Последствия письма.

Дома ожидала меня большая неприятность. Письмо моё великий князь передал вахмистру, а этот последний пробрал меня следующим образом.

Вечером, по обыкновению в 9 часов, эскадрон собрался перед серединой барака на молитву. Все солдаты встали лицом на восток, т. е. к скачкам, павильон которых помещался как раз против барака, по ту сторону речки Лиговки и линии Балтийской железной дороги.

Было тихо. На небе ни облачка. Солнце почти уже скрылось за Петербургом, колокольни и шпицы которого едва виднелись в сером мареве; косые лучи его золотили окрестность; а по низине, над самой речкой, широкой лентой расстилался туман цвета офицерской шинели. Вдали, по кривой линии железной дороги, извивавшейся по извилинам речки Лиговки, тихо полз, как змея, товарный поезд; его грохот чуть-чуть доносился до нас.

Из среды собравшихся на молитву солдат унтер-офицер Поверенный, как всегда, выступил вперёд и тенором, который разнёсся далеко-далеко по окрестности, затянул "Царю небесный"; хор поддержал его, и стройные звуки 140 солдатских голосов широко разлились по всей окрестности.

Загрохотал пушечный выстрел; это возвещалось, что девять часов вечера – время зори. Из пехотных лагерей, расположенных направо от нас за той же Лиговкой, послышались мелодичные звуки трубы горниста, игравшего зорю; затем едва доносился глухой звук нескольких солдатских хоров, также певших молитвы.

Когда наш эскадрон закончил пение молитв словами: "Крестом твоим жительство" и когда последние звуки унеслись по серому туману над Лиговкой в сторону пехотных лагерей как бы для соединения с гулким звуком других хоров, чтобы вместе вознестись на небо... – вахмистр Ермошкин, стоявший сзади всех, громко скомандовал:

– Стой, не расходись!

Солдаты остановились и недоумевающе смотрели на вахмистра.

– Подшивалов, сюда! – вызвал он меня на середину перед эскадроном.

Я вышел, подняв руку под козырёк. Вахмистр, указывая на меня рукою и обратясь к солдатам, громко начал говорить:

– Вот этот болван, Подшивалов, написал великому князю письмо, просится в учебную команду...

В это время я почувствовал себя очень странно: я как будто стоял не на земле, а на воздухе – что называется ног под собой не слышал – и после каждого слова, произнесённого вахмистром, подымался по воздуху всё выше и выше, а люди и говоривший вахмистр сделались маленькими-маленькими.

Вахмистр говорил долго и что именно говорил, кроме вышеупомянутых слов, я не помнил. В заключение своей речи он обратился к эскадронному писарю и сказал:

– Варпа, запиши ему тринадцать караулов (По уставу вахмистр не имел права наказывать одновременно тринадцатью караулами, но, называя это число, он, очевидно, хотел придать проступку большее значение).

На что тот ответил:

– Слушаю, Иван Кузьмич.

После произнесения им слов "тринадцать караулов" я опомнился, "спустился на землю" и увидел, что все молча стали расходиться; пошёл и я в свою каморку. После "проборки" вахмистром я чувствовал себя почти так же облегчённо, как и накануне, когда, опустивши письмо, отходил от ящика. Теперь я уже знал, что моё положение определилось и большего наказания не последует, но зато в отчаяньи предполагал, что все мои надежды разбились вдребезги; мать свою уже больше утешить нечем – и отвратительный призрак прошлого встал предо мной во всей ясности; было невыносимо тяжело. После объяснения великого князя я узнал, что причиною моего "несчастья" послужили мой сравнительно малый рост и вместе с тем непредставительность. Но я старался этим мыслям не верить и спешил выкинуть их из головы, как ещё более отягчающие душу (после я убедился, что не все смотрят на солдата, как на вещь).

"Будь что будет", – сказал я себе и решил приложить всё своё старание к маленьким обязанностям рядового солдата и терпеливо переносить всякие невзгоды. "Бывает и хуже", – пробовал я утешить себя.

Многие солдаты не понимали степени моего проступка; это был единственный пример, и они не знали, как на меня смотреть: не то с сожалением, не то с насмешкой, не то с презрением. Среди них чувствовалось недоумение; но они держали себя как бы в ожидательном положении и своего отношения ко мне не изменяли; только старый солдат Удалов (весельчак по характеру) после произнесённой вахмистром речи сказал мне:

– Ну вот, Подшивалов, ты теперь будешь такой же, как и мы, прослужишь рядовым...

Не знаю, что он этим хотел сказать, но в его словах чувствовалась нотка сожаления.

На следующий день в первый раз за "провинку" я был назначен в караул к денежному ящику на дворе полкового штаба. Караульная служба, хотя и за "провинку", мне показалась нетяжёлой. Стоять на часах и чувствовать себя неприкосновенным – нас учили, что часовой есть лицо неприкосновенное, – даже приятно. Здесь, стоя на часах, карауля деньги, сознаёшь себя нужным человеком и знаешь, что делаешь полезное дело. Во всяком случае, в карауле мне показалось лучше, чем сидеть у себя в каморке за простывшим чаем и напряжённо прислушиваться, не идёт ли вахмистр, – чтобы вовремя броситься к лошади и произвести щёткой шум.

В карауле мне нравился порядок среди караульных, тишина и вечерняя молитва. Вечером в 9 часов, во время зори, приходит трубач; караул выстраивается около гауптвахты; караульный унтер-офицер командует "шапки долой" и размеренным голосом читает молитву "Отче наш"; затем трубач играет зорю. Во время игры трубача, которая напоминает что-то молитвенное и проникающее в душу, караул стоит без шапок.

Чтение молитвы и игра трубача настраивали как-то на особый лад: всё это казалось торжественным, серьёзным и чувствовалась отрешённость от всего мира...

Этим одним караулом и закончилось моё наказание; меня больше в караул не назначали. Не знаю, чьё было на это распоряжение. Однако взводный унтер-офицер Туровец считал мой проступок с письмом достойным большего наказания и уже от себя, где и как мог, восполнял этот недостаток: то лошадь даст для езды такую, что на ней неминуемо сделаешь беду; то найдёт оторванную пуговицу у завалявшегося старого мундира; то какую-нибудь неисправность в седле; то не так прошёл, не так сказал, не так честь отдал, – словом, придирался ко всему и за всё своей властью наказывал: назначением не в очередь дневальным, на работу, а иногда ограничивался и более коротким, но чувствительным наказанием. Вообще, письмом я создал себе тяжёлое положение, но после, как увидит читатель, оно имело и хорошие последствия.

Травы

По окончании лагерного сбора кавалерийские войска располагались на отдых, который продолжался не менее одного месяца. Время этого отдыха, или каникул, у кавалеристов называлось травами. Это название установилось, очевидно, потому, что во время каникул кавалерийских лошадей разрешалось кормить травою; но за неимением в Петербурге и его окрестностях травы Кавалергардский полк довольствовался только свежим сеном, причём для лучшего использования каникул в виде приволья каждому командиру эскадрона предоставлялось право искать лучшее место и вести туда свой эскадрон.

В 1891 г. великий князь Николай Михайлович свой 2-й эскадрон водил на травы в немецкую колонию – селение Каменку близ Петербурга, за Коломягами, – здесь он всё время жил сам и охотился в окрестных лесах и болотах.

При въезде в селение Каменку немцы-колонисты устроили нашему эскадрону торжественную встречу. На краю этого селения из шестов и древесных ветвей они построили арку и украсили её гирляндами зелени и цветов; здесь же собрались все колонисты: мужчины в суконных куртках с характерными бритыми лицами и женщины в пёстрых нарядных платьях; хор детей под управлением учителя пел кантаты на русском языке, и очень стройно. Эскадрон вёл сам великий князь.

Мы расположились по разным дворам. Здесь, на лоне природы, среди леса и полей, я, как и другие, отдыхал телом и душой. Погода была прекрасная. Колонисты оказались людьми добрыми и внимательными; они кормили нас до отвала картофелем, которого у них были целые горы, и во всякое время у себя на плите кипятили нам воду для чая и жарили грибы, которых тогда было много в соседнем лесу; к чаю в виде лакомства мы собирали клюкву, которой было много на обширном болоте, находящемся почти у самого селения. Все колонисты и даже маленькие дети хорошо говорили по-русски, но между собою всегда по-немецки.

Привольная жизнь, отсутствие занятий и тревоги способствовали тому, что некоторые солдаты наспали себе огромные лица и казались распухшими. Эту пухлость в лицах многих солдат заметил и великий князь Михаил Николаевич, приезжавший в Каменку навестить своего сына великого князя Николая Михайловича; проходя мимо выстроенного эскадрона и глядя на нас, он сказал своему сыну:

– Какие они у тебя толстомордые.

Последний, смеясь, ответил, что это оттого, что здесь воздух хорош.

Воздух действительно был очень хорош, но ещё лучше были и, несомненно, более способствовали опухлости щёк – это огромные, жирные быки, частенько приводившиеся к нам из Петербурга. Быки эти убивались и разделывались на мясо солдатами здесь же, в Каменке. Иногда приводились такие быки, что к ним не отваживался подойти импровизированный мясник, и в этих случаях выручал сам великий князь; он брал револьвер и стрелял быку прямо в лоб, конечно без промаха, после чего тот падал и через некоторое время частями варился в котле, а жирные кишки его делились между солдатами и усердно мылись для картофельного жаркого, которое служило добавочным блюдом к солдатскому меню. В общем, было немножко патриархально и по-домашнему.

Это время, проведённое на травах, долго потом вспоминалось солдатами, как вообще часто и подробно вспоминается всё приятное. Между прочим, одним из предметов воспоминаний были романы, устраиваемые некоторыми солдатами с "капорками" (поденщицами), которые во время трав большими партиями работали у колонистов. Эти "капорки" (почему поденщиц называли "капорками" – мне неизвестно), преимущественно молодые девушки из Тверской и Московской губерний, как везде бывавшие и много видавшие, были очень незастенчивы – даже более...

На травах мне пришлось близко встретиться и говорить с великим князем при следующих обстоятельствах.

Однажды, будучи патрульным, я вместе со своим товарищем (в патрульные назначалось по двое) стоял у квартиры великого князя, помещавшейся в одном из домиков посреди селения. Было около 11 часов вечера. Великий князь играл на рояле. Он сидел к окну спиной, и нам были видны быстрые движения его рук то вправо, то влево и такое же быстрое наклонение его корпуса, так что казалось, будто он ловил руками какого-нибудь зверька, бегавшего от него то вправо, то влево. Играл он, очевидно, вдохновенно, и звуки музыки широкой волной лились из открытого окна на улицу. Игра кончилась, но мы, очарованные музыкой, продолжали стоять против окна и не заметили, как он вышел из квартиры и подошёл к нам.

– Что, хорошо я играю? – неожиданно спросил он нас.

Мы, конечно, ответили утвердительно.

– А ты умеешь играть? – обратился он ко мне.

– Никак нет, – ответил я.

– А на гармонике?

– И на гармонике не умею.

– Так на чём же умеешь?

– Ни на чём не умею, ваше императорское высочество.

– Гм... странно, как же так, а ещё Подшивалов...

Читатель, конечно, помнит, что мне было не до музыки; но великому князю я сказал искренно, что музыку люблю страстно и очень сожалею, что не умею играть.

Вечер был тихий, и звёзды ярко горели на безоблачном тёмном небе. Великий князь, глядя на небо, показал нам созвездие Большой Медведицы и Полярную звезду, по которой можно определить север.

– Это очень важно знать разведчикам для ориентировки ночью, – сказал он нам.

Затем он хотел показать нам ещё Малую Медведицу, но не нашёл её и сказал, что когда мы будем разведчиками, то нам покажут и объяснят всё. Постояв ещё немного, он пошевелил плечами, помахал руками и возвратился в комнату, где и продолжал игру...

13 сентября колонисты, так же как и при встрече, с пением кантат провожали наш эскадрон в Петербург на зимние квартиры.