Возвращение в казармы

По возвращении в казармы с нами, молодыми солдатами – срока 91-го года, – возобновились занятия, чтобы утвердить в памяти и лучше усвоить строевую службу. Занятия эти производились недолго, затем началась скучная, однообразная казарменная или, вернее, конюшенная жизнь.

Ежегодно осенью бывает инспекторский смотр и выводка лошадей. Недели за четыре до смотра происходит усиленная чистка лошадей, и кроме обычного количества рядков полагалось ещё каждый день замывать лошадям хвосты и белые ноги мылом. На это дело убивалось всё время – с пяти часов утра до восьми вечера ежедневно.

Вскоре по возвращении в казармы из полковой канцелярии поступило в эскадрон предписание, чтобы поручить кому-либо из нижних чинов составить отзыв о "Памятке кавалергарда" и доставить его в полковую канцелярию. Эта памятка, составленная ротмистром Дашковым и изящно изданная, выдавалась каждому солдату при поступлении в полк. В ней излагалась краткая история полка, его заслуги и объяснялись обязанности каждого солдата. Написана она простым для понимания солдата языком и в дружеском тоне. В ней подробно объясняется и защищается дисциплина.

В нашем эскадроне исполнение этой задачи по предложению Поверенного поручили мне как "усердному писателю лекций" и вследствие сложившегося в эскадроне мнения о том, что у меня "хорошо работает максимка", т. е. голова. Мнения эти и поручение были для меня лестны, но, по правде сказать, я не чувствовал в душе, чтобы они были вполне справедливы.

Я, конечно, взялся написать отзыв о памятке, и взялся потому, что не имел права отказываться; но почувствовал, что эта задача для меня была не лёгкая. При поручении этого дела программы никакой не сообщили, а сказали просто – "напиши, что знаешь о памятке". Дали бумаги. Писать мне приходилось только ночью, после поверки, а днём, с утра до ночи, я проводил время вместе с другими в конюшне и там, сидя на перекладине около своего Единодушного, обдумывал план "сочинения".

Обдумывая план, я прежде всего старался проникнуть мысленно во внутренний мир солдатской жизни, постигнуть яснее действительность и затем эту действительность сличить с мнением автора, изложенным в памятке, и уже на основании сличения искать противоречия или недостатки, которые и записать в своём отзыве. Иначе я не знал, что нужно было написать об этой памятке, изложенной безукоризненно хорошо, благонравно, патриотично... И излагал-то её такой человек, перед которым я благоговел и всегда при встрече с ним, отдавая честь во фронте, немножко останавливался, смотрел ему вслед и думал: "Вот идеальный человек, и притом писатель, – хотя и военный"; а писатели, кстати сказать, в моём воображении были люди необыкновенные, видеть которых можно только на пьедесталах да на портретах, а живые нам недоступны.

Итак, что я вырабатывал мысленно в конюшне, то вечером в казарме записывал на бумаге; таким образом недели через две у меня образовалась рукопись в три листа писчей бумаги.

Из всего написанного в отзыве я теперь только чуть помню высказанные мною мнения о дисциплине. В отзыве я смело осуждал существующую чересчур строгую дисциплину, находя, что она убивает всякую самостоятельность в человеке, делает его безвольным и безличным и удерживает его на низком уровне умственного развития; и вообще очень строгая дисциплина делает службу тягостной. Я проводил мысль, что существующая дисциплина была введена ещё в дореформенное время, когда в солдаты набирались большей частью люди из разных человеческих отбросов, нравственно испорченных и крайне грубых, – тогда строгая дисциплина действительно была необходима в войсках. Но теперь при всеобщей воинской повинности, когда на службу обязаны идти люди всех званий и состояний, люди более развитые и впечатлительные, – она тяжела и груба. Только доверием к себе, которое достигается любовью и справедливостью, начальник может руководить своими подчинёнными как хочет, но не чрезмерной строгостью, всецело опираясь на дисциплину.

В заключение я высказывал мысль о том, что было бы очень полезно вместо бессмысленного сидения в конюшнях научить солдат чему-нибудь такому, что бы пригодилось им и после военной службы.

Спустя некоторое время после сдачи в канцелярию рукописи я встретился с ротмистром Дашковым, к которому поступали на просмотр эти рукописи, и получил от него за отзыв похвалу.

После этого мой служебный барометр начал подыматься. Впечатление от моего письма к великому князю сгладилось. Взводный Туровец оставил меня в покое, а вахмистр Ермошкин признался мне лично, что он перепутал меня с другим солдатом – Копниным, который был неуклюж и неповоротлив и вдобавок неграмотен; эту неграмотность Копнина он приписывал мне, а мою грамотность – Копнину; отсюда и получилось то недоразумение, что я не попал в список при назначении в учебную команду. Не напиши я великому князю письма, я продолжал бы быть Копниным, неуклюжим и неповоротливым, а Копнин – мною, грамотным.

В этом случае оправдывается пословица, что нет худа без добра.

В один из дней я вместе с другими был в конюшне и готовился к езде; в это время к нам в конюшню прибыл великий князь Николай Михайлович, бывший командир эскадрона, теперь полковник; он вызвал меня и здесь же перед всем эскадроном благодарил меня за отличие и успехи.

– Ну, ты теперь подтянулся, – сказал он, – молодцом; будешь назначен в учебную команду.

Ротмистр Бернов, – обратился он к новому командиру эскадрона, – назначьте Подшивалова в учебную команду.

– Слушаю! – ответил тот.

Таким образом мои желания начинали исполняться, и хотя в необычной, но в более интересной форме. Конечно, в это время я был на седьмом небе. Все мне казались милыми, хорошими, и всех я готов был расцеловать, хотя исполнил это только над Единодушным, чистить которого я опять взялся.

Вскоре к этой радости прибавилась другая. Наш успех по фехтованию возбудил интерес среди всех офицеров полка, и они решили устроить нам состязание на эспадронах. В состязании должны были участвовать мы, вновь выпущенные три человека (четвёртый, Новиков, был болен) и прежде обучавшиеся – всего 6-7 человек. Условия состязания были такие же, как и на смотру, т. е. победителем считается тот, кто вперёд нанесёт "чистых" три удара своему противнику; притом каждый состязующийся должен драться со всеми, т. е. каждый с 5-6 противниками, и приз должен взять тот, кто побьёт всех своих противников.

Я, по обыкновению, был в экстазе и легко справился со своими 5-6 противниками, за что получил приз в виде серебряных часов с цепочкой и портретом шефа полка государыни императрицы Марии Фёдоровны; на крышке часов выгравирована надпись: "Приз от г. г. офицеров Кавалергардского Ея Величества полка". Часы вручил мне командир полка с обычными словами благодарности и пожеланием впредь служить так же успешно.

После этого я не замедлил послать обширное письмо своей матери, чтобы поделиться с нею своей радостью. Я знал, что моя радость будет её радостью. И действительно, я вскоре получил от неё ответ с сообщением, что она так рада за меня, что не знает, как и Бога благодарить. "Я, – писала она, – про себя теперь не думаю; оттого что тебе там хорошо живётся – и мне делается легче. Только очень хочется повидаться с вами (со мной и братом), больно соскучилась по вас. Служи, дорогой сынок, с Божьей помощью, обо мне пока не думай; я, Бог даст, как-нибудь проживу. Огород убрала, посадила 6 мер картофеля..." (письма писал под её диктовку один из соседей).

По возвращении в свой 2-й эскадрон здесь я встретил нового командира эскадрона ротмистра Е. И. Бернова 1-го. Это был лихой офицер и в то же время добрейшей души человек. Его огромные русые усы, одутловатые щёки, серые глаза навыкате и резкий голос, казалось, должны наводить на солдат страх; на самом же деле получалось совершенно обратное: от его фигуры, несмотря на строгий взгляд и резкий голос, веяло каким-то добродушием; к нему что-то нас тянуло и при встрече с ним хотелось не спрятаться – как иногда, грешным делом, бывает, – а идти к нему поближе, вытянуться во фронт и отдать честь: на, мол, смотри, я весь тут и готовый на всё, что ты пожелаешь. Со своей стороны он также при встрече с нами чем-то непонятным давал нам почувствовать, что он всех нас любит и готов расцеловать...

С водворением нового командира нельзя было не заметить, что дух среди солдат несколько изменился – стал более свободным. Взаимоотношения между унтер-офицерами и рядовыми сделались более дружескими и более тесными. Даже вахмистр Михайлов, произведённый после выхода из полка Ермошкина, был не так деспотичен, как с новобранцами. Относительно Михайлова я не знаю, что повлияло на смягчение его характера: давление ли свыше или то, что одновременно с производством в вахмистры у него в каморке поселилась молодая женщина, присутсгвие которой, может быть, смягчающе действовало на его деспотический характер.

Такая перемена в эскадроне меня как сторонника взаимной дружбы и любви к ближнему – кто бы ни был этот ближний, начальник или подчинённый, – очень радовала. От этой перемены чувствовалось, что как будто луч солнца проник сквозь толстые казарменные стены и весело играет на солдатских лицах.

Возвращаюсь на минуту к "усатому" командиру ротмистру Бернову. Лично он не был защитником старых военных традиций, т. е. не был формалистом, и поэтому, может быть, его так скоро полюбили солдаты. Отличительной чертой его было то, что он не любил сажать под арест, и лично он, по крайней мере в мою бытность, никого не посадил. Штрафной журнал для записи дисциплинарных проступков, совершённых нижними чинами, всегда был чист – как будто солдаты 2-го эскадрона были идеальные люди.

Да и на самом деле, при нём в эскадроне всё было благополучно и вовсе не замечалось серьёзных проступков, если не считать таковыми недоразумения с некоторыми солдатами по части выпивки; эти недоразумения обыкновенно наказывались домашними средствами, т. е. провинившийся получал от ротмистра название "архаровец" – любимое его бранное слово, выслушивал нравоучение, и тем всё заканчивалось; ну иногда в придачу вахмистр от себя назначит не в очередь на службу. Словом, было как-то семейственно, дружно, и в этом можно было видеть залог той устойчивости и сплочённости команды, которая представляет из себя цельную, неразрывную массу, готовую идти за своим "усатым" командиром в огонь и в воду.