Стремление в учебную команду и письмо великому князю.

Наконец настало самое тревожное время для молодых солдат, окрылённых надеждой: это назначение в учебную команду.

Учебная команда для каждого нижнего чина имеет очень важное значение, и не только в продолжение военной службы, но и после неё, так как нижние чины в звании унтер-офицера пользуются некоторыми правами и будучи в запасе. Не побывавши в учебной команде, унтер-офицерского звания в мирное время получить нельзя и, значит, всю службу остаться рядовым или, много, – ефрейтором.

Лично для меня, смотрящего на военную службу как на переходную ступень из беспросветной деревенской жизни в более осмысленную и лучшую – чего, по моему мнению, я мог достигнуть, только будучи унтер-офицером, – остаться рядовым значило возвратиться в прежнюю жизнь, а это ужасно!

Поэтому мысль о назначении в учебную команду меня сильно тревожила. Но судя по успехам, которые я делал, будучи новобранцем, и по отношению ко мне ближайшего начальства, я не сомневался в назначении меня в учебную команду. Считали меня кандидатом в неё и все солдаты-товарищи, которые относились ко мне с каким-то особым уважением, несмотря на то что я был молодой солдат, а с молодыми солдатами вообще не церемонятся. Чувствовалось, что своё уважение ко мне они оказывали как бы в долг, ради будущего моего начальствования над ними. Бывший мой дядька, теперь унтер-офицер Поверенный, прозвавший меня за писание "лекций" Достоевским, тоже высказывал своё предположение, что я буду назначен в учебную команду, и вообще пророчил мне славные успехи по службе.

Но вот однажды приезжает к нам в бараки великий князь Николай Михайлович (командир эскадрона); по обыкновению поднялась суматоха между дежурным, вахмистром и взводными. Я был в это время дневальным по конюшне. Вскоре эскадронный писарь вышел со списком и громко выкрикивал фамилии с приказанием идти в канцелярию, где в это время находился великий князь.

Нами тотчас же была понята цель его приезда и вызова людей по списку в канцелярию – это был выбор или, вернее, назначение в учебную команду. В этом списке моей фамилии не оказалось, и напрасно я напрягал свой слух. Сначала это привело меня в смущение, а затем обуяла крайняя досада – досада несбывшейся мечты и надежды. Порой мне думалось, что здесь недоразумение: либо я не расслышал свою фамилию, либо писарь пропустил её читая. Но вот выборные солдатики вышли из канцелярии с довольными, весёлыми лицами; процесс назначения кончился. Вскоре вышли и великий князь с вахмистром; они прошли мимо меня, причём великий князь, по обыкновению смеясь, что-то говорил вахмистру, а тот, подняв голову кверху, с застывшей улыбкой на губах, по-солдатски смотрел ему в глаза – слушал и по временам отвечал: "Точно так... никак нет..." И только теперь я понял, что здесь недоразумений не было, а я просто был обойдён и не представлен великому князю. Но почему? Список лиц для назначения в учебную команду и в другие командировки составляется вахмистром совместно со взводными; командир эскадрона только утверждает список и в очень редких случаях лично вмешивается при назначении нижних чинов в какую-либо командировку. Так, по крайней мере, было в мою бытность во 2-м эскадроне.

После этого я чувствовал себя так, как будто у меня отняли что-то драгоценное, любимое и вытолкали вон, т. е. отняли любимую мечту и вытолкали из того приятного положения, которое окрыляется надеждою. Неужели?!. Но я боялся думать о последствиях и старался как утопающий ухватиться за соломинку – найти хотя уголочек ушедшей надежды, хотя как-нибудь найти ключ к выходу из беспросветной тьмы к светозарному идеалу, который, но моему тогдашнему мнению, находился только в учебной команде.

Читатель, может быть, обвинит меня в эгоизме, подумав, что я стремился через учебную команду облегчить свою дальнейшую личную службу, но это обвинение было бы ошибочно. Всё моё стремление было направлено к саморазвитию, к достижению более полных знаний и желанию до самозабвения быть полезным другим, и уже затем подталкивал меня к этому стремлению страшный призрак прошлого. Я думал, что более лучшая служба, исполненная при посредстве учебной команды, не допустит меня вернуться в прежнее положение, из которого я поступил в полк.

В моей душе была полная драма, но пока ещё смягчаемая разными выдуманными мною надеждами.

Прошло некоторое время; мысли мои не мирились со сложившимися обстоятельствами; выдуманные надежды всё бледнели; к тому же товарищи-солдаты стали смотреть на меня недоумевающе и ясно давали чувствовать, что я забракован, – и к душевным страданиям прибавилось ещё страдание самолюбия. Что делать! Солдат поставлен в такие тесные рамки, что ему нет возможности сделать что-нибудь в пользу удовлетворения своего желания, хотя бы это желание было и благовидно. По духу воинского устава солдат не может сам напрашиваться, куда захочет, и не может отказываться от того, куда его посылают, хотя бы ему в таком случае угрожала смерть.

Однако что же делать? Хотя есть логика, здравый смысл, законы, а я всё-таки не мог помириться с совершившимся фактом моего забракования; а досаднее всего то, что я не знал и мне не говорили, за что я забракован; знай это, я мог бы исправиться. И после долгих размышлений я решился на отважный и с точки зрения военной дисциплины преступный шаг – я написал великому князю, своему эскадронному командиру, письмо с просьбою назначить меня в учебную команду. Теперь, десять лет спустя, я точно не помню, что писал, но в общем припоминаю: в письме я выражал желание быть на военной службе более полезным и лучше применить к ней все свои способности, а этого можно достигнуть, только будучи унтер-офицером.

Решаясь на отсылку письма, я рассчитывал, что великий князь если не уступит моей просьбе, то во всяком случае не придаст ей никакого значения, и уже самое большее, если посмеётся надо мной, тем и кончится...

С большим волнением и с замиранием сердца подошёл я к почтовому ящику, подвешенному у ворот полкового штаба. Вставив письмо в отверстие, я подержал его за уголок и чуть-чуть подумал: "Не надо..." Затем, проговорив: "Господи, благослови", я разжал пальцы, письмо скользнуло из рук, скрылось в отверстии и ребром стукнулось о дно ящика. Этот стук я почувствовал так, как будто письмо ударилось о моё сердце. "Кончено", – отозвалось на этот звук у меня где-то внутри. "Кончено", – мысленно повторил и я. Отходя от ящика, я чувствовал себя до некоторой степени облегчённо – точно мешок картофеля, а не письмо я опустил в него, – так тяжело было исполнить это решение...

Первый день после отправки письма я несколько волновался и рисовал в своём воображении разные предположения о последствиях этого письма. Но на второй день я уже успокоился и, занявшись исполнением служебных обязанностей, даже забыл о нём; но вдруг после обеда к баракам подъехал извозчик в пролётке и без седока; он сказал взводному, что великий князь прислал его за Подшиваловым, т. е. за мной, и приказал мне ехать с этим извозчиком и явиться к нему на квартиру. Услышав это приказание, я сразу вспомнил вчерашнее письмо; понятно, взволновался, в груди застучало так сильно, что я слышал этот стук. Я всё предполагал, но только не предполагал, что великий князь позовёт меня к себе; такой оборот дела застал меня врасплох, и я не знал, что мне подумать: хорошо это или дурно, радоваться этому или печалиться. Наскоро надев чистую "гимнастёрку" (белую полотняную рубаху), я сел в пролётку и отправился на квартиру великого князя.

Только что я переступил порог приёмной, как из другой комнаты навстречу мне вышел великий князь со своим неизменным янтарным мундштуком во рту и с палкой в руке. Он проговорил: "Здравствуй, Подшивалов!" Я хотел ответить обычно, по-солдатски, но у меня в глотке что-то забулькало, и я, кажется, не мог отчетливо выговорить слов.

Подойдя ко мне почти в упор, он бросил на меня сверху вниз серьёзный взгляд своих красивых глаз и спросил:

– Ты дисциплину знаешь?

Я смело, по-солдатски, снизу вверх смотрел ему в глаза и в первый раз заметил его серьёзный взгляд; до сих пор я видел его только или смеющимся, или улыбающимся. Этот его серьёзный взгляд и вопрос о дисциплине поставили меня в тупик, и я опешил, но тотчас понял, что я в своих предположениях о письме ошибся.

– Так точно, ваше императорское высочество, – ответил я на его вопрос.

– А разве ты имеешь право писать мне письма как к своему командиру? Ведь это не полагается

– Виноват, ваше императорское высочество.

– Если тебе уже так хочется в учебную команду, то ты мог бы заявить об этом своему взводному, или Ермошкину (вахмистру), или же лично мне, ведь я бываю там часто; а писать не полагается, это запрещено законом, и ты это должен знать.

– Так точно, ваше императорское высочество, – ответил я, потому что надо что-нибудь отвечать, но думал иное, а именно: заявлять взводному или вахмистру немыслимо, а если обратиться по этому поводу лично, то ближайшее начальство за это согнуло бы меня в бараний рог, а толку не было бы никакого. То, что я думал, высказать вслух опасался, чтобы не нарушить дисциплины, так как нас учили и заставляли твёрдо запомнить, чтобы начальнику отвечать всегда односложно; утвердительно – "точно так" и отрицательно – "никак нет". При таких разговорах начальнику трудно добиться искренности у своего подчинённого и тем более трудно узнать, что у него в голове: мозг или мякина...

– Ты думаешь, я тебя не знаю, – продолжал он, уже ходя мимо меня по комнате, – и потому не назначил в учебную команду? Нет, я знаю: во-первых, ты ростом мал, не представителен; во-вторых, ездишь не лучше других и вообще ничем не выделяешься; в-третьих, ещё молод, есть люди старше тебя, отставить которых я не мог.

– Но ведь мне, ваше императорское высочество, служить немного, – осмелился я возразить на его последний довод о моей молодости.

– Но ещё успел бы, надо ждать, иметь терпение.

Здесь он стал говорить мне мою биографию: что я был любимец матери, что в школе обучала меня учительница... Я удивился проницательности великого князя и отвечал утвердительно. Я хотел ещё прибавить, что у меня была крёстная, монашенка, которая сильно влияла на моё воспитание. Очевидно, великий князь воспитание моего характера приписывал женскому влиянию.

Относительно письма он сказал, что написано хорошо и выраженные желания похвальны, но всё это противозаконно; итак, закончил он, написано умно, а сделано глупо. После этих слов его глаза опять засветились улыбкой, наконец он сказал:

– Ступай, Ермошкин тебя проберёт.

Я ушёл убитый, но вместе с тем в душе чувствовал некоторое удовлетворение от серьёзного разговора со мною великого князя. Дело в том, что мы, солдаты, привыкли к обращению с нами начальства, как с детьми, с которыми серьёзно говорить не полагается, потому что они ничего не понимают.

При моей беседе с великим князем обычное дисциплинарное сношение начальника с подчинённым было уже нарушено, и он со мною не только говорил, но и рассуждал как с "большим"; это-то, вероятно, и льстило моему, может быть "детскому", самолюбию.