Командировка в полковую телеграфную станцию

С переездом в лагеря (на второй год моей службы) приказом по полку я вместе с другими двумя нижними чинами на лагерное время был командирован в полковую телеграфную станцию для несения телеграфной службы.

На телеграфной станции служба была лёгкая; нас было всех четверо, и мы почти бездельничали.

Пользуясь свободой, особенно ночным дежурством при аппарате, я принялся за обдумывание, а затем за исполнение проекта устава фехтования на конях. До 1893 г. в гвардейских кавалерийских полках фехтование на конях не было введено. Исходя из того мнения, что кавалеристу приходится иметь дело с неприятелем преимущественно на конях, – и все приёмы фехтования должны быть приноровлены к верховой езде. Те приёмы фехтования, которые преподавались нам в пешем строю и лицами, не знакомыми с техникой верховой езды, были не совсем подходящими для всадника. Для кавалериста, сидящего верхом на лошади, приёмы владения холодным оружием усложняются: кроме умения ловко наносить удары и защищаться он должен в то же время управлять лошадью, и управлять ею так, чтобы она всегда становилась в нужное положение; поэтому всаднику приходится одновременно изощрять свою ловкость во владении оружием и в управлении лошадью – чего можно достигнуть только практикой, т. е. изучением фехтования кроме пешего строя и на конях.

Все приёмы, которые должны быть помещены в проекте устава фехтования на конях, я взял из пешего строя и, применяясь к верховой езде, изменил их; ввёл некоторые новые приёмы. Всё руководство состояло из командования и объяснения приёмов, положения тела и движений. Для наглядности поместил собственноручные рисунки фигур всадников и чертежи.

По составлении проекта устава, занявшего у меня время до половины лета, я написал в виде предисловия небольшую статью с объяснением необходимости введения обучения фехтованию кавалерии на конях и всё это передал заведующему полковой канцелярией, к которой причислена и телеграфная станция, – штабс-ротмистру графу Менгдену.

Граф Менгден одобрил мой проект устава и обещал дать ему ход. Обещание он выполнил тем, что передал проект командиру полка, а тот – начальнику дивизии генерал-лейтенанту Струкову. До зимы про него не было слышно.

В полковой телеграфной станции я находился до перехода в учебную команду, т. е. до 1 октября. Приказом по полку я был откомандирован обратно в эскадрон и затем, приказом же по полку, по представлению командира 2-го эскадрона вместе с другими – всего 8 человек от эскадрона – назначен в учебную команду, куда мы скоро и перебрались со своими пожитками, матрацами и разной солдатской рухлядью.

Учебная команда

Наконец в числе прочих 32 человек от полка (по 8 человек от каждого эскадрона) и я поступил в учебную команду – эту солдатскую alma mater. Сколько было мечтаний о ней... С какой завистью я смотрел на это серое, ничем не отличающееся от других казарм здание, на его большие окна, за которыми находилась такая благодать, и побывавшие там солдатики столько набирались разной премудрости, что им потом была открыта дорога по службе...

Перебравшись в здание учебной команды, в верхнем этаже мы нашли два зала с голыми выбеленными стенами и заставленными в несколько рядов солдатскими койками, которые скоро заполнились вздутыми соломенными матрацами и покрылись красными байковыми одеялами. На средней стене в киоте помещался образ, перед которым после переклички солдаты пели молитвы; здесь собравшимся со всех эскадронов приходилось спеваться и из разных напевов установлять свой напев. Этот напев в команде установился как-то сам собою и походил скорее на громкий крик, чем на пение...

Третий зал изображал собою школу (аудиторию); в нём помещались чёрные столы со скамейками; такая же чёрная блестящая доска в углу; шкаф с учебными принадлежностями, а на шкафу ящик с лошадиными копытами разной формы и величины; по стенам висело несколько фотографий в рамках с группами прежних учебных команд да картин, показывающих пример для подания первой помощи утопленникам, обгоревшим, раненым и проч. Столовая и принадлежности для гимнастики помещались внизу.

Вот и всё, чем мы должны вдохновляться от созерцания окружающего.

Упомяну теперь о наших заведующих и обучающих.

Заведующим учебной командой был назначен штабс-ротмистр Серебряков, богатый офицер. Как только мы узнали, кто будет нашим заведующим, мы сейчас же подвергли его солдатской критике; пошли догадки, предположения: каков он будет? хорошо ли знает строевую службу? Многим из нас воображалось, что, будучи богатым офицером, он едва ли будет охотно заниматься сухими учебниками.

Но, когда начались занятия, мы были приятно разочарованы. Наш заведующий, этот интеллигентный и красивый офицер, при преподавании обнаружил полное и всестороннее знание военной службы, – конечно, в нашем, солдатском, понимании. А солдаты понимают больше того, чем о них думают; некоторые из них, ловкие строевики, воображают даже, что они строевую службу знают твёрже, чем некоторые офицеры; не знаю, на какой почве родилось это воображение, но тем не менее они могут быть критиками, хотя и негласными.

Кроме знания службы штабс-ротмистр Серебряков обладал особой педагогической способностью, умением ясно объяснять и заинтересовать слушателя. Говорил он просто, удобопонятно – точно клал в голову, откуда преподанное им уже не улетучивалось... Очень удобна была для нас, слушателей, его особая манера преподавания, которая заключалась в том, что каждый предмет он объяснял примером и подробно растолковывал, почему тот или иной приём делается так, а не иначе, т. е. в преподавании допускал рассуждение, далеко переходящее за программу учебника, – что так благотворно действует на слушателей в смысле усвоения.

Объясняя, например, правила верховой езды (в его ведении находилось преподавание верховой езды и строевого устава, но независимо от этого он наблюдал и за другими предметами, преподававшимися его помощниками), он говорил: чтобы прочнее и устойчивее сидеть в седле, нужно иметь больше точек соприкосновения с седлом, а это достигается только оттягиванием подборов вниз и привертыванием носков к лошади; объясняя подробно о точках соприкосновения, он попутно рассказывал нам теорию о трении; после этого нам стало понятно, что повёртывание носков и прочие правила относительно положения тела – не есть пустая прихоть ради красивой посадки, а всё это необходимо для того, чтобы не трепаться в седле и не отбивать себе грудь, а лошади спину.

О мягкости кисти руки при управлении лошадью, особенно мундштуком, он объяснял, что это необходимо потому, что устройство мундштука таково: если его сильно потянуть или дернуть, то он причиняет лошади сильную боль; эта боль отзывается на спину и на ноги – так что грубым управлением можно испортить лошадь. Своё объяснение он дополнял чертежом, нарисовав вагу, которая по теории напоминает мундштучные удила, и особой мимикой вызывал в нашем воображении те страдания, которые должна испытывать лошадь в случае дёргания за мундштучные поводья. После этих объяснений нам стало страшно за наших лошадей; мундштучные поводья нам казались хрустальными, требующими очень осторожного обращения, и, взяв их во время езды в руки, мы чувствовали, как наши нервы сливаются с нервами лошади; при нечаянном сильном натяжении поводьев ощущалась воображаемая боль где-то внутри и в пояснице, т. е. там, где эту боль чувствует лошадь, – таково было значение внушительного и рассудительного объяснения.

Само собой разумеется, что мы все сейчас же полюбили нашего начальника-учителя. Он также нас любил; это было видно из того, что, кроме отеческого попечения и ласки, ничего мы от него не видели. Кормил он нас на славу: находясь в учебной команде, мы чувствовали себя точно в гостях на празднике, несмотря на обилие занятий, обыкновенно происходивших там.

Для иллюстрации доброго и отеческого отношения к нам заведующего считаю нужным упомянуть о следующем случае.

Как-то вскоре после начала занятий один из нижних чинов учебной команды (Сботов, 4-го эскадрона) заболел воспалением почек; ввиду серьёзности этой болезни его немедленно отправили в военный госпиталь. Заведующий учебной командой штабс-ротмистр Серебряков принял в нём горячее участие, благодаря чему Сботов скоро вернулся в строй. Участие это заключалось в том, что он несколько раз ездил к больному солдату в госпиталь, давал ему денег на улучшение пищи и обставил его лучшим уходом. Выздоровевший Сботов потом с умилением и со слезами на глазах (он был чувствительный солдат) вспоминал о попечении о нём заведующего и называл его своим спасителем.

Доброе отношение к нам заведующего передавалось и его помощникам – двум офицерам и двум унтер-офицерам. Все они отличались доступностью, а унтер-офицеры, кроме того, и дружелюбием, и следует заметить, что от этого дисциплина нисколько не страдала, но зато самосознание и развитие в солдатах много выиграло.

Один из офицеров-помощников корнет Чертков, тихий и образованный офицер, занимался с нами по русскому языку и по изучению воинских уставов.

Другой – корнет Толстой, молодой, только что выпущенный из Пажеского корпуса, тонкий и ловкий гимнаст, обучал нас вольтижировке и заведовал гимнастикой. Сам он проделывал вольтижировку как настоящий артист, а по лестнице лазил, как белка. Во время уроков вольтижировки между свободными солдатами устраивалась игра в чехарду. Вообще во время уроков корнета Толстого среди солдат были смех и веселье; здесь было место только для проявления смелости, ловкости и удали. При проделывании самых ловких и головоломных гимнастических упражнений, как, например, прыганье и кувырканье через "козла" и "кобылу", между нами было соревнование, и начальство делало нам замечания не для поощрения к исполнению тех или других приёмов, а для того, чтобы мы поберегли себя и не рисковали сломать себе шею.

Состоящий при учебной команде унтер-офицер Помогаев со своим помощником унтер-офицером Малышевым занимались с нами ружейными приёмами и маршировкой. Унтер-офицер Помогаев был хороший человек, способный солдат и отличный математик. Во внеурочное время и по праздникам он любил решать с нами самые головоломные арифметические задачи. Благодаря ему многие из нас укрепились или даже выучились арифметике свыше программы.

Обязанности инструктора по фехтованию лежали на мне.

Кроме наших постоянных командиров-учителей с нами ещё занимались приходящие учителя: доктор, ветеринарный врач и священник.

Доктор Блейш преподавал нам медицину, которая заключалась в кратком ознакомлении со строением и анатомией человека, в распознавании и предупреждении некоторых болезней и учении о качествах пищевых продуктов.

Особенность преподавания доктора была та, что он всю зиму не говорил, а больше читал нам по книжке свои уроки и ни разу не проверил, как мы их усвоили. Но на экзамене выяснилось, что всё, что нужно знать унтер-офицерам, мы усвоили хорошо.

Ветеринарный врач из курляндских немцев, которого все звали Иван Иванович (конечно, за глаза), преподавал нам ветеринарию, главным образом об уходе за лошадью. В преподавании он отличался оригинальностью. Две трети курса он объяснял нам строение копыта, его болезни и их распознавание и одну треть – о прочих предметах и повторял пройденное. Он находил, что у лошади самое главное – копыто; с больным копытом самая лучшая лошадь никуда не годится. Поэтому он обращал особенное наше внимание на сбережение у лошади копыта, а остальное для нас мало значит.

Каждый раз, как только он являлся в класс, сейчас же на стол ставился ящик с копытами разных форм, лодыжками и прочими частями нижних оконечностей лошадиных ног. Взяв в руки копыто и прислонившись к краю стола (на стул он никогда не садился и никаких учебников с собою не приносил), тотчас же начинал объяснять его строение, назначение и болезни; затем почти всегда с объяснения копыта он, увлекаясь, незаметно переходил на другой предмет, иногда на общемедицинский. Когда он увлекался разговором – а увлекался почти всегда, – то начинал ходить по комнате из угла в угол и уже с общемедицинского предмета, от толкования о всевозможных микробах, микрококах и просто коках, переходил к отвлечённым предметам, к философии и в конце концов заявлял, что он верит только в то, что видит, а чего не видит, тому не верит, ибо наука теперь осветила всё, что есть в природе.

Конечно, его философию не все могли понимать, но говорил он увлекательно, и потому слушали его все с большим напряжением и интересом. Иногда он философствовал весь свой урок – 1,5 часа; иногда же среди ораторствования он вдруг останавливался, пристально смотрел на какого-нибудь солдата, имеющего глуповатый вид, и спрашивал:

– Что, Игнатенко, ничего не понимаешь? Не забирается "сюда"? – говорил он, повертев рукою вокруг своего лба.

– Так точно, ваше высокоблагородие, – признавался тот.

– Я знаю.

Но всё-таки ораторствовать продолжал.

Иногда с объяснения копыта незаметно переходил на тему о вреде обычая, особенно среди народа, – целоваться, хотя бы с жёнами (сам он тогда не был женат). Он подробно объяснял, какие от этого целования могут произойти последствия. Но, толкуя о вреде целования, он сейчас же с улыбкой замечал:

– Впрочем, мои толкования об этом вы забудете сейчас же, при первом отпуске со двора; встретится какая-нибудь знакомая кухарка, и, конечно, всё нипочем. Ведь так, Игнатенко? – обращался он к тому же глуповатому на вид хохлу.

– Так точно, ваше вы... – соглашался Игнатенко.

В классе слышался сдержанный смех.

Прогремевший в то время немецкий профессор Кох со своими коховскими бациллами благодаря объяснениям Ивана Ивановича нам был известен хорошо. Вообще он сообщал нам все новости, появлявшиеся тогда в медицине.

Нам всегда было интересно его слушать. Нам льстило ещё и то, что он говорил с нами как с "большими", т. е. как с подготовленными людьми, точно со студентами. Правда, многие его толкований не переваривали, но были из нас и такие, которые хорошо усваивали всё, что он толковал, и их умственный багаж от этого, несомненно, увеличился.

Однажды, кажется в декабре, к нам в учебную команду прибыл командир полка генерал-майор Гринвальд. После расспроса о ходе дела у заведующего он обратился ко мне и сказал, что моё руководство по фехтованию он передал начальнику дивизии генералу Струкову и что генерал Струков остался им доволен и обещал применить его к делу, а меня приказал благодарить.

И действительно, в ту зиму 1892/93 г. в первый раз была сформирована от полка особая команда из нижних чинов для изучения фехтования на конях (командировку в парк отменили). Вскоре после посещения нашей команды командиром полка я был приглашён на квартиру к заведующему фехтовальной командой штабс-ротмистру К-ву (сын известного редактора газеты), которому было поручено приготовить руководство к печати.

Придя на квартиру, я застал штабс-ротмистра в халате за письменным столом; перед ним среди множества разных безделушек лежали две мои тетради-руководства: одна, переданная мною через учителя фехтования Байкова уланскому офицеру и написанная в телеграфном парке, а другая – через командира полка переданная начальнику дивизии. Штабс-ротмистр К-в составлял по ним на особой тетрадке руководство для печати. Он меня приглашал за тем, чтобы вместе выяснить относительно некоторых приёмов – как лучше их исполнить, и здесь же, у него в квартире, его палашом я делал приёмы, долженствовавшие исполняться на лошади, и признанный нами годным к применению приём тотчас же подробно записывался в тетрадку.

Оба мои руководства – как пешее, так и конное – соединили в одно, с разделением на две части. Рисунки сохранили характер моих рисунков; что касается текста, то в общем он сохранил тот же вид, как и в моих тетрадках, но слог исправлен, и некоторые командные слова, названные мною по-русски, были заменены французскими, по образцу французских руководств.

Через некоторое время руководство вышло из печати за подписью штабс-ротмистра К-ва. Это руководство потом раздавали всем нижним чинам, обучавшимся в фехтовальной команде...

Каждый праздник по вечерам учебная команда обязательно посещала в полковом манеже чтения с туманными картинами. Чтения, по обыкновению, были разнообразного содержания; между прочим, однажды был прочитан ротмистром Дашковым очерк из воспоминаний о войне 1877-1878 гг. полковника Вонлярлярского, бывшего офицера Кавалергардского полка.

В очерке рассказывалось о том, как автор его (во время войны штабс-ротмистр) Вонлярлярский исполнил поручение по передаче известий от главнокомандующего армией великого князя Николая Николаевича (старшего) к генералу Гурко. Поручение это было исполнено блестяще. Главным интересом и поучительностью в этом очерке было то, что, исполняя поручение, Вонлярлярский с двумя провожатыми-казаками и со своим неразлучным денщиком мог быстро, в течение нескольких часов, проскакать в неприятельской стране более ста вёрст без всяких несчастных случаев и при полном сохранении сил лошадей и людей. Кроме специальных сообщений очерк имел и художественный интерес. Автор яркими красками описывает природу на Балканских горах, чудную болгарскую ночь, в которую ему пришлось ехать с поручением, встречу с мародёрами... Всё это было занимательно и врезывалось в память.

По обыкновению, нескольким ученикам, преимущественно разведчикам, поручено было записать это чтение – кто как запомнит. Из учебной команды записывать поручено было между прочими и мне. Так как это чтение, особенно художественное описание, запомнилось мне хорошо (название некоторых городов я перепутал), то я написал легко и много.

Мою запись этого рассказа пожелал выслушать заведующий учебной командой штабс-ротмистр Серебряков; она ему понравилась, и он с рекомендательным письмом послал меня с этой запиской к автору воспоминаний полковнику Вонлярлярскому, жившему на Фонтанке.

Полковник Вонлярлярский, приняв меня в своём кабинете, взял у меня записку и прочитал её от начала до конца; он остался очень доволен и удивлялся моей памяти относительно художественных подробностей. В знак своего благоволения он подарил мне золотой и пригласил с собою обедать. Конечно, я был весьма польщён таким вниманием полковника, и оно было мне дороже всякой вещественной награды.

Этот очерк из воспоминаний ординарца возбудил в полку интерес и автором его был издан отдельной брошюрой, которая затем раздавалась на руки всем нижним чинам полка.

В апреле 1893 г. учебной команде был экзамен. Успехи нижних чинов определяются по баллам; при этом самым главным предметом считалась езда. Моя непредставительность и несоответствие моей фигуры с огромной лошадью сказались и здесь: за езду полного балла я не получил. Качество моей езды определилось средним выводом балла в 4 3/4 (полный балл – 5). По всем остальным предметам я получил полный балл, а по русскому языку и закону Божию 5+.

На совещании комиссии я был признан окончившим учебную команду успешно и в числе прочих четырёх избранников был награждён серебряными часами с цепочкой, с надписью на крышке вокруг выгравированного всадника: "За успешное окончание курса учебной команды 1893 г."