Родион (Мориц Рейнгольд) Егорович Гринвальд

1797-1877

Из древнего рода эстляндских дворян, сын майора Кирасирского полка; родился в родовом имении Койк в Эстляндии. Первоначальное воспитание получил дома. Когда ему исполнилось 15 лет, был привезён отцом в Петербург и определён юнкером в кавалергарды.

Гвардия была в походе, и резервными эскадронами заведовал генерал Жандр, который, "не сильный в святцах", услышав имя Гринвальда Мориц, заявил, что такого имени не имеется на русском языке, и потому предпочёл второе имя Рейнгольд в вольном переводе на Родиона. Принятый в кавалергарды, Гринвальд был зачислен в запасный эскадрон полка, помещён в одной из офицерских квартир казарм и начал свою службу обучением езды у полкового берейтора.

В мае полуэскадрон выступил в Белосток, где был укомплектован до эскадронного состава. В Белостоке Родион заболел тифом, но эскадронный командир С. Н. Тургенев и брат его Николай выходили его. Будучи единственным немцем среди офицеров, он быстро выучился говорить по-русски. В 1815 г. участвовал с полком в походе в Вильну. Как этот, так и предыдущие походы он сделал в солдатских кирасах и вообще нёс служебные обязанности "по-настоящему", чем приобрёл уважение солдат.

Пробыв около трёх лет юнкером, Гринвальд был произведён в корнеты и вскоре назначен эскадронным командиром. До кончины отца он получал по 6 тыс. руб., но затем эта сумма была сокращена матерью до 2 тыс. руб. Он был расчётлив; единственно не скупился на лошадей и экипажи, отлично одевался, но меблировку имел скудную, ел "просто", не пил ни вина, ни пива, не посещал театров и концертов, никогда не бывал в ресторанах и не имел счетов у портного и сапожника. Вместе с тем он сам сознаётся, что и духовное его развитие было "в высшей степени грустное": "Я ничего не читал, редко посещал церковь, христианская вера была мне совершенно чужда, не имел даже Библии".

Долгое юнкерство, походы, усердие к службе, любовь к лошади и езде доставили Гринвальду некоторый авторитет в полку, тем более что в эту эпоху служба была заброшена, "ибо почили на мало заслуженных лаврах"; эскадронами управляли вахмистры, а не командиры, лошадей кормили плохо и потому мало ездили. Вообще понятия об ответственности и служебном долге, по словам Гринвальда, были весьма неразвиты...

Родион Гринвальд находился в Петербурге при восшествии на престол Николая I. О событиях 14 декабря он рассказывает следующее: "В 10 час. утра командир полка гр. Апраксин собрал у себя эскадронных командиров, сообщил им о том, что Константин Павлович присягнул своему брату Николаю, и приказал привести к 12 час. эскадроны в манеж для принесения присяги... Полк собрался; между офицерами было четырнадцать (?), которые знали о плане заговора и о готовящемся восстании. Однако никто не пикнул, и присяга была беспрепятственно принесена. Едва люди разделись, как последовало приказание седлать. Полк. Шереметев побывал в Зимнем дворце и привёз от императора приказание привести полк возможно скорее на Исаакиевскую площадь".

Полк двинулся на полных рысях мимо Зимнего дворца и на Исаакиевской площади выстроился в полковую колонну против мятежных войск, стоявших перед Сенатом. Государь был верхом, окружённый относительно небольшой свитой; он весьма спокойно отдавал приказания.

После рассеяния мятежников картечью Гринвальду было передано приказание государя очистить его эскадроном Галерную улицу и Английскую набережную и об исполнении этого поручения донести лично государю. Когда он подъехал к государю с донесением, то граф Толь представил его как своего земляка, на что Николай Павлович сказал, что "он уже знает Гринвальда – и с лучшей стороны".

1 января 1826 г. Гринвальд был произведён в полковники и весною выступил с эскадроном в Москву на коронацию. Оттуда он был отправлен в Берлин с "образцовой гвардейской командою", составленной из нижних чинов гвардейских полков, обмундированных в новые формы.

"В те времена, – говорит Гринвальд, – вся Пруссия всем сердцем была расположена и благодарна России. Личность имп. Николая много этому содействовала; его женитьба на дочери короля, его ласковое обхождение с военными в Берлине и уважение, которое он тогда выказывал пруссакам, настолько привлекали к нему, что все им бредили. В этом заключалась причина благорасположения, нам проявленного, а не в нашем внешнем виде, более высоком образовании, познаниях или светскости".

После ряда празднеств, данных в честь русских, образцовая команда двинулась в обратный поход. Сам же Гринвальд по воле короля остался в Берлине до лета. Он говорит, что всей своей карьерой обязан Берлину. Несомненно, что король остался вполне им доволен, наградил орденом св. Иоанна Иерусалимского с алмазами (давался этот орден не щедро) и хорошо отозвался о нём государю и императрице. "Моё поведение в Берлине, – говорит Гринвальд, – было ровное и простое, думаю, что оно было прямое и порядочное; я не был ни царедворцем, ни интриганом, а этого тогда было достаточно в Пруссии".

По возвращении в Петербург он был пожалован (23 июня 1827 г.) флигель-адъютантом, и на него неоднократно возлагались особые высочайшие поручения, преимущественно по осмотру конского состава и материальной части армейских кавалерийских частей.

В Польский поход 1831 г. Гринвальд выступил командиром 1-го эскадрона. Перед самым штурмом Варшавы умер командир Новгородского кирасирского полка, и Гринвальду предписано было вступить в командование этим полком. 25 августа утром, в самый день штурма, он перебрался с кавалергардского бивака на бивак новгородцев и затем, не успев познакомиться даже с офицерами, повёл немедленно полк в боевые линии.

Новгородцы в дивизионных колоннах двинулись на полных рысях вперёд. Вскоре полк попал под орудийный огонь, и Гринвальд развернул его. Пройдя сквозь интервалы своей артиллерии, новгородцы, всё двигаясь вперёд, попали, не доходя шагов двухсот до занятого русскими накануне редута, в волчьи ямы. Вправо от полка виднелась большая жёлтая корчма, занятая неприятельской пехотой; выстрелы этой пехоты достигали лейб-эскадрона, составлявшего правый фланг полка. Вслед за тем весь фронт полка подвергся сильнейшему картечному обстрелу, много людей и лошадей попадало, и сначала 4-й эскадрон, а за ним и весь полк без команды повернули кругом и "осадили" на несколько сот шагов назад.

"Я, – пишет Гринвальд, – был в отчаянии, кричал: "Стой, стой, стой!" Он сам благородно сознаётся в своих недостатках, а именно в отсутствии боевого опыта и недостатке способности быстро решаться: "Это качество большой недостаток на войне, где быстрый глазомер и решимость весьма необходимы".

Получение полка весьма обрадовало Гринвальда: оно открыло широкое поле его самостоятельной деятельности. "Мои приказания исполнялись точно и охотно, и как офицеры, так и солдаты сделали весьма большие успехи. Я всюду сам бывал, часто имел случаи быть довольным и весь отдался службе и долгу".

25 июня 1833 г., в день именин императора Николая, Р. Е. Гринвальд был назначен "по особому желанию вел. кн. Михаила Павловича" командующим Кавалергардским полком с производством в генерал-майоры.

Государь принял Гринвальда милостиво, но казался неуверенным, насколько удачно назначение его командовать таким "трудным" полком. С первого же взгляда заметно было, что императрица сожалела об оставлении полка "ловким кавалером" графом Апраксиным, обладавшим большим опытом высшего света. "Я, – говорит Гринвальд, – поразил всех их моею молчаливостью, ибо не имел чего-либо существенного сообщить, а в голову мне не пришло благодарить за оказанные отличие и доверие..."

Приняв Кавалергардский полк, Родион Егорович Гринвальд уже не нашёл в нём многих из старых товарищей, а младшие повысились в чинах. "Я не мог допустить прежней небрежности, – пишет он, – должна была пробудиться в полку новая жизнь; служба и добросовестное исполнение обязанностей должны были стать выше всего. Удовольствия, связи, протекции должны были отступить перед справедливыми требованиями службы. Это не понравилось гг. офицерам, которые были избалованы и ставили общество выше службы".

Распущенные предшественником Гринвальда офицеры встретили нового командира в высшей степени неприязненно. Жорж Дантес острил на его счёт, Николай Мартынов осмеивал его в стихах ("Задумчив, мрачен и взбешён - с ученья едет Родион..."). Нашлись и такие, которые под влиянием бывшего юнкера полка князя А. И. Барятинского решились осенью 1834 г. заявить это чувство какою-нибудь демонстрацией.

Великий князь Михаил Павлович, желая помочь Гринвальду, стал наблюдать за офицерами и взыскивать с них помимо командира полка. В особенности он обращал внимание на поведение офицеров в обществе, бывал не только на придворных балах, но и у частных лиц, когда на этих балах бывала императрица – шеф Кавалергардского полка. Великий князь обвинял шефа в баловстве офицеров и отличии тех именно из них, которые уже тогда позволяли себе "шалости", а по службе были худшими.

"Моя наружность, – говорит Гринвальд, – была всегда серьёзна и чопорна; с офицерами я обходился без дружественных и любезных слов. У меня была ещё одна беда: я должен был бывать на вечерах и балах в самых аристократических домах. Это делалось ради офицеров и в особенности ради императрицы, которая всякий раз изволила со мною танцевать первую кадриль... Часто, вернувшись домой в 3 часа утра, я в 7 или 8 часов уже был в манеже".

Служба в полку стала исполняться строго и усердно, и труды Гринвальда не остались без результатов.

"Большинство офицеров полка, – вспоминает он, – были русские, и среди них было много превосходных офицеров, они к тому же по большей части были красивы, высоки, рыцарской наружности. Надо было только их так воспитать, чтобы они отвечали новым требованиям службы, которые в то время были очень скромны: хорошо ездить, маршировать, хорошо командовать - большего не требовалось... Начальство стало замечать успехи офицеров, в особенности Михаил Павлович, и кавалергардов начали ставить в пример другим полкам. Учения при государе сходили блестяще и удостаивались благодарности. Ремонт был прекрасен, уход за лошадьми превосходен, и в строевом отношении полк выделялся от других... Однако ж на самое существенное для войны совершенно не обращалось внимания. Этот грех стоил нам много дорогой крови; Аустерлиц и Бородино нас не научили, да и из опыта Польской войны можно было видеть, чего нам недоставало... Когда я командовал Кавалергардским полком, всё подгонялось для парада, который составлял нашу карьеру..."

Весною 1839 г. Гринвальд вывихнул себе ногу; этот случай усилил его желание сдать полк, и ни просьбы, ни уговоры не могли его переубедить. Сам великий князь при посещении больного пробовал уговорить его, но тщетно. "Я более устал нравственно, чем телесно, – читаем мы в записках Гринвальда, – я не желал получить другое, но избавиться от старого..."

Назначенный в мае 1839 г. командиром 1-й кирасирской бригады, он сдал полк и взял 5-месячный отпуск, который сначала провёл в Прибалтийском крае, а затем в Германии у родственников и в нескольких курортах.

В 1843 г. Гринвальд был запрошен, желает ли он получить 2-ю кирасирскую дивизию. Он без колебания изъявил согласие. "Моё решение, – пишет Родион Егорович, – было весьма естественно: новое назначение было повышением по службе, к тому же мой прежний полк входил в состав этой дивизии, и, наконец, ничто не связывало меня с Петербургом". О времени командования этой дивизией Гринвальд отзывается как о "наиболее приятном" за всё время своей строевой службы ("днём – служба, вечером – разговоры о ней").

Так продолжалось до мая 1844 г., когда за блестящее командование 2-й дивизией он был перемещён начальником гв. кирасирской дивизии. Назначение это состоялось вследствие настояний Михаила Павловича, причём Гринвальд полагал, что государь не разделял возлагаемых на него великим князем надежд.

Командование дивизией в первые годы было не только благополучно, но блестяще. "Мои отношения к командирам полков и офицерам, – читаем мы в его записках, – были лучше, чем ранее, когда я командовал Кавалергардским полком. Я не стоял столь близко, как прежде, к гг. офицерам, многое можно было предоставить командирам полков, которые должны были сами мыть своё грязное белье, о чём его имп. высочество слишком достаточно заботился... Что же касается до учений и манёвров, то они всегда сходили отлично и доставляли мне много похвал..."

Впрочем, однажды, по рассказу Родиона Егоровича, на смотру кавалерии великий князь поставил Гринвальду в образец лёгкую дивизию и, отпустив последнюю домой, приказал продолжать учение кирасирской дивизии. В способе и манере сделанных ему великим князем замечаний Гринвальд усмотрел недоверие к себе, причём, по словам Родиона Егоровича, великий князь употребил несколько слов, которые хотя и не были оскорбительны для чести, "однако меня обидели". По окончании смотра Гринвальд подал рапорт о болезни и прошение об увольнении в бессрочный отпуск, однако не только не был уволен в отставку, но взамен бессрочного отпуска получил по высочайшей воле отпуск для восстановления здоровья без обозначения срока.

Сдав 28 ноября 1847 г. дивизию, он поехал в Эстляндию, где прожил безвыездно до лета 1849 г., когда назначен был состоять при инспекторе резервной кавалерии и получил высочайшее повеление произвести осмотр некоторым войсковым частям, расположенным в южной России. Такие же командировки получал он в течение следующего года. По возвращении с высочайшего смотра в Белой Церкви пожалован был генерал-адъютантом и после почти трёхлетнего отсутствия вернулся в Петербург.

В 1855 г. Гринвальду было предложено лично государем место командира гв. кавалерийского корпуса. По долгу службы, внедрённому в него с детства, он принял предложение, хотя назначение (3 апр. 1855 г.) "на столь важное место решительно не радовало" его. "Не знаю, – прибавляет он, – как это назначение было принято большой публикой; гвардия была в походе. А гвард. кавалерия... в которой начинают свою карьеру сыновья богатейших и важнейших русских семейств... едва ли была обрадована".

На свои обязанности Гринвальд глядел очень строго и широко, он считал своим долгом влиять путём примера не только на строевое образование, но и на нравственное воспитание подчинённой ему молодёжи. В своих записках он не без гордости вспоминает, сколько государственных деятелей и генералов начали свою службу под его командою.

Командование эскадроном, двумя полками и двумя дивизиями облегчило ему работу, но Родион Егорович не забывает прибавить, что теперь он сделался "старее, спокойнее, рассудительнее, а вместе с тем и снисходительнее и сердечнее". Но была тому и другая причина: мало-помалу офицеры оценили достоинства "сдержанного и осторожного, тяжёлого на похвалу", но прямого, честного и самостоятельного корпусного командира.

Многим обязана Гринвальду гвардейская кавалерия. Правда, реформировал он её довольно медленно, но, во-первых, немецкая методичность была основной чертой его характера, а, во-вторых, всё, что он делал, – делал не на бумаге, не напоказ.

Строевое воспитание кавалерии он повёл на новый лад: обучение владеть оружием, преодоление препятствий, втягивание лошадей в продолжительные движения усиленными аллюрами, фехтование и вольтижирование – ничего не было забыто. "Военные и публика таращили глаза, видя, как кавалергарды или конногвардейцы на полных рысях неожиданно двигаются по улицам с самим Гринвальдом во главе".

Гринвальд до всего доходил сам. Его знание кавалерийской службы, многолетний и разносторонний опыт в соединении с прямо поразительной памятью на людей и лошадей легко доставили ему авторитетность, столь необходимую для начальника. Приказы писались им лично, это было всем известно, а потому его замечания и приказания, как непосредственно исходящие, а не навеянные штабом, имели большую силу. "Мой слог был известен; может быть, он некрасив, но всегда ясный, понятливый и точный", – справедливо замечает Гринвальд.

Осенью 1858 г. по высочайшему повелению он был отправлен для осмотра государственных конских заводов ввиду назревшей необходимости их переустройства. По возвращении из этой командировки был назначен председателем комиссии по переустройству заводов, а в апреле 1859 г. назначен главноуправляющим государственного конезаводства. Шестидесяти двух лет, "возраст, когда многие выходят в отставку", пришлось ему заняться делом, "до того совершенно неизвестным".

В январе 1864 г. Р. Е. Гринвальд был назначен членом Государственного совета с оставлением главноуправляющим. А 18 декабря 1865 г. исполнилось 50 лет службы Родиона Егоровича, и он был назначен шефом 4-го эскадрона кавалергардов.

Годы давали себя чувствовать и этому железному старику; всё чаще и чаще стал он прихварывать, но энергия в нём не совсем ещё пропала, и бездеятельность его сильно тяготила; он не заседал в департаментах, а чтение докладов и самые собрания Государственного совета не могли заполнить его жизни. "Доволен ли я теперь? Недостаёт ли мне чего-либо?" – спрашивает он сам себя и отвечает: "Мне не хватает возможности делать полезное, не хватает этой столь часто тяжёлой ответственности... И, однако, жизнь, несмотря на телесные страдания, для меня мила и дорога".

18 декабря 1875 г. особым приказанием по полку предписано было офицерам собраться к 10 часам на квартире Родиона Егоровича для принесения ему поздравления с 60-летием его службы.

Отворилась дверь кабинета, и вышел огромного роста сутуловатый старик в австрийской тужурке и с очками на лбу, вышел и остановился у притолоки, глядя с изумлением на полсотню офицеров в полной парадной форме. Полковой командир почтительно доложил, что общество офицеров прибыло принести поздравления по случаю юбилея. "Какого юбилея?" – "Вашего высокопревосходительства..." – "Юбилей мой был десять лет тому назад". Водворилось молчание. "Ступайте, – сказал генерал собравшимся. – Такой юбилей не есть законен, ступайте", – и ушёл в кабинет. Офицеры начали тихо выходить, как опять отворилась дверь и из кабинета показался Родион Егорович, он подал руку командиру полка и обратился уже с такими словами к офицерам: "Такие юбилеи не есть законны, но вы, господа, хотели утешить старика. Благодарю вас, благодарю душевно, искренно... Это хорошо – помнить старых служак, но... все-таки это не есть законно. – Голос его дрогнул. – Я очень, очень благодарю..."