Производство в унтер-офицеры и обучение молодых солдат

Четвёртый, и последний, год моей службы ознаменовался большой деятельностью.

В ноябре месяце я был произведён в унтер-офицеры и назначен учителем молодых солдат срока 1894 г., оставаясь в то же время эскадронным писарем.

Командир полка генерал-майор Гринвальд, зная меня лично, при осмотре учителей молодых солдат в малом манеже обратился ко мне с разговором и между прочим сказал, чтобы я приготовил молодых солдат такими же полезными, как и я сам; но при этом он советовал, чтобы я с ними много не философствовал, так как они к этому не подготовлены и всё равно не поймут.

Упоминание командира полка о философствовании я понял в том смысле, что при обучении молодых солдат прежде всего и главным образом надо обращать внимание на их выправку, строй и воспитание в строгом духе дисциплины, т. е. учить так, как учили нас и как учат других, – ничего не вводя нового.

Заведующим молодыми солдатами, из офицеров, был назначен корнет Казнаков, тот самый, который был помощником поручику Воейкову при обучении молодых солдат срока нашего 1891 г. Его отношения к молодым солдатам я охарактеризовал ещё тогда, и теперь они не изменились. Он обладал крайней терпимостью к ошибкам солдат, если таковые случались; он объяснял совершенно хладнокровно, без всякого крика и шума. В манеже никогда не было слышно свиста и хлопанья бича, отчего всё шло как-то чинно (он заведовал ездой). Наружно он не был любезен, но душевная доброта его чувствовалась во всём. Как я уже говорил о нём, он не любил грубого обращения с молодыми солдатами и тем более рукоприкладства.

В помощь ему был назначен корнет князь Долгоруков, только что выпущенный из Пажеского корпуса и произведённый в офицеры. Он часто посещал пешие и школьные занятия, но непосредственного участия в обучении почти вовсе не принимал, предоставив с этим ведаться нам, унтер-офицерам, и во время занятий никогда и никому не делал замечаний.

Помощником мне из унтер-офицеров был Чумиков, кончивший учебную команду вместе со мною; большой мой друг и ученик.

В конце ноября в эскадрон начали поступать новобранцы, по обыкновению, со всех концов России и всяких наречий: от шустрых и бойких москвичей и ярославцев до неуклюжих и грубых белорусов и чумазых малороссов. Вся эта серая масса в виде сырого материала поступала к нам на обработку. На нашей обязанности лежало приготовить из них компактную, послушную массу, служащую грозным орудием против врага.

Вступив в заведование молодыми солдатами в качестве учителя, я почувствовал всю важность своего назначения. Дело в том, что все новобранцы, поступившие в эскадрон, поручаются непосредственному наблюдению и обучению некоторым строям самостоятельно, т.е. учителю из унтер-офицеров. Заведующий офицер главным образом следит за общим ходом строевого образования молодых солдат; исполнение же всех деталей обучения, а также и нравственного формирования солдата лежит на обязанности унтер-офицера, который живёт здесь же, в казармах, вместе с молодыми солдатами и которому, следовательно, более доступно наблюдение за ними. Учитель унтер-офицер кроме словесной передачи всех правил военной науки, а также нравственных начал служит ещё для молодых солдат примером. Иногда примерная служба и поведение учителя лучше всяких объяснений принесёт пользу солдату: это доступно всякому – развитому и неразвитому человеку.

Я, как сейчас, вижу робкие и покорные, на первый раз, глаза всех без исключения новобранцев, доверчиво и безотчётно смотревших на меня. Моё слово для них было законом. Будь оно умно или глупо – рассуждать они не могут, это им внушается с самого начала. При сознании того, что учитель молодых солдат призван быть авторитетом, напрашивается мысль, что при этом требуется уменье переложить в голову и душу учеников свои знания строевой службы и всё, что нужно для того, чтобы сделать из них хороших солдат и людей, уменье заставить верить в эти слова как в закон, сделать эти слова понятными и нетяжёлыми. Словом, учителю унтер-офицеру нужно быть хорошим педагогом; при отсутствии этого условия могут получиться нежелательные результаты.

После подобного рассуждения, в душу закрадывался тревожный вопрос: есть ли во мне данные для хорошего учителя, т. е, имею ли я педагогические способности настолько сильные, чтобы ученики слышали в моих словах не пустой звук, а находили бы в них для себя благодатную почву? Этот вопрос сильно меня волновал...

В начале воспоминаний я высказал мысль, что военная служба есть лучшее средство для воспитания народа. Эта мысль предстала предо мной и при назначении учителем молодых солдат. Теперь, когда предо мной встали 45 человек новобранцев, собравшихся со всех уголков матушки-Руси, и устремили на меня 45 пар своих глаз, я вполне пришёл к убеждению, что одного обучения военным артикулам недостаточно, и, может быть вопреки советам командира полка, я думал, что можно и даже должно преподать им ещё кое-что и не предусмотренное воинскими уставами, а именно – воспитание.

Воспитание, в котором нуждаются очень многие молодые люди, поступившие в полк прямо от сохи и крайне неразвитые, может способствовать тому, что вместе с развитием в солдате сознания долга хорошего слуги Царю и Отечеству во время военной службы он получит способность быть более полезным гражданином в своём обществе и после неё. Если наблюдать жизнь, то можно видеть, что некоторые солдаты, попавшие в счастливые условия в отношении развития и воспитания, почти преобразуются, и нередко после военной службы их жизнь принимает другой облик: более разумный, рассудительный и порядочный; они легче приспособляются к обстоятельствам, и им не чуждо чувство прогресса.

Если бы в войсковых частях заботились о более частом предоставлении солдатам счастливых условий, то развитие и воспитание как факторы прогресса широкой волной разлились бы из полков по всем деревням и захолустьям...

Не знаю, сколь плодотворны были мои труды по обучению молодых солдат, но я искренно желал и стремился идти навстречу задачам воспитания и делал это, насколько хватало у меня сил и уменья.

При обучении молодых солдат я с самого начала принял новую методу, совершенно отличающуюся от той, которой придерживались при обучении нас, а именно: крайнее терпение к ошибкам солдат во время учения, дружеский тон и тесное общение, дающее возможность проникнуть в душу ученика. Заведующий молодыми солдатами корнет Казнаков своими действиями и обхождением вполне разделял эту методу.

Но, однако, относительно неё я встретил противника в лице вахмистра Михайлова и некоторых взводных унтер-офицеров старого закала, сторонников ежовых рукавиц. Они ещё при назначении меня учителем молодых солдат вслух высказывали сомнение в моей способности быть учителем. Это сомнение они строили на том, что я имел очень мягкий характер и, следовательно, по их мнению, не совладаю с новобранцами и распущу их, т. е. они сделаются самовольными и непослушными (мой характер им казался мягким потому, что я никогда и никому не грубил; грубость всегда была противна моему духу).

Затем в течение всей зимы мне приходилось вести борьбу с вахмистром Михайловым вследствие несогласия наших взглядов на метод обучения, и эта борьба немало попортила мне крови; но всё-таки я выдержал и был очень доволен результатами. Уже с самого начала обучения опасения моих противников не оправдались. Серая толпа новобранцев скоро приняла облик стройных и бравых солдат. Их робко-покорные глаза сменились покорно-любящими. При встрече эти глаза смотрели на меня открыто, доверчиво; в них светилась ласка. По всему было видно: прикажи я им что-либо, и они исполнят это не задумываясь...

Я со своей стороны также полюбил всех новобранцев без исключения, и полюбил так, что всякое их горе, всякая болезнь отзывались у меня на сердце; они были как будто мои дети, а не посторонние пришлые люди.

Очень отсталых не было, но были такие, которые с первой недели могли рассказать устав без запинки (напр., Столяров, Зубарев, Рождественский и некоторые другие).

Дурного поведения среди них в течение зимы и всего первого года, пока я был в полку, не наблюдалось вовсе. Один раз только новобранец Евсеев был увлечён старым солдатом ночью гулять без спроса. За этот дисциплинарный проступок Евсеев должен быть наказан непременно, иначе он не поймёт своего поступка и увлечения дурными для дисциплины и нравственности делами. Но как наказать?

Здесь я позволю себе остановиться на дисциплинарном проступке Евсеева и на способе его наказания за этот проступок более подробно, так как это имеет принципиальное значение и объясняет, насколько правильна моя метода в деле обучения или, вернее, воспитания молодых солдат. Надеюсь, что это будет иметь общий интерес.

Проступок, совершённый Евсеевым, сам по себе несерьёзный, но серьёзно то, что это было дурное начало – начало, которое может повести к дальнейшим, ещё худшим проступкам. Уже тотчас по совершении проступка, о котором я ещё не знал, можно было заметить перемену в его глазах; в них было что-то нехорошее, затаённое; он не мог прямо смотреть мне в глаза и, конечно, упорно молчал. Показались все признаки дурных зачатков. Когда я узнал о его проступке, что неприятно меня смутило, я решил пресечь это дурное начало, выдернуть его с корнем, чтобы оно более не проявлялось. Этот проступок ложился грязным пятном на провинившегося, и его нужно было смыть чистосердечным раскаянием.

Для исполнения этого нелёгкого дела, т. е. для наказания и приведения к раскаянию виновного, я призвал его к себе за ширмы, где была моя унтер-офицерская каморка. И здесь, за ширмами, с глазу на глаз – свидетелем при этом был только мой помощник Чумиков – мы стали беседовать с ним о его проступке. Эта беседа должна была олицетворять собою наказание. Конечно, в беседе я старался ярче осветить перед ним отвратительную сторону его поступка и указывал на пагубные последствия, которые могут отравить ему существование во всё время военной службы и даже на всю жизнь.

Говорил я на эту тему долго. Он слушал, не возражая и не оправдываясь, и тупо смотрел в пол; казалось, что он был или равнодушен к моим словам, или трусил, ожидая от меня пощечин. Его поведение сначала привело меня в смущение. Но когда я стал говорить ему взволнованным голосом о том, что он своим дурным поступком злоупотребляет моей любовью к моим ученикам, что мою любовь он считает за слабость, при которой можно делать что угодно, он вдруг зашевелился и скорбно посмотрел на меня; его глаза налились слезами, и он заплакал, как дитя, при этом клялся, что подобного больше не повторится.

Мне стало жаль его, пришлось обнять и утешить. Таким образом, ни увещание, ни угрозы последствиями не могли привести виновника к чистому раскаянию, а привели к этому слова о любви, о которой я упоминал как оскорблённый его поступком.

После этой дружеской беседы-наказания мы оба почувствовали что-то особенное, приятное: я как будто нашёл что-то потерянное, а он будто сбросил с себя что-то тяжёлое, давящее.

Он сдержал своё слово: после за ним никаких проступков не наблюдалось, а глаза его, омытые слезами раскаяния, по-прежнему светились лаской и были чистые, открытые.

Как проступок, так и "наказание" Евсееву для прочего начальства остались неизвестными. Для посторонних этот случай также казался незаметным; но на меня он произвёл большое впечатление; я отнёсся к этому случаю серьёзно, и он меня убедил в правоте моего мнения относительно методы. Затем у меня прибавилось ещё одно очень важное мнение, а именно: дурно и часто бесполезно строго судить и наказывать проступки людей, но ещё хуже и пагубнее оставлять их незамеченными.

Только искреннее раскаяние, которое достигается участливым отношением и любовью, освобождает провинившегося от тяжёлого чувства, рождаемого большими и малыми проступками, и возвращает его к порядочной жизни.

Падающего нужно поддержать, а не наказывать – последнее ускоряет его падение...

То, что мои слова, служащие для молодых солдат законом, были не тягостны, можно судить по тому, что все они были ко мне ласковы, внимательны и, что всего дороже, откровенны. Иногда от их чрезмерной ласки мне даже приходилось прятаться, чтобы не породить среди посторонних мнения о мягкости моего характера, который моими противниками считался вредным. Однако ничто так не сближает учителя с учениками, как непосредственное дружеское общение...

На экзамене, произведённом, по обыкновению, весною командиром полка, выяснилось, что молодые солдаты были подготовлены отлично. За обучение молодых солдат мне были предложены заведующим офицером в награду серебряные часы, но так как я уже имел их двое, то предпочёл получить деньгами (25 руб.).

Как отличные результаты, выяснившиеся на экзамене, так и награда за обучение молодых солдат доказывают, что опасения о распущенности, следовательно, порче солдат вследствие мягкого с ними обращения были неосновательны.

Лично я был очень доволен выяснившимися результатами, а также и последующей службою всех без исключения молодых солдат, которых я обучал. За своё старание к службе, отличное поведение и вежливость (что редкость для солдата) они были все любимцами своих взводных и равным образом вызывали с их стороны соответствующее, т. е. мягкое, граничащее с вежливостью обращение. Даже мои противники относительно методы воспитания с похвалой отзывались о них.

Из всей команды срока 1894 г., за исключением отпущенных раньше срока по разным причинам на родину и в разные командировки, восемь человек были произведены в унтер-офицеры, а один из них, Столяров, не бывши в учебной команде, на следующий уже год вместе с унтер-офицером Чумиковым (бывшим моим помощником) обучал новобранцев 1895 г. Эти мои ученики в свою очередь за обучение новобранцев получили в награду от князя Юсупова, который в то время был командиром эскадрона, по золотым часам. Такие плоды могут получиться только от хороших семян.

Отличное поведение солдат 2-го эскадрона срока 1894 г., которое они проявили в полку все без исключения, было для меня лучшей наградой.

Упомяну здесь о последней моей встрече с великим князем Николаем Михайловичем. Это было в начале зимы 1893 г.

Великий князь в то время был назначен на Кавказ командиром полка и накануне своего отъезда прибыл в большой манеж, где в это время производилась сменная езда нашим новобранцам.

Увидав меня, после обычного здорованья он спросил:

– Ну что, Подшивалов, теперь доволен? – при этом указывая на мои галуны.

– Так точно, ваше императорское высочество! – ответил я, а затем добавил: – Впрочем, человек никогда не бывает доволен.

– А! А ты хочешь прямо в министры? Надо сначала поучиться. – Потом после небольшой паузы он добавил: – А я вот доволен: мне предлагали гвардейский полк, а я выпросил армейский, и как доволен...

Затем он обратился с разговором к сопровождавшему его ротмистру Бернову. А я в это время думал: "Да, надо сначала поучиться, это верно". Учиться всегда было моею мечтой; конечно, учиться не на министра и не на какой-либо чин с тёплым местечком – этого тогда не могло прийти мне в голову, – но учиться для того, чтобы видеть свет... Но как это сделать мне, человеку, родившемуся в семье, ничего не имеющей общего с наукой и думающей только о насущном куске хлеба? Человеку, о котором все думали: на что ему наука, и без него много учёных, – пусть пашет! Даже и солдатской-то науки с трудом пришлось мне добиваться – при этом выслушивая мнения, что в моей учёности не нуждаются и без меня обойдутся...