушали».

Второй заграничной поездкой Корина стал Париж – Мекка живописцев XIX- XX веков. Затем снова жил в Риме, Флоренции, Венеции.

Вернувшись домой, Корин весь ушел на работу. Появляются все новые эскизы композиции «Реквиема». Написана внутренность русского храма, этюды для фона картины внутри Успенского собора в Кремле начаты были еще в 1936 году). В тот же год появился «Архимандрит» - старый схима – игумен, настоятель Донского монастыря; через год – митрополит Ленинградский Пимен, написанный в торжественной одежде, сверкающий золотом и каменьями. Эти изображения находятся в правой части собора, слева же – черная гамма. В одеждах монахов и иеромонахов, монахинь; схимницы, на фоне могучей фигуры резчика с сыном.

Но умер Горький, и художник рухнул в «духовный обморок», несмотря на эскиз триптиха «Дмитрий Донской», и портреты прославленных генералов и маршалов Толбухина, Говорова, Жукова.

После войны Корин создал восемь мозаичных мерцающих золотом панно в барочных картушах – обрамлениях, славивших великие победы России над агрессорами. А еще коринские мозаики свободно и гармонично вошли в архитектуру Актового зала Московского университета на Воробьевых горах. С высокой поэтикой создал скромный мраморный фриз под куполом вестибюля станции метро «Смоленская». И совсем по-особому украсил витражами станцию метро «Новослободская». Подсвеченные изнутри они вносят цветение в зал-станцию, и кажется, словно взяты они из народного праздничного украшения, из мира сказок.

Он работал до последнего дня. Работал радостно, «потихо­нечку». Мечта о большой картине как-то забылась, ушла в прош­лое. Совершил поездку по Европе и в Соединенные Штаты — через океан!

В Нью-Йорке, в Метрополитен - музее, он долго стоял перед «Венерой перед зеркалом» Тициана — Венерой «тракторной», проданной большевиками якобы для покупки тракторов, которые тут же ломались от неумения работников. Сделал Корин копию и с «Портрета папы Иннокентия X», попавшего в тот же «трактор­ный» список, конец которого не отыскан и поныне. Каково это было видеть мастеру, вернувшему к жизни, отреставрировав­шему «Динарий Кесаря» Тициана, «Вирсавию» Рубенса!.. И уви­девшему «проданное» из собраний Эрмитажа, Русского музея.

Когда после его поездки за океан у Корина спросили: «Павел Дмитриевич, что вас больше всего поразило в Америке?» Он ответил: «Керенский».

Однажды к вечеру в его нью-йоркском номере раздался телефонный звонок. Сняв трубку, он услышал глуховатый баритон: «Здравствуйте, дорогой Павел Дмитриевич! Это говорит Керенский. Да, да, тот самый. Я уже был на вашей выставке, испытал восторг и гордость за свое великое Отчество! Вы настоящий большой русский художник! Не выдохлась еще Россия! Под железной пятой, за железным занавесом. Крепка духом и копит силы... Так хотелось бы увидеться, посмотреть глаза в глаза, побеседовать о русском искус­стве!»

Корин, конечно, ответил: «Это было бы замечательно!» Но рас­писание Павла Дмитриевича в Соединенных Штатах было так насыщенно, что встреча не состоялась, к огорчению, видимо, обоих.

Вернувшись домой в свой «особняк» — бывшую прачечную, Корин снова взялся за кисть, чтобы продолжить работу над триптихом «Дмитрий Донской», над той его частью, что назвал «Спо­лохи» — земной и небесный огни, предвещающие великую сечу за свободу и во славу Вечной Руси. Но работать почти не приходи­лось. «...А мне хочется покоя, хочется работать, писать поти­хоньку. На вот эту красоту полюбоваться, на родной Палех. Воз­раст есть возраст. Когда мне было 35 - это одно, 50 - другое, 60 - тоже другое, а 72... Вот сейчас сердце колет. Чуть побойчее пройдешь, или заволнуешься, или заспешишь. Ан нельзя!.. (Может, еще и сделаю что, если потихоньку буду работать... Вот и я все потихонечку, а беру кисть. Да вот еще всякие подлецы пишут: « Похлопочите в Верховном Совете. Ему 25 лет дали за ограбле­ние в магазине. Небось, сторожа убил... Я, говорит, увлекаюсь живописью... Прохвост! А отвечать надо. А то жалобы пишут всякие наглецы, пристают бессовестно, нахально: «Он загор­дился», а сверху слушают...»

...Однажды Павел Дмитриевич огорченно заметил, как ино­странцы относятся к русскому живописному искусству: «Все ухо­дят, не поглядевши... Рублев, Дионисий, иконы, а все остальное для них — хлам. У нас есть гениальные Иванов, Суриков, Вру­бель, Нестеров, Серов есть!» А мы теперь можем добавить: «У нас есть и Корин». Его полотна греют сердца, учат любить Отечество. Ведя традиции от замечательного педагога П. П. Чистякова, он смыкает великих русских реалистов с лучшими из сегодняшних живописцев. Вот еще несколько коринских слов: «...хочется узнать побольше. Хотя зачем копим знания? В этом-то и главное, зачем? Откуда у нас это желание, несмотря на то, что знаем, что умрем? Вот пойду сейчас на концерт Бородина. Это мне будет и отдых, и наслаждение. И Рахманинова я много слушал: как у него все значительно, серьезно — не улыбнется! Он относится к искус­ству как к великому делу». Так же относился к творчеству и сам Павел Дмитриевич Корин, заветом которого было: «Писать, как Шаляпин поет»!

24 ноября 1967 года в трапезной палате Новодевичьего мона­стыря прошла панихида по Павлу Корину.

Особенно широкую известность получил созданный Кориным в строгих, несколько стилизованных формах триптих «Александр Невский» (1942—1943).

В шлеме и рыцарских латах, с огромным мечом в руках, стоящего на страже земли русской. Художник ото­шел здесь от традиционной иконописной трактовки Александра Невского: Образ доблестного рыцаря-патриота овеян духом жестокой кровопролитной справедливой войны за Родину. Кажется, что художник мысленно узрел героя в момент на­ступления яростной схватки с врагами Отечества. Уверенная горделивая постановка фигуры, грозное лицо полководца пере­дают чувство величайшей стойкости, отваги русского народа. Низкий горизонт пейзажа, где можсно видеть златоглавое сооружение Софийского собора в Новгороде и берега Волхо­ва, придает фигуре монументальную выразительность. Свинцо­вые, грозовые краски полотна, так же как четкий лаконич­ный рисунок, сообщают композиции особую коринскую стро­гость.

В русской живописи нет более глубокого по содержанию, более острого по трактовке изображения Александра Невского. П. Д. Корин писал это полотно в дни войны, в полутемной мастерской с забитыми окнами, куда еле проникал свет, пи­сал с мыслью о величии и душевной красоте русского народа. Необычайная трагедийная мощь и острота изображения Алек­сандра Невского — это результат личных переживаний П. Д. Ко­рина событий Великой Отечественной войны, его глубокой тревоги за судьбу Родины. Боковые части триптиха «Александр Невский» («Северная бал­лада» и «Старинный сказ») должны были, по мысли П. Д. Ко­рина, представлять бессмертие русского эпоса, прославляющего в веках беззаветный патриотизм русского народа.