Владимир Петрович Шелашников

1818-1843

Из дворян Тверской губернии. В службе в кавалергардах с 25 октября 1836 г. с определением в Школу и 28 января выпущен корнетом в свой полк. В 1842 г. произведён поручиком.

Зимою 1843 г. Владимир Шелашников был командирован на Кавказ и 3 марта писал из Москвы своему другу А.Н. Муравьёву, что едет в Сергиеву лавру говеть. "Я до крайности доволен, что побывал в лавре, но признаюсь, что ехал туда неохотно: не смел не последовать совету владыки, зато теперь благодарен остаюсь ему чрезвычайно: дни, которые я провёл там тихо и уединённо, много меня успокоили. Нечаев, узнав моё намерение ехать к Троице, рад был случаю исполнить долг и поехал со мною и говел усердно, лучше гораздо меня, потому что до последнего дня сердце моё было совершенно закрыто, несмотря на мои старания чтением и молитвою умягчить его. Время наше, свободное от богослужения, проводили мы или у настоятеля, беседуя, или дома, читая Седьмицу и другие степенные книги, а потому ты можешь судить, что наружно говели мы очень хорошо, а внутренне же всякий знает про себя".

Через несколько часов, – писал Шелашников 12 марта, – выезжаю из Москвы к месту моего назначения; стою, так сказать, пред дверьми моего поприща на Кавказе; не знаю, что-то меня там ожидает, но признаюсь чистосердечно, что за исключением сожаления о друзьях и некоторых родных, нимало не раскаиваюсь, что еду туда. За всем тем мне грустно покидать Москву: расставаясь с нею, мне кажется, что разрываю последнее звено, связующее меня с родными и близкими, и что с этим вместе делаюсь совершенно другим человеком..."

29 марта он был в Ставрополе и узнал, что назначен в южный Дагестан или, как приписывал его друг Нечаев, "к чёрту на кулички". В великую субботу приехал в Тифлис, откуда в первый день праздника писал: "Нынешний день встретил я впервые после четырёх лет в церкви и всё-таки не так, как бы мне хотелось (просто, не по наряду), а то и здесь парад, все военные и гражданские чины в здешней соборной церкви... Слухи насчёт войны носятся самые дурные; говорят, что дел у нас почти вовсе не будет, но Нейдгарт такой милый человек, что обещал, как скоро где начнутся дела, а в нашем отряде будет смирно, перевести нас туда и дать способ сделаться героями. Вообще, любезный друг, о себе ничего вперёд не знаю и не хочу знать, а полагаюсь на волю провидения".

Последнее письмо Владимира Шелашникова было от 13 июля из лагеря под Кумухом: "Чувствую, cher Andre, что я заслужил, чтоб меня выбранили да выругали на чём свет стоит за то, что с выезда из Тифлиса ни разу к тебе не писал. Дело в том, что здесь большие затруднения писать письма: отсылают их с казёнными бумагами очень неохотно, придут сказать за полчаса, что сейчас отходит нарочный, так что к отцу и матери успеваешь написать только несколько строк; нынче, например, я уже ни к кому, кроме тебя, написать не успею; но я раскаиваюсь, что не писал дорогою из Тифлиса в отряд. А было что рассказать, например, как заехал я к одному хану в гости, чрез какие прелестные проезжал места, какие любопытные видал вещи дорогою, например вечные огни в Баку и баядерки в Шемахе; последнее тебя пугает, успокойся, я только смотрел на них, но рукам воли не давал. Хан так насмешил, что не могу не рассказать тебе его ответа на вопрос мой через переводчика о его здоровье; он отвечал, что нос его жирен, умственные способности в порядке, а естественные нужды исправляет хорошо... (Далее следует описание природы.) Извини, что не стану продолжать описания: к нам в палатку набилось человек двадцать и мешают все писать, уйти же некуда. Нечаев, Аверкиев, Глебов (Конногвардеец Владимир Нечаев, товарищ по выпуску Шелашникова; преображенец Дмитрий Аверкиев, убит вместе с Шелашниковым; конногвардеец Михаил Глебов, одного выпуска с Шелашниковым (был секундантом Мартынова в поединке его с Лермонтовым), убит 28 июля 1848 г. при ауле Салты) – кланяются; не пишут оттого, что: Нечаев (отправляется) – будто бы на пикеты; Аверкиев – будто бы на ведеты (ведеты - ближайшая к противнику цепь конных сторожевых и разведывательных постов); Глебов – ленив".

В конце августа Шамиль, собрав около 10 тысяч человек, двинулся к Унцукулю и по дороге уничтожил отряд полковника Веселицкого. 31 августа горцы овладели Унцукулем, а отряд майора Коссовича очистил аул Харачи, имевший важное стратегическое значение.

Для овладения Харачами направлен был отряд из четырёх рот апшеронцев под командою майора Зайцева с приказанием "овладеть Харачами во что бы то ни стало, для чего выбить оттуда мюридов штыками". Шелашников, князь Черкасский, Аверкиев и Нечаев получили позволение присоединиться к отряду Зайцева.

Наскучив долгим бездействием, все они с радостью ожидали первого дела и боялись только, чтоб деревня не сдалась без выстрела. Шелашников и князь Черкасский были необыкновенно веселы; но Аверкиев, незадолго перед тем получивший известие о смерти любимой сестры, казалось, предчувствовал и свою судьбу. "Не шутите, – говорил он, – кто знает, что может случиться... и все ли мы вернёмся?!" "Какая тут опасность, – возразил Шелашников, – уж не прикажешь ли плакать?" Князь в свою очередь уверял, что дела не будет, потому что он несчастлив...

В три часа ночи на 1 сентября отряд, сохраняя глубокую тишину, потянулся по узкой тропинке на гору, за которой лежит селение Харачи. Он благополучно поднялся на вершину горы, в половине пятого двинулся далее, когда начало рассветать. В это время в деревне раздался крик муллы, призывавшего мусульман к утренней молитве; но вдруг войска наши были замечены: горцы, суетясь и бегая, подняли страшный шум.

Между тем человек 40 самых отчаянных подбежали на полуружейный выстрел к селению; вслед за ними подошли две штурмовые колонны, состоявшие из 2-й гренадерской и 5-й рот Апшеронского полка. При них или, вернее сказать, впереди них находились гвардейские офицеры. Князь Черкасский всё ещё шутил и не верил, что будет бой. Шелашников был совершенно спокоен. Он шёл как будто на прогулку. Один Аверкиев грустил. Он простился с товарищами и вместо шашки вооружился огромным кинжалом.

Первый натиск был быстр и удачен. Солдаты, предводимые храбрыми офицерами, вмиг овладели каменной оградой и крайними домами и перекололи там оборонявшихся; но в то время, когда наши колонны дробились по селению для штурма каждой сакли, неприятель производил самый убийственный огонь из других домов и башен, так что менее чем в полчаса в числе других пали майор Зайцев, гвардии поручики Шелашников, Аверкиев и Черкасский, а поручик Нечаев ранен в левую руку, впрочем неопасно. Когда офицеры были перебиты и строй ослаблен выносившими раненых, тогда неприятель, бросившись в шашки, без труда опрокинул штурмовавшие колонны... При поспешном отступлении отряда тела убитых остались в руках горцев, которые обыкновенно раздевают трупы донага; следовательно, не было никакой возможности отыскать тела убитых молодых людей...

"Я получил твоё письмо, – писал Нечаев 19 марта 1844 г. с Кавказа Муравьёву. – Благодарю тебя за память и за дружбу – она же требует от меня тех горестных подробностей, которые я мало знаю и мало помню, потому что сам был в прескверном положении, но если ты непременно хочешь и если можно верить человеку, рассказывающему давно виденный страшный сон, из которого он помнит нечто несвязное, неясное и выводит свои заключения, то вот что могу я тебе сказать.

Из двух рот, которые ходили на штурм аула, я был в одной с Черкасским, в другой был Аверкиев и наш бедный Шелашников; я был ранен почти прежде всех; передо мною упал только Зайцев; меня оттащили, потом я встал и с помощью двух солдат пошёл в гору; не успел я отойти, как началось отступление, и всё, что я помню, на половине горы упав от усталости, – это белую фуражку: по справкам после оказалось, что это был наш Владимир, раненный в ногу и отступавший во время сильного преследования.

Остальное ты, верно, и сам отгадаешь; я помню крик: "Изрубили, изрубили", но кого – нас было так много, – я не знаю, и в этом общем смятении, в виду этих картин, и сам раненный, я разобрать ничего не мог; верно только, что никого из бывших в этом деле в плену нет: все справки через лазутчиков были сделаны, и всё тщетно..."