На кухне

Ровно в 12 часов дежурный по эскадрону скомандовал: "Обедать!". Обед – одно из важных отправлений солдатской жизни; этот час один из лучших среди хлопотливого дня. Ещё за пять минут до обеда уже все сидят наготове с ложками и краюхой хлеба (хлеб, ежедневно по три фунта, раздают солдатам на руки) и при первой команде "Обедать" идут или, вернее, бегут на кухню.

Солдаты обедают в кухне артелями; каждая артель состоит из 5-6 человек (возле одной чашки). Один из членов артели, обыкновенно пошустрее и помоложе, вызывался быть "депутатом", на обязанности которого лежит при первой команде бежать сломя голову на кухню, вооружиться чашкой и стать к котлу в первую очередь, где кашевар чумичкой наливает щи или суп. Щи или суп в котле сначала всегда бывают жирнее и гуще, а после жиже и постнее, поэтому и считалось интересным встать к котлу в первую очередь, чтобы получить более жирных щей; остальные уже спокойно берут свои порции мяса и садятся за стол, где их "депутат" уже сидит с чашкой горячих, дымящихся щей. Чем жирнее щи или суп, тем больше одобрения заслуживает "депутат" у своих членов.

В отношении обеда эгоизм у солдат проявляется в высшей степени; бывают часто перебранки у котла между "депутатами". Зато в каждой артели за чашкой происходит полный порядок и полное равенство. Все члены артели режут свои порции на мелкие кусочки и кладут в чашку со щами и сначала хлебают одни щи; затем, когда щей нахлебаются, по общему согласию начинают таскать мясо – предварительно постучав в знак согласия по краю чашки ложками. Конечно, у кого зубы острее, тот может воспользоваться лишним кусочком, но в этом случае протест никем не заявляется, и обед проходит в полном единодушии. После щей или супа раздаётся гречневая каша с салом. Каша, наоборот, – чем ниже ко дну, тем она жирнее, поэтому "депутаты" идти за нею не спешат и щи дохлёбываются спокойно. Унтер-офицеры обедают вместе с рядовыми из одних чашек.

Щи или суп (в постный день горох), кусок мяса величиной в среднее куриное яйцо да две-три солдатские ложки каши – вот ежедневное меню солдата. Несмотря на малое количество блюд, голодным из-за стола никто не выходил, – лично я всегда был доволен обедом. Что касается ужина, то он состоял из жидкого супа из пшенных круп, куда клалось немножко сала. Суп этот был очень невкусен, и им пользовались немногие – у кого не было денег на покупку воблы или ситного. Вобла и ситный употреблялись за вечерним чаем и заменяли ужин.

Должность кашевара одна из нелёгких и неопрятных; он всегда должен возиться с котлами, салом и помоями; варить кашу и готовить суп он должен не иначе как ночью, чтобы к утру всё было готово. Зато бережливый кашевар может выйти из полка с "капитальцем" – так как в его пользу поступают кости и помои, которые он продаёт, и, кроме того, ему кое-что перепадает от дележа с артельщиком "излишков"; размер этих излишков зависит от искусства кашевара.

Время от времени кухня посещается командиром эскадрона, который и пробует солдатскую пищу.

Занятия

Когда нас, новобранцев, собралось человек 20-25 (полный комплект новобранцев бывает около 45 чел.), с нами начались занятия.

Упомяну сначала о составе лиц, назначенных обучать нас, новобранцев. Старшим офицером к молодым солдатам был назначен поручик Воейков, требовательный, но справедливый офицер; он обучал нас езде. Помощником его – корнет Казнаков; заведовал устными занятиями и пешим строем. Это молодой офицер, не терпевший особой строгости, но, к сожалению, не часто бывал на занятиях. Обучающий унтер-офицер Михайлов – на его характеристике я остановлюсь несколько подробнее – "фартовый" солдат, благодаря его длинным и кривым ногам был отличный ездок и в довершение всего был очень нервный. С начала занятий он вёл себя хорошо, и мы собирались его полюбить, но после, когда, должно быть, издёргал с нами свои нервы, он сделался зол, беспощадно сыпал на всех и каждого самую отборную брань и очень широко применял рукоприкладство.

Помощником Михайлову был назначен ефрейтор Поверенный; это был, как я уже упоминал, душа человек; от него никто и никогда не слыхал брани; видно было, что он мучился за нас, когда у Михайлова слишком разойдутся нервы. Иногда он старался уговорить его и тем, может быть, неоднократно спасал некоторых из нас от лишней зуботычины.

Занятия с нами начались с того, что нас стали сажать по приёмам на деревянную "кобылу", седлать её, а также соблюдать посадку.

Самая главная наука для кавалериста – это езда. Может быть, не кавалеристы спросят: какая же наука в верховой езде – ведь всякий деревенский мальчишка умеет ездить верхом, да ещё как скачет!

Однако наука в езде необходима, она составляет своего рода искусство, и это искусство не всякий вполне может усвоить. Для отличной езды необходим талант, как и во всяком искусстве, и, кроме того, необходимы природные физические (красота формы тела) качества человека, чтобы он был красивым и ловким наездником. Конечно, при массовом обучении солдат, притом ещё первый год только что оторванных от сохи, нельзя сделать хороших наездников, но необходимы для них хотя элементарные познания, для усвоения которых всё-таки требуется усиленное и настойчивое упражнение в течение 7-8 месяцев.

При обучении езде прежде всего и главным образом обращается внимание на усвоение всадником красивой и твёрдой посадки и на то, чтобы научить – именно научить – этого всадника управлять лошадью так, чтобы она была для него послушным орудием; всем этим достигается то, что всадник с лошадью составляют одно целое, и это целое должно быть неразрывно и грозно для противника в бою.

Чтобы ощутительнее показать нам правила посадки, сидя на деревянной "кобыле", нам приказывали оттягивать ноги подборами вниз, а носки повертывать к лошади. Если кто сам не мог справиться с этой задачей, то подобная операция проделывалась с помощью рук обучающего унтер-офицера. При этом иногда слышался хруст около ступней, но на хруст и боль не обращается внимания, лишь бы постигнуть тайну хорошей посадки. Затем устанавливалось положение корпуса и рук. Положение корпуса должно быть прямо; руки от плеча до локтя – отвесны, а от локтя до кистей – под прямым углом; при этом требовалось, чтобы локти были "пришиты" к телу и не болтались во время езды, а от локтя до кисти рука должна быть "каменная", кисть же руки мягкая и поворотливая, так чтобы управление лошадью совершалось только кистью руки, мягко и притом незаметно для постороннего глаза. В этом и заключается вся премудрость элементарного знания верховой езды. Только соблюдая эти правила, при всяких поворотах и аллюрах всадник может иметь неизменное и прочное положение тела, как каменная статуя, и вместе с лошадью составлять одно целое.

Когда нами были усвоены приёмы посадки на деревянной "кобыле", нам устроили езду в манеже на живых лошадях.

Первый раз для езды взводный дал мне кобылу Турку (для езды новобранцам лошадей меняют); лошадь старая, смирная, но очень тряская. Оседлав коней, мы повели их в манеж, сели и выстроились. Пришёл заведующий офицер с длинным хлыстом, поздоровался с нами и, объяснив ещё раз правила посадки и управления лошадью, скомандовал: "Справа по одному, шагом – ма-арш".

Турка, на которой я сидел, оказалась настолько знающей правила езды и команду, что когда нужно было ей идти, она без всякого с моей стороны понукания пошла куда следует и правильно держала дистанцию. Пока кругом по манежу мы ехали шагом, сидеть было чудо как хорошо, и посадка сохранялась правильно; но вот нам скомандовали: "Рысью – ма-арш!" – и моя Турка также без всякого принуждения затрусила рысью, но как затрусила! Я отскакивал от седла чуть не на четверть аршина и притом терял равновесие, так что при каждом привскакивании я не попадал центром в седло, а упирался то на одну ляжку, то на другую и готов был свалиться. В более критические минуты очень хотелось схватиться за спасительную луку, но это нам было строжайше запрещено; я краснел, пыхтел и старался держаться пятками – как раз противоположно тому, как следовало по правилу: носки к лошади и подборы вниз; но тут уж не до правил. Нечего и говорить, что руки болтались, как крылья у петуха, и ничем их "пришить" нельзя было.

Мои товарищи испытывали то же самое. Наша первая езда и растерянность вызвали невольный смех у наших учителей. Рысью мы проехали не больше двух кругов, но у меня от сильной тряски заболела уже грудь, и я с неприятностью подумал: "Неужели так всегда будет? Это беда, смерть!" Но в следующий раз взводный дал мне другого коня – Уносного; это был тоже старый мерин, но очень плавкий; при езде на нём я чувствовал себя очень хорошо, мог по возможности сохранить посадку и не утомился.

Впоследствии, когда я привык к езде, то, сидя на коне, чувствовал себя как "дома", и верховая езда представляла для меня некоторое удовольствие. Однако, чтобы вполне удовлетворить всем правилам верховой манежной езды, я должен был проявлять неимоверные усилия; дело в том, что мой сравнительно малый рост не гармонировал с огромными кавалергардскими лошадьми и короткие ноги не в состоянии обхватить лошадь, брюхо которой равнялось с сорокавёдерной бочкой. Сидя на такой лошади верхом, мне приходилось сильно растопыривать ноги, а при этом правильная оттяжка подборов и привёртывание носков к лошади, что увеличивает число точек соприкосновения и способствует твёрдой посадке при езде рысью, трудно выполнимы. Кроме того, естественное состояние моего корпуса не соответствовало правильной и красивой посадке, т. е. я не обладал для неё природными физическими качествами, а именно: когда я сижу верхом, то моя поясница кажется перегнутой, что со стороны выходит неестественно и некрасиво; если же я выпущу поясницу, то получается горбатая фигура со впалой грудью, и я тогда похожу на сморчка – как выражался Михайлов. Я очень много должен был поработать над собой, чтобы естественное положение своего корпуса изменить согласно требованию красивой посадки. После я понял, что верховая езда представляет для меня ахиллесову пяту и я не могу вступить в ряды первоклассных наездников, как мне хотелось, и это меня очень огорчало.

Весьма нелёгкий труд при обучении езде молодых солдат представляется и обучающим. Молодых солдат в эскадроне в среднем бывает до 45 человек, и у каждого во время езды обязательно выказывается какой-нибудь недостаток: в посадке, управлении, внимательности и проч., и все эти недостатки обучающий должен заметить и поправить. В течение полутора-двух часов езды обучающий развивает свои голосовые связки следующим образом: пропустив мимо себя всю смену шагом и сделав замечание каждому в отдельности, он командует: "Рысью!"; во время езды рысью громко и отчётливо отсчитывает темп: "Раз-два, раз-два, раз-два"; в промежутке отсчитывания, так же громко и как будто без передышки, делает замечания.

В общем картина получается такая: "Рысью – ма-арш! Раз-два, раз-два, раз-два. Карасёв! – голову выше; Учувашов! – локти назад. Раз-два, раз-два, раз-два. Вольты – ма-арш! В затылок, прямо! Болваны! Раз-два, раз-два... Дистанции! Кудинов! – грудь вперёд; Павлов! – носки к лошади. Раз-два, раз-два... Налево назад – ма-арш! Петров! – внимание; Данилов! – в затылок; Смирнов! – шенкеля. Болваны!.."

И так весь урок. Неудивительно, что иногда обучающего выведут из терпения и кое-кому попадёт бичом по спине или черенком нагайки по ляжке. Но после мало-мальски удачной езды слышится: "Спасибо, братцы, по чарке водки!" Под конец учебного года, когда ученье производилось усиленнее и когда ряды молодых солдат вследствие разных болезней начали редеть, то "по чарке водки" слышалось чаще.

На слабогрудых верховая езда отражалась тяжело; некоторые её не выносили и попадали в госпиталь, а оттуда – или на родину, или в нестроевую команду.

Кроме езды, но уже на втором месте, у нас были занятия по "пешему строю". Пеший строй заключался в маршировке, ружейных приёмах и гимнастике.

На пешем ученье по ранжиру я стоял на левом фланге, третьим от края; значит, из 45 человек ниже меня по росту были только двое (Данилов и Петров). Все приёмы пешего строя мною усвоились легко, и по этому делу я был у обучающих на хорошем счету. Вообще пешее ученье не было тягостным, оно даже представляло собой некоторое развлечение – если только из-за каких-нибудь трёх – пяти неудачников унтер-офицер Михайлов не заставлял нас всех без исключения четверть часа прыгать на корточках или стоять на одной ноге, вытянув вперёд другую.

На пешем ученье господа офицеры бывали очень редко, и то ненадолго; этим занимались унтер-офицеры; при этом Михайлову представлялась полная свобода проявлять свою энергию по части нашей муштровки. К сожалению, как я упоминал, он был крайне нервен и во время особых припадков нервности не мог удержаться от рукоприкладства. Особенно часто и сильно "влетало" Петрову, который стоял на самом левом фланге и имел очень маленький для кавалергарда рост. Этот Петров, Рязанской губ., был очень смирный и забитый солдатик; все зуботычины он переносил терпеливо, без малейшего намёка на протест, который, кстати сказать, в военной службе невозможен без риска очутиться в дисциплинарном батальоне.

Попадало, конечно, и другим, но я почему-то пользовался его расположением и от зуботычин избавился. Конечно, ошибался и я, но за мои ошибки, когда таковые случались, он называл меня "армейцем"; тем и заканчивалось моё наказание.

В обыкновенное время, вне занятий с нами, новобранцами, Михайлов казался уважительным человеком, не чуждым к общительности, хотя и далёким от панибратства. На его вспышки "с приложением" мы смотрели как на нечто неизбежное. Должно быть, так надо, думали мы и смиренно покорялись своему року...

Словесностью с нами занимались ежедневно по вечерам в школе. Помещением для школы служил небольшой зал в углу казарм; в нём расставлены чёрные длинные столы и также скамейки. По стенам этой школы висели портреты царей, лубочные картины из военного быта, и на виду, около двери, торчал книжный шкаф – библиотека с надписью белыми буквами: "Читай понимаючи, иначе что прочёл, то и позабыл" (в течение первой зимы я ни разу не видел, чтобы из этой библиотеки кому-либо выдавали книги; читающих тоже я не замечал).

Словесность заключалась в заучивании титулования начальства, зубрёжке устава относительно присяги, дисциплины и всего, что необходимо знать каждому солдату.

Занятия словесностью были нетрудные, особенно для нас, грамотных, но скучноваты. Всю зиму приходилось штудировать один маленький уставчик, составленный специально для молодых солдат, с вопросами и ответами по параграфам. Этот устав, кроме сухих формальных слов, ничего не давал ни уму, ни сердцу. Обучающие также ничего не прибавляли от себя и ограничивались только требованием более или менее твёрдого знания того, что написано в уставе.

Лекции

По воскресным и праздничным дням для всех нижних чинов полка в малом манеже устраивались чтения с туманными картинами. Эти чтения, которые мы называли лекциями, кроме предоставления нижним чинам полезного развлечения носили ещё и образовательный характер.

Устроителем и душою этих чтений был ротмистр Дашков. Благодаря этой светлой личности солдаты имели возможность хотя на короткий срок среди затхлой казарменной или, вернее, конюшенной жизни (кавалерист в казарме только спит, а живёт в конюшне) вдохнуть струйку "свежего воздуха".

Чтения эти меня очень интересовали и захватывали всего. В то время когда я был в манеже и слушал чистый, ясный голос ротмистра Гернгросса или отечески добродушный и наставительный голос ротмистра Дашкова (чтения производились чаще всего этими офицерами) и смотрел на пояснительные картины и портреты замечательных людей, я уносился мыслью далеко-далеко и жил иной жизнью – жизнью тех героев, которые стояли среди мрака на светлом полотне экрана. Когда я слушал чтения, порой мои мысли рвались наружу, душа волновалась и чего-то сильно-сильно хотелось, но чего – ясно сознать тогда я не мог.

Очевидно, моё чувство подсказывало мне, что помимо той будничной и серенькой жизни, которой судьба заставила жить, есть ещё жизнь другая, более интересная, осмысленная, – это жизнь для науки. Вот в такую-то жизнь, вероятно, меня и тянуло; но увы, волею судеб я должен довольствоваться теми немногими минутами, которые мы проводили в малом манеже. Нужно заметить, что чтения с туманными картинами мне пришлось видеть здесь впервые, а потому они производили на меня более сильное впечатление и, можно сказать, благотворное влияние. В антрактах чтения играла полковая музыка или пел хор песенников, что ещё более усиливало интерес и поднимало дух.

Размышляя о прочитанном и примеривая это прочитанное к обиходу солдатской жизни, мне иногда представлялся вопрос: зачем не стараются развивать умственный кругозор солдата в более широком виде? Это так полезно и так легко достижимо вследствие объединения в команды и дисциплинирования, что, кажется, было бы непростительно не воспользоваться этим. В полк набираются люди молодые, в самом расцвете сил, со всех уголков обширного государства, и эти молодые люди представляют из себя прекрасный сырой материал для приготовления из них более разумных, а потому и более полезных работников на всяком поприще после военной службы.

Какая польза в том, что ежедневно шесть – восемь часов кавалерист проводит в конюшне около лошади? Для самой тщательной чистки и уборки одной лошади или даже двух требуется времени не больше 1-1,5 часа, что фактически и бывает, а остальное время проводится солдатами сидя на перекладине в дремоте или наблюдении за дверью, в которой должен появиться вахмистр, чтобы вовремя броситься к лошади и произвести умышленный шум усердной чистки, говоря прямо – удачно обмануть начальство; и подобный обман – иногда в силу необходимости и иногда вследствие укоренившейся привычки – проявляется во всём. Такой порядок вещей, мне казалось, убивает в солдате всякое стремление к возвышенному и охоту к службе; он может, пожалуй, нравиться только лентяям, которым где ни спать – в казармах ли на матраце или в конюшне на перекладине – всё равно, лишь бы поменьше движений. Человеку же, стремящемуся к деятельности и движению, это тягостно.

Я упоминал о шкафе-библиотеке, который всегда был заперт, и о том, что во время моей службы я ни разу не заметил, чтобы брали оттуда книги для чтения, не знал также, были ли там книги. Из этого можно заключить, что солдатские мысли ничем не были заняты и ничем не вдохновлялись. Воспользовавшись редким свободным временем отпуска и вырвавшись на волю, они спешат туда, куда влекут их ничем не обузданные грубые животные потребности. В результате констатируется тот факт, что большой процент служивых в виде "сюрприза" приносят к себе в деревню дурную болезнь. Такие мысли меня часто и сильно тогда волновали.

Содержание чтений было разнообразно: читались рассказы из военного быта, из русской словесности: о Кольцове, Лермонтове, с выдержками из их стихотворений, и проч.; сообщались научно-популярные сведения: об оспопрививании, о чахотке, об открытии Америки и проч.; велись и духовные беседы полковым священником и один раз в год – бывшим протоиереем Кавалергардского полка, теперь протопресвитером Желобовским. Беседы протопресвитера Желобовского были очень интересны и выразительны; он говорил обыкновенно своими словами, без книжки, и каждое слово точно клал в душу, где оно и запечатлевалось на долгое время. На меня его беседы производили благоговейное впечатление. Беседы протопресвитера Желобовского собирались слушать и многие господа офицеры.

Эти чтения, или лекции, нас, грамотных, заставляли записывать, и записки отбирались и отправлялись куда-то на просмотр. Цель этих записей нам не объясняли, но, должно полагать, по ним судили, как понималось и усваивалось солдатами прочитанное.

В писании этих лекций я усердствовал и переписывал почти целиком; так как я слушал со вниманием и интересом, то всё прочитанное хорошо удерживалось у меня в памяти.