Первый день в казармах и поверка.

С хлопотами по разборке вещей и устройству постели (постель для солдатской жизни в казармах есть самая главная принадлежность; на уход за нею посвящается много внимания) незаметно наступил вечер, и время приблизилось к поверке, которая производится всегда ровно в 9 часов вечера.

Поверка в солдатском быту дело обыкновенное, но в первый раз она произвела на меня особое впечатление, которым я и желаю поделиться.

Вечером по окончании всяких занятий солдаты свободны и занимаются кто чем хочет: кто за ширмами производит ремонт обуви и одежды, кто закусывает, а кто "дуется в козла" (особая игра в карты). Но вот вдруг там, где-то в глубине казарм, послышался громкий возглас дежурного по эскадрону: "На поверку!" Солдаты засуетились: кто был раздет, поспешно стали одеваться, некоторые застёгивали мундиры, и все быстро строились в шеренгу вдоль коридора. Пристроились и мы с Карасёвым первый раз – на левом фланге. Водворилась полная тишина.

Через несколько минут вышел из своего отдельного помещения вахмистр (Иван Кузьмич Ермошкин); он был в серой тужурке нараспашку и, гордо неся коротко остриженную голову, прошёл на правый фланг первого взвода. В руках у него был список. За ним, позвякивая шпорами и слегка гремя палашом, следовал дежурный по эскадрону унтер-офицер в шинели и фуражке и с рапортичкой в руках. Глядя в список, вахмистр громко выкликивал фамилии: "Веселов! Туровец! Крепчук! Косолапый! Варна! Апшнек!.." Преобладали фамилии малороссов и "чухон".

После произношения вахмистром фамилии каждый, услышав её, громко отвечал: "Я!" Это "я" перескакивало по фронту, как по неровной лестнице: то оно раздавалось громовым басом, то вдруг опускалось и слышалось глухо, точно из подполья, то произносилось высоким фальцетом, слышался альт и опять бас и так далее. Иногда после названия фамилии происходила заминка – "я" не выскакивало; в этих случаях дежурный по эскадрону, держа перед глазами рапортичку, отвечал – "в карауле", "дневальный у ворот" или "в дисциплинарном батальоне"... Наконец "я", перескакивая по фронту, с правого фланга приблизилось ко мне на левый фланг – вдруг и я услышал свою фамилию; у меня "я" выскочило как-то неестественно – глухо и вяло.

После переклички первого взвода вахмистр перешёл во второй взвод, выстроившийся в одну линию и рядом с первым. Там "я" тоже поскакало как по неровной лестнице. Иногда выскакивало такое оглушительное "я", что вахмистр, опустив список, смотрел в ту сторону, откуда оно последовало, и говорил: "Что ты – пьян сегодня?" На это робко слышалось: "Никак нет, Иван Кузьмич" – и перекличка продолжалась.

Перекликав остальных два взвода, расположенных в другой половине казарм, дежурный кричал: "На молитву!" – и со всех взводов все без исключения собрались перед образной. Здесь после минутной тишины послышался приятный тенор нашего дядьки Поверенного, запевшего "Царю небесный". Следующее – "Утешителю, душе истины" ему подтянули несколько голосов; а уже "Иже вездесый" подхватилось всеми, и молитва заканчивалась стройным пением всего хора. Следующая молитва – "Отче наш" начиналась уже сразу всеми. После "Отче наш" пели "Верую" и заканчивали молитвой "Спаси, Господи, люди твоя". Последняя молитва пелась почему-то особенно громко.

Напев молитв в каждом эскадроне был особый и исстари установился один и тот же, хотя люди менялись. Пение выходило очень стройное. Пели все: и католики, и лютеране, только не могу сказать про нехристиан, но перед образом и они становились.

После молитвы дежурный приказал убавить огни, и солдаты стали разбираться и ложиться спать; мы тоже последовали этому – и очень охотно.

Растянувшись на соломенном матраце, покрытом чистой простынею, после долгих мытарств беспокойного путешествия я почувствовал во всём теле негу, блаженство. "Слава Богу..." – сказал я себе с вырвавшимся облегчённым вздохом. Теперь я дома, на месте, и дом показался мне очень приятным: чисто, светло и тепло. Как раз против меня образная из резного орехового дерева – за стеклом блестит золотом художественной работы икона св. благоверного князя Александра Невского, во весь рост; на вызолоченной, ажурной работы лампаде отражался слабый свет огня от лампы, висевшей на потолке. Всё это я видел, не поднимая головы, лёжа, и виденное порождало во мне иллюзию чего-то приятного, умилительного, растворявшего чувства, от которых хотелось плакать...

Направо и налево, также не поднимая головы, я видел правильные ряды железных коек, на которых под красными байковыми одеялами выделялись тела растянувшихся солдат. От слабого света привёрнутой лампы лица их казались бледными, на ширмах блистали даже при слабом свете ярко начищенные кирасы и каски. Эти кирасы и каски напоминали что-то рыцарское, сказочное и невольно пробуждали воспоминания о когда-то прочитанных рассказах из рыцарских времён. Дальше вдоль стены правильным рядом стояли в стенках винтовки с надетыми штыками, имеющие внушительный вид... Кроме умилительности во мне прибавилось чувство бодрости и уверенности в будущем. Я был очень доволен, по крайней мере настоящей минутой; это настоящее я сравнил с прошлым, и оно показалось мне раем. Так я решил, так и написал потом матери: "Ты не тужи обо мне, я теперь "в раю"..."

Долго размышлял я, вытянувшись на койке во весь рост; наконец природа взяла своё, и я незаметно для самого себя заснул. Сосед мой Карасёв давно уже храпел...