Граф Алексей Алексеевич Игнатьев

род. 1877

Сын генерала от кавалерии, киевского генерал-губернатора.

Воспитывался в Киевском кадетском корпусе, откуда в 1894 г. переведён в младший специальный класс Пажеского корпуса. В следующем году произведён в камер-пажи государыни императрицы Александры Фёдоровны, в 1896 г. – корнетом в кавалергарды.

В 1899 г. поступил в Академию Генерального штаба. Окончил её в 1902 г. с получением премии имени генерала Аеера, за отличные успехи в науках произведён штабс-ротмистром и причислен к Генеральному штабу. В том же году прикомандирован к Офицерской кавалерийской школе на один год; по отличном окончании курса принял для командования 3-й эскадрон лб.-гв. Уланского полка.

В феврале 1904 г. переименован в капитаны и переведён в Генеральный штаб с назначением помощником старшего адъютанта управления генерал-квартирмейстера Маньчжурской армии. В течение кампании исполнял должности обер-офицера для поручений при штабе главнокомандующего и старшего адъютанта штаба 1-й армии; участвовал в сражениях при Ляояне, Шахэ, Мукдене и награждён орденами св. Владимира с мечами и бантом.

В 1905 г. назначен обер-офицером для поручений при штабе гв. корпуса. В следующем году командирован с высочайшего соизволения за границу и временно исполнял должность военного агента в Париже. В 1907 г. состоял штаб-офицером для поручений при штабе 1-го армейского корпуса .

(Отрывок из воспоминаний А. А. Игнатьева помещён в третьем разделе данной книги - "Из мемуаров кавалергардов" Полностью его книгу "50 лет в строю" Вы сможете прочитать в разделе "Библиотека" сайта).

Из мемуаров кавалергардов Из "Записок" князя Сергея Григорьевича Волконского

(изданных в С.-Петербурге в 1902 г. )

Печатается по кн.: Волконский С. Г. Записки. Иркутск, 1991. (Серия "Полярная звезда". Документы и материалы.) С.Г. Волконский служил в Кавалергардском полку с 1806 по 1813 г. Генерал-майор. Кавалер многих боевых наград, в том числе орденов св. Владимира и св. Георгия. В 1826 г. за принадлежность к тайному Южному обществу лишён чинов, орденов, княжеского титула и дворянства и сослан в Сибирь в каторжные работы на 20 лет. Вернулся в Европейскую Россию и 1856 г. Во втором разделе данной книги - "Из биографий кавалергардов" даны очерки биографий многих кавалергардов, упоминаемых С.Г. Волконским в приводимом отрывке из его "Записок".

Начало моего воспитания было домашнее, и, хоть не жалели денежных средств на это, должен сознаться, было весьма неудовлетворительно. Я четырнадцати лет возраста моего поступил в общественное частного лица заведение – в институт аббата Николя – заведение, славившееся тогда как лучшее. Но по совести должен опять высказать, хоть и уважаю память моего наставника, что преподаваемая нам учебная система была весьма поверхностна и вовсе не энциклопедическая. Вышел я из института на восемнадцатом году моей жизни и в начале 1806 г. поступил в Кавалергардский полк поручиком. Тогда начался общественный и гражданский мой быт.

Натянув на себя мундир, я вообразил себе, что я уже человек, и по общим тогдашним понятиям весь погрузился в фрунтовое дело. Первый мой наставник по фрунтовой службе – Александр Иванович Чернышёв (умерший уже впоследствии князем и председателем Государственного совета). Часто мне придётся говорить об нём и, к сожалению моему, всегда как о шарлатане, без всяких дельных способностей и часто в упречных эгоистических действиях.

Круги товарищей и начальников моих в этом полку, за исключением весьма немногих, состояли из лиц, выражающих современные понятия тогдашней молодёжи. Моральности никакой не было в них, весьма ложными понятия о чести, весьма мало дельной образованности и почти во всех преобладание глупого молодечества, которое теперь я назову чисто порочным. В одном одобряю их – это тесная дружба товарищеская и хранение приличий общественных того времени.

Замечательным человеком был между нами ротмистр (впоследствии полковник) Карл Карлович Левенволъде, положивший свою жизнь в Бородинской битве. Он был замечательное лицо в полковом нашем круге образованностью и рыцарскими понятиями и имел такой вес в обществе офицеров, что суждение его во всяком возникшем деле между нами было для обеих сторон неоспоримый приговор. В числе других товарищей упомяну я о Василии Васильевиче Левашове, к крайнему моему удивлению занимавшему впоследствии места государственные и вовсе не приготовленному к оным. Был также Михаил Фёдорович Орлов. Лицо замечательное по уму, образованности и сердцу, преисполненному чувством полезного, бывшему впоследствии светилом среди молодёжи, но не оказавшему впоследствии того, что ожидали от него при грозных обстоятельствах 1826 г. Был ещё среди нас Михаил Сергеевич Лунин, весьма бойкого ума при большой образованности, но бойкой молодеческой жизни, к которой в то время общая была наклонность. Это лицо впоследствии выказало, во время ссылки в Сибирь, замечательную последовательность в мыслях и энергию в действиях. Он умер в Сибири – память его для меня священна, тем более что я пользовался его дружбою и доверием, а могила его должна быть близка к сердцу каждому доброму русскому.

Во время первого года моего служения самая отличительная и похвальная сторона в убеждениях молодёжи – это всеобщее желание отомстить Франции за нашу военную неудачу в Аустерлице. Это чувство преобладало у всех и каждого и было столь сильно, что в этом чувстве мы полагали единственно наш гражданский долг и не понимали, что к Отечеству любовь не в одной военной славе, а должна бы иметь целью поставить Россию в гражданственности на уровень с Европой и содействовать к перерождению её сходно с великими истинами, выказанными в начале французской революции, но без увлечений, ввергнувших Францию в бездну безначалии. Честь и слава многим падшим жертвам за святое дело свободы. Но строгий приговор тем, которые исказили великие истины той эпохи.

При конце 1806 г. опять возгорелась война с Францией, и кто мог участвовать в оной из петербургской молодёжи, спешили быть причислены к действующей армии. Я был в числе счастливцев и был назначен адъютантом к графу Михаилу Фёдотовичу Каменскому, человеку с большой образованностью и военными достоинствами, но дряхлому, заносчивому и часто безрассудно вспыльчивому. Он выехал из Петербурга в ноябре месяце в уверенности, что армия, ему вверяемая, была снабжена всем тем, что необходимо для военных действий и продовольствия оной. Прибыв в Ригу, прибыв в Вильно, прибыв в Гродно – главные места выказанных ему мест запасов, он убедился, что всё сказанное ему было ложь.

Продолжил свой путь до главной квартиры беннигсенова корпуса в Остроленке и при первом обзоре войск нашёл в армии загромождённые гошпитали больными без средств лечения и продовольствия. Запасы для войск продовольственные истощённые, подвозы оных неустроенные, парки недостаточно снабжённые и без средств возобновления. Одним словом, армия в ужасном расстроенном положении.

Эти впечатления при пылком его характере ввергли его в безрассудную отчаянность, и он при дряхлости своих лет, не выдержав двухсуточный объезд верхом аванпоста, не только морально, но и физически упал духом, отдал приказ по армии, чтоб все корпуса отступали бы без боя к городу Гродно, не жалея потери пушек и обозов, и старались довести людей и что по прибытии в Гродно он займётся сформированием на новых началах армии. И вследствие принятого им решения, в то время как звук пушечных выстрелов французской армии раздавался на высотах пултускской позиции, он, начальник армии, сел в перекладную с адъютантом его и моим товарищем Валуевым и оставил армию, вступающую в битву с неприятелем.

На берегу Немана, против Тильзита, был расположен лагерь вновь пришедших башкирских казачьих полков. Странность наружности и обычаев их весьма занимала посещающих французов, и как эти башкирцы были вооружены кроме обыкновенного огнестрельного и белого оружия луками и стрелами, французов весьма занимали игрища их этим незнакомым для них оружием.

Наполеону желательно было увидеть Платова, и император Александр призвал его в Тильзит и представил Наполеону. В числе свиты Платова был переодетый в казачий мундир английский полковник Вильсон, желавший под этим маскарадом увидеть Наполеона без огласки его личности. Многим из нас желательно было удовлетворить подобное любопытство, и как затруднительно было получить гласное на это позволение, то помню, что я и товарищ мой князь Лопухин, надев платье прусских крестьян, успели переехать на французский берег в виде торгующих съестными припасами и имели случай видеть Наполеона, который ежедневно в сопровождении императора Александра и с обеими их свитами делали прогулки то в лагерь вышеозначенного русского конвоя, то по лагерям французских войск. Были обоюдные смотры, и на одном из них, в память события свидания, Наполеон украсил грудь флангового гренадера Преображенского полка солдатским знаком Почётного легиона.

В числе эпизодов этого времени было угощение русского конвоя как высших, так и нижних чинов в лагере французской гвардии и потом угощение французской гвардии в лагере, занимаемом Преображенским батальоном и лейб-гусарским эскадроном. При обоих этих празднествах присутствовали сами венценосцы.

В скором времени мы узнали, что мир заключён, и нашей армии дано было распоряжение о возвращении в российские пределы. Эта весть так не была по сердцу любящим славу России, что вспоминаю я, что, живши на бивуаке и пригласивши к себе знакомого мне товарища из свиты Беннигсена молодого барона Шпрингпортена, с горя (по русской привычке), не имея других питий как водку, выпили вдвоём три полуштофа гданской сладкой водки.

Беннигсен при приказании отступления всех войск в Россию удалён был от командования оными, и всем лицам, состоящим в его свите, приказано было явиться в соответствующие им полки, и я в том числе явился во фрунт в Кавалергардский полк, который также через несколько дней после получил приказание следовать общему движению.

Нам предстояло до русской границы четыре перехода. Будущность тяжкой казарменной петербургской жизни, предстоящие опять тяжкие фрунтовые занятия, манежная езда, учение так подействовали на наших солдат, что в этом отборном войске родилось отчаяние и на первом ночлеге оказались дезертиры. Для охранения от этого на втором переходе бивуак был окружён ночною цепью, но и с оной оказались побеги, и в четыре перехода исчислено побегов около ста человек.

В течение обратного марша до Петербурга нечего замечательного сообщать, тем более что я из Поневежа выпросил себе позволение ехать к брату моему Репнину в Москву и, пробыв у него две недели, явился опять в полк, уже прибывший тогда в г. Псков. В эту поездку мне одно только памятно, что из Новгорода я поехал почтовым трактом уездным, не заезжая в Петербург, прямо в Псков. Этот тракт, устроенный ещё в царствование Елизаветы Петровны тогдашним способом – деревянной мостовой кругляком, в течение четырёх царствований ни разу не был починен и так был худ, что просто каторга была на нём ехать перекладной, и я три станции просто шёл всё пешком. Поправлен ли был этот тракт потом, мне неизвестно, но при общей беспечности устройства наших путевых сообщений вряд ли он и теперь улучшен, разве случились по оному высочайшие проезды. Из Пскова я шёл с полком до Петербурга, и после восьмидневной стоянки в окрестностях города полк взошёл в город, вступил в свои казармы, и в первую ночь вступления один кавалергард из нижних чинов повесился, вероятно, из отчаяния от мысли предстоящей ему каторжной жизни.

Тут настаёт мне совершенно другая жизнь, уже не полная боевых впечатлений, а просто тяжкая фруктовыми занятиями и пустая в общественном быте, но постараюсь, хотя бегло, и об оной кое-что изложить.

Хотя Кавалергардский полк, в котором я служил, славился составом корпуса офицеров, но в общем смысле моральной жизни не могу ничего сказать хорошего. Во всех моих товарищах, не исключая и эскадронных командиров, было много светской щепетильности, что французы называют point d'honneur (Вопрос чести (фр.)), но вряд ли кто бы выдержал во многом разбор собственной своей совести. Вовсе не было ни в ком религиозности, скажу даже, во многих безбожничество. Общая склонность к пьянству, к разгульной жизни, к молодечеству, des gouts de joyissements anti-naturelles dont on se pavanail meme (Склонность к противоестественным утехам, которой даже похвалялись (фр.)).

Корпус офицеров делился на два отдела под названием бонтонный и мовежанрский (От фр. bon ton - хороший тон; mauvais genre - дурной тон). Между этими двумя отделами была резкая особенность, но этот раздел мгновенно сливался, как скоро шла речь об каком-либо деле, относящемся до чести полка и мундира или защиты обиженного офицера начальством.

Хоть один из вышеозначенных отделов и назывался бонтонным, но за весьма малыми исключениями наша жизнь была более казарменною, нежели столично-светской. Нашим старостой был Левенвольде, о котором я уже говорил. Ежедневно манежные учения, частые эскадронные, изредка полковые смотры, вахтпарады, маленький отдых бессемейной жизни; гулянье по набережной или бульвару от 3 до 4 часов; общей ватагой обед в трактире, всегда орошённый чрез край вином, не выходя, однако же, из приличия; также ватагой или порознь по борделям, опять ватагой в театр, на вечер к Левенвольду или к Феденьке Уварову (Фёдор Семёнович, родной брат Сергея Семёновича, бывшего министра просвещения), а тут спор о былом, спор о предстоящем, но спор без брани, а просто беседа. Едко разбирались вопросы, факты минувшие, предстоящие, жизнь наша дневная с впечатлениями каждого, общий приговор о лучшей красавице; а при этой дружеской беседе поливался пунш, немного загрузнели головою – и по домам.

Другой отдел – мовежанрский – вполне заслуживал это название; тут часто и не соблюдались приличия: картёж, пьянство и беззазорное блядовство – занятия при досужных от службы минутах. Но и тут в деле общем, полковом, при отстаивании обиженного офицера, при деле, относящемся до чести мундира полка, оба отдела заедино действовали дружно.

В числе первого отдела, как я сказал выше, были некоторые, которые более могли быть названными бонтонными, как посещающие les salons huppes de la capitale (Аристократические салоны столицы (фр.)). Это были: Левашов, Фёдор Александрович Уваров (surnomme le noir, vu son teint et cheveux (Прозванный чёрным за свой цвет лица и волосы (фр.))), Балабин, Васильев и Орловы – Михайло и Григорий, которые, однако ж, были чисто нашего отдела, исключая вечерних их выездов, которыми даже иногда жертвовали в нашу угоду.

Об Левашове что сказать? – хоть умный малый, но был тогда и остался и после фанфароном. Чёрный Уваров – добрый и честный малый, но с большими претензиями к уму и красоте: не без первого, но вовсе не с последней, et tres susceptible, се que lui donnait unc teinte d'etre bretteur (И очень обидчивый,что придавало его поведению оттенок бретёрства (фр.)). Пётр Иванович Балабин – человек дельный, образованный, mais un peu trop marquis (Но немного слишком маркиз (фр)), а товарищ, начальник чудный. Граф Васильев – bel esprit, bonne Jgurnure, esprit mordant, mais peu aime par nous (Остряк, с прекрасной выправкой, с язвительным умом, но не очень любимый нами (фр)). Что же относится до Орловых, Михайло тогда, как и после, во всех обстоятельствах своей жизни (кроме одного, о котором буду говорить гораздо позже) из общего ряду вон по красоте, по уму, по образованности, по доброму сердцу, а брат его Григорий – "тех же щей, но пожиже", как говорит пословица.

Между нами вовсе не было карточной игры, но затягивали нас два записных игрока в нашем полку и, не будь сказано в обиду памяти обоих, оба, как кажется, шулеры. Они оба умерли, один – с честью на поле брани, другой – обычной смертью, и если я об этом упоминаю, это чтоб выказать странное мнение тогдашнего времени. Шулерничать не было считаемо за порок, хотя в правилах чести были мы очень щепетильны. Ещё другое странное было мнение – это что любовник, приобретённый за деньги, за плату (amant entrctenu), не подлое лицо. Теперь в обоих случаях судят иначе – и честь теперешнему времени.

Но хоть я не люблю о себе говорить, нельзя же не сказать словечка. До поездки в армию я был посетителем гостиных не так по собственному желанию, как по требованию матушки моей. Возвратясь из армии, je suis revenu emancipe sur une aveugle obeissancc a ma mere (Я вернулся освобождённым от слепого повиновения моей матери (фр.)). Прежде сидел на квасе или sur de 1'eau rougie (На подкрашенной воде (фр.)), теперь – бокал в один глоток и чупурку водки также. Прежде – куда обедать едет маменька, и я туда следом. Приехав из армии, иное: помню, как удивило матушку мою, что пью за фриштеком водку, за обедом голое вино, а уж чтоб следовать её поездкам, и в мысли не было. Не хвалю вовсе себя, но не хвалю и прежнюю надо мною взыскательность; то и другое должно иметь меру.

Мой быт служебный, общественный был подобен быту моих сослуживцев, однолеток: много пустого, ничего дельного. Кичились быть хорошими фрунтовиками, хоть по опыту видели во время войны, что не в этом дело в военном ремесле. Книги забытые не сходили с полок. Одним я теперь горжусь былым временем – это общий порыв молодёжи всех слоёв желать отомстить французам за стыдное поражение наше под Аустерлицем и Фридландом.

Это чувство было так сильно в нас, что мы оказывали ненависть французскому посланнику Коленкуру, который всячески старался сгладить это наше враждебное чувство светскими учтивостями. Многие из нас прекратили посещения в те дома, куда он был вхож. На зов его на бал мы не ездили, хотя нас сажали под арест, и между прочими нашими выходками негодования было следующее. Мы знали, что в угловой гостиной занимаемого им дома был поставлен портрет Наполеона, и под ним как бы тронное кресло, а другой мебели не было, что почли обидой народности. Что ж мы сделали? Зимней порою в тёмную ночь несколько из нас, сев в розвальни, поехали по Дворцовой набережной, взяв с собою удобнометательные каменья, и, поравнясь с этой комнатой, пустили в окна эти метательные вещества, и цельные окна – зеркальные стёкла были повреждены, а мы как говорится французами, fouette cocher (И след простыл (фр)). На другой день жалоба, розыски, но доныне вряд ли кто знает, и то по моему рассказу, кто был в санях, и я в том числе.

Полагая себя человеком, героем, потому что понюхал пороху, как не быть влюблённым при мирной столичной жизни? И первый предмет, могу сказать, юношеского моего любовного порыва была весьма хорошенькая троюродная мне сестра, княжна Мария Яковлевна Лобанова-Ростовская, которая имела такое милое личико, что, об ней говоривши, её называли une tete de Guide (Головка Гвидо (фр)). He я один ухаживал и поэтому имел для меня ненавистное лицо – более счастливого в поисках Кирилла Александровича Нарышкина.

Придраться без всякой причины к нему, вызвать его на поединок с надеждою ему преградить путь и открыть его себе было минутное дело, подтверждённое на другой день письменным вызовом.

Странное обстоятельство, что в этот день было три вызова: мой, другой – князя Александра Яковлевича Лобанова-Ростовского к князю Кудашеву и полковника Арсеньева к графу Хрептовичу, и что переговоры по всем трём вызовам были у графа Михаила Семёновича Воронцова. Первые два кончили примирением. Мой антагонист мне поклялся, что не ищет руки моей дульцинеи, а год спустя на ней женился. Второго вызова причину должен утаить, как очернившую память одной женщины. Но не удалось графу примирить третий, и вот причина этого вызова.

Арсеньев был уже давно влюблён и искал руки фрейлины великой княгини Анны Фёдоровны – девицы Ренни. Его желания были увенчаны успехом, он был объявлен её женихом, и государь император, отлично к нему расположенный как к человеку, вполне это заслуживающему, благоволил при объявлении Арсеньевым о предстоящем ему счастии, как человеку весьма ограниченному в средствах жизни, дать ему аренду или денежные средства. Эта помолвка получила полную гласность.

Едва несколько дней по оной граф Хрептович, богатый помещик польский, влюблённый также в девицу Ренни, не принимая в уважение бывшую помолвку, себя предложил в соискатели руки этой молодой девушки. Мать её, прельщённая богатством Хрептовича, уговорила свою дочь отказать уже в данном с её согласия обещании Арсеньеву и принять предложение Хрептовича. Арсеньев, обманутый в своих ожиданиях, не вынес этой обиды и вызвал на поединок Хрептовича, и вызов был принят этим последним. Дуэль была на пистолетах, секундантом у Арсеньева был граф М. С. Воронцов, а у Хрептовича граф Моден. Арсеньев был убит на месте.

Весь Петербург, за исключением весьма малого числа лиц, вполне оправдывал Арсеньева и принимал в постигшей смерти Арсеньева душевное участие. Его похороны почтила молодёжь петербургская присутствием своим, полным участия, и явно осуждала Хрептовича и тех лиц, которые своими советами участвовали в склонении матери и девицы Ренни к неблагородному отказу Арсеньеву. Хрептович, как осуждённый общим мнением, выехал из Петербурга, но семейство Ренни поехало вслед за ним в его поместье, и там совершилось бракосочетание.

При сем случае скажу, что в царствование Александра Павловича дуэли, когда при оных соблюдаемы были полные правила общепринятых условий, не были преследованы государем, а только тогда обращали на себя взыскание, когда сие не было соблюдено или вызов был придиркой так называемых bretteurs (Бретёр (фр, brette шпага) - заядлый дуэлянт, задира, скандалист), и в этих случаях отсылали таковых на Кавказ. Дуэль почиталась государем как горькая необходимость в условиях общественных. Преследование как за убийство не признавалось им в его благородном понятии правильным. Эта мера взыскания не остановит обиженного. Лучший способ к отстранению оного – это решение d'un jugement d'honneur (суда чести) и поставить в обязанность беспрекословно повиноваться оному.

Изложив некоторые эпизоды той современности, не относящиеся до рассказа обо мне, опять обращаюсь собственно к дневнику моему о себе.

Неудачное моё ухаживание за княжной не вразумило моё пылающее молодое сердце к новой восторженности любовной, а частые встречи у одной моей родственницы в общих съездах отборной публики петербургской воспламенили моё сердце тем более, что я нашёл отголосок в сердце той, которая была предметом моего соискания. Не назову её, она вышла замуж, но ещё недавно, по прошествии 35 лет, она мне созналась, что питала ко мне любовь и всегда хранила чувство дружбы.

Эта особа, приятная собою, не имела денежного состояния, а матушка моя столь явно и гласно выказывала её родным, что она не желала этого союза, что мать той, которую я не называю, просила меня приехать к ней, хотя я и не ездил к ним в дом. Приглашение это возродило во мне много мечтаний; в назначенный час я явился, но, увы, от неё услышал, что явное и гласное противодействие моей матери против исполнения моего соискания, которое она, впрочем, очень ценит, поставляет ей в обязанность просить меня прекратить моё ухаживание за её дочерью и что она никогда не согласится передать свою дочь в другую семью, где бы её не приняли радушно.

Поражённый этим, как громовым ударом, я по чистоте моих чувств исполнил её волю, но в сердце моём хранил то же чувство. Выход замуж предмета моей любви отдал мне свободу сердца, и по влюбчивости моей недолго оно было свободно и воспламенилось снова, и опять с успехом к прелестной Е. Ф. Л. Тут я встретил тот же отголосок к моим чувствам и те же предрассудки моей матери, и снова все мои мечтания, увы, как я говорил, не исполнились. Эта особа красотою своей пленила одну коронованную главу, но с чистейшим уважением, без всякого покушения на честь.

В то же время была со мною служебная неприятность. На полковом учении шефу полка Уварову показалось, что я ошибся в фрунтовом деле, чего не было, и закричал командуемому мной взводу: "Давить Волконского!" Обиженный этим, я тут же слез с лошади, пошёл на полковую гауптвахту и караульному офицеру отдал мой палаш, сам себя объявив арестованным. Караульный офицер, как добрый товарищ, упрашивал меня не давать дальнейшего хода моему решению.

После учения пришли ко мне добрый полковой командир Депрерадович, эскадронный командир и много офицеров уговаривать меня в непринятии слов Уварова в обиду. И как от меня не принимали моего палаша, я объявил, что как во мне обижен мундир, я его не могу носить и подам просьбу к выходу из армии. И точно подал оную, но получил её с выговором как поданную не в законном порядке. Я ещё прежде рапортовался больным и продолжал это, имея твёрдое намерение дождаться сентября и возобновить мою просьбу. Но встретившееся обстоятельство понудило меня рапортоваться здоровым.

Прибыл из армии Наполеона из Испании товарищ мой А. И. Чернышёв. Я с ним тогда был дружен, и любопытство о событиях, которым он был свидетелем, возродило во мне желание его посетить. Поехал к нему, сижу, расспрашиваю, как вдруг входит шеф Уваров: скрыться мне не было возможно. Посидев ещё немного, я удалился и тут же, чтобы не попасть под законное взыскание, рапортовался здоровым. И как стоящий ближе всех на очереди был по приказу полковому назначен на вступление в полковой караул, куда и вступил на другой день.

Уваров приехал смотреть манежную езду, я уже стоял в карауле. И как он приехал к манежу с науличной стороны, то не ехал мимо меня. По окончании езды он обращается к Депрерадовичу и говорит: "Кто у вас в карауле?" – что он должен был знать по рапортичке дневной – и говорит: "И вы не заметили, что у него усы?" (которых тогда кирасиры не носили). "Я его ещё не видел, – отвечал Депрерадович, – но уверяю, что Волконский примерный у нас офицер, строго соблюдает форму". "Увидим, – отвечал Уваров, – и вас и его уличу".

Во время сего разговора Колычев, товарищ мой, ускользнул из манежа и прибежал с вестью сказанного ко мне. У меня точно в слабом виде усов был пушок на губе, я взял у кавалергарда что-то похожее на бритву, выскоблил с болью усы и, когда подошёл Уваров, отдал ему честь, и он остался в дураках, а Депрерадович за меня восторжествовал. Этот длинный рассказ поместил in extenso (столь пространно) не то чтоб он был интересен, но как доказательство, как мы были щепетильны в сношениях наших с начальниками и какая была у нас товарищеская связь.

Ещё несколько слов о нашем товарищеском быте. Кавалергардский полк выходил тогда на травяное довольствие лошадей на шесть недель, и в течение таковой стоянки офицеры жили артелями. Помню, что в один год оной мы жили пятеро вместе, Чернышёв, два Каблуковых, князь Лопухин и я. Для нашего жилья мы занимали сарай крестьянский, довольно удобно нами убранный. Мы носили ещё тогда пудру; в Новой Деревне мы могли не пудриться, но, въезжая в город, надо было пудриться. У четырёх из нас это происходило без больших сборов, часто и на чистом воздухе, кое-как, но у Чернышёва это было государственное общественное дело, и как при пудрении его головы происходил просто туман пудренный, то для охранения нас от этого тумана и в угоду ему отведена была ему изба для этого великого для него занятия, высоко им ценимого. Чтоб – не в обиду ему будь сказано – на пустой его голове пудра на волосы легла ровными слоями. И как не сказать, что тогда, как и впоследствии, пускать пыль в глаза, и то чужими руками, было главным для него делом.

На следующий год или прежде вышесказанного, что я не упомню, во время травяного довольствия я жил с Луниным уже не в Новой Деревне, а на Чёрной речке напротив Строганова сада, где мы наняли красивые избушки, обе рядом с дачей Бахарата.

Мы оба были большие повесы, да и вправду сказать, и не только молодёжь, но и прочие товарищи, даже и эскадронные командиры, любили и пошалить и покутить. Вот несколько подробностей о нашей шумной жизни.

Лунин и я жили вместе. Кроме нами занимаемой избы на берегу Чёрной речки против нашего помещения была палатка, при которой были два живых на цепи медведя, да у нас девять собак. Сожительство этих животных, пугавших всех прохожих и проезжих, немало беспокоило их и пугало их тем более, что одна из собак была приучена по слову, тихо ей сказанному: "Бонапарт" – кинуться на прохожего и сорвать с него шапку или шляпу. Мы этим часто забавлялись, к крайнему неудовольствию прохожих, а наши медведи пугали проезжих.

В один день мы вздумали среди белого дня пускать фейерверк. В соседстве нашем жил граф Виктор Павлович Кочубей, и с ним жила тётка его Наталья Кирилловна Загряжская, весьма умная женщина, которая пугалась и наших собак и медведей. Пугаясь фейерверка и беспокоясь, она прислала нам сказать, что фейерверки только пускаются, когда смеркнётся, а мы отвечали её посланному, что нам любо пускать их среди белого дня и что каждый имеет у себя право делать что хочет. Эта старая чопорная и несносливая женщина хотела на нас жаловаться, но граф её удержал из снисхождения и даже защитил нас от негодования старухи.

В другой раз в вечернюю общую программу мы, по научению принца Бирона, нашего сослуживца, вздумали для забавы гуляющей в тот день девицы Луниной, за которою он волочился, дать ей неожиданную серенаду. И вот вся наша шумная ватага, каждый с инструментом, на котором он умел играть, вскарабкалась на деревья, которыми обсажена была речка, и загудела поднебесный концерт, к крайнему неожиданию прохожего общества.

В другой раз мы вздумали дать серенаду императрице Елизавете Алексеевне, которую вся молодёжь любила, особенно от горькой семейной её жизни с императором Александром. Мы взяли две лодки, взяли с собой на чём умели играть и из Новой Деревни, где было наше соединение, поплыли против Каменного острова, где было пребывание государя и императрицы, и загудели серенаду, но, увидевши, что с потешной флотилии на нас пустили двенадцативёсельный катер, мы успели приплыть в устье Чёрной речки, и как наши лодки были мелководные, то катер по мелководью не мог нас достичь, и мы выскочили из наших лодок, дай бог ноги, и тем кончилось безнаказанно наше похождение.

На Чёрной речке жил также товарищ мой по полку Балуев, малый, любивший кутёж. Он дал товарищам кутёжный обед, который продолжался и ужином. Все мы были очень грузны и когда заметили, что один из наших эскадронных командиров тишком ускользнул из среды нас, то решено было его воротить. И некоторые из нас, как мы были уже полураздетые, сев без сёдел на лошадей, и я в том числе, пустились за ним. Этот эскадронный командир Александр Львович Давыдов, женатый, жил на даче на Карповке. Мы пустились во весь скач за ним, и как со Строгановского моста запрещено было прямо ездить чрез Дворцовый двор, мы, несмотря на это, пустились чрез него во весь скач и уж далеко были, когда пустились за нами вдогонку. Приехав на дачу Давыдова, там уже все спали; и нам сказали, что Давыдов уже в спальной своей жены. Нас это не остановило, и общим криком "давайте нам беглеца, он наш" вынудили Давыдова выйти, и по усиленной его просьбе, заставя его просить у нас прощения, оставили его в покое и уже круговым объездом воротились продолжать наш кутёж.

Этого рода кутежи довольно часто возобновлялись. Помню, что – по какому случаю, я не упомню – был полный обед в Новой Деревне. На оном присутствовал и полковой наш командир Николай Иванович Депрерадович. Шампанское лилось рекою. Обыкновение было не ставить шампанское, но ставить ящики под стол (a discretion (сколько угодно, вволю)). Обед продолжался долго, и зело всё нагрузились, и зачали все ловкостью в прыганье отличаться, и в том числе и Депрерадович. Об этом упоминаю тип нашего тогдашнего времени: в служебном отношении строгая субординация, но вне оной все равны.

Прежде нежели описывать мой быт уже в флигель-адъютантском звании, обращусь к некоторым обстоятельствам полкового нашего быта, как мерилу образа мнений и духа, общих между нами. Как ни была строга служебная дисциплина и как ни свято мы исполняли все служебные обязанности, довольно скучные и часто, по их мелочности, довольно тягостные, и исполняли не из страха, а просто как долг при ношении мундира, но в мнениях и суждениях мы были независимы. Вот тому несколько примеров.

1-е. Обыкновенно ежедневно при хорошей погоде в зимнее время всё высшее петербургское общество прохаживалось по так называемому в то время "царскому кругу", то есть по Дворцовой набережной и, минуя Летний сад, по Фонтанке до Аничкова моста и потом по Невскому проспекту обратно до дворца Зимнего. Обыкновенно от двух до половины четвёртого император Александр то пешком, то в санях посещал прогулкой эту местность. Цвет дам высшего света и иностранного купечества дам, царедворцы всяких категорий и слоёв постоянно посещали эту местность. Первые с мыслями обратить на ими выказываемые прелести внимание царя, другие, то есть царедворцы или искатели мест, вытаптывали себе почву к возвышению в ожидании милостивого кивания головой, или высокой милости, или словечка, или пожатия руки. Но нашим предметом было появиться дружеской гурьбою четырёх или шести товарищей, шедших рядом рука об руку. Мы туда являлись, чтобы посмеяться над ищущими приключений и столь дорого ими ценимыми, и частью чтобы им и царю доказывать, что вне службы мы независимые люди.

Понял ли сам это царь или передана ему была довольно гласная и неосторожная наша болтовня, но мы убедились, что царь, издалека завидев нас, уже к минованию встречи с нами оборачивал голову в другую от нас сторону и не отвечал учтивостью на деланный нами фронт и жест руки к шляпе. И это негодование разразилось неприятностью на нашем полковом командире, которому велел государь сказать чрез шефа нашего и его генерал-адъютанта Уварова, что Депрерадович составил ему не корпус офицеров, но корпус вольнодумцев.

Это весьма нелестное для доброго нашего старика командира замечание весьма его огорчило, и он, собрав весь корпус офицеров, передал нам словесно полученный им выговор, и с обычною его добротою нам сказал: "Ваш язык – ваш враг", и вместе объявил, что, к сожалению его, полученный им выговор заставил его подать в отставку, хотя он нас любит и уважает.

Вслед за сим весь корпус офицеров, за исключением только трёх лиц, решили просить Депрерадовича не покидать нас и общей дружиной пошли к нему с просьбою взять ему обратно поданное им прошение. Старик, тронутый до слёз этим общим порывом нашим, отвечал нам, что, подав прошение, не может лично от себя просить о возврате оного ему. Но тут было решено нами послать к Уварову от корпуса офицеров депутацию с просьбою, чтоб он не давал хода прошению любимого нами начальника и возвратил бы оное ему. И в пику тем трём из наших однослуживцев, отставших от нас, их и выбрали к посылке к Уварову, в исполнении чего не могли отказаться, а меня послали соглядатаем, чтоб исполнили в точности поручение. Прошение было возвращено, мы поставили на своём, а остальным дали урок...

2-е. Исполняя неуклонно все обязанности службы и тем охраняя себя от служебных взысканий, мы очень были щепетильны насчёт служебных и незаслуженных вспышек начальников. Первые переносили, когда не было в них личной обиды, но по незаслуженным – не только лично каждый, но и весь корпус офицеров умели дать голос отпора.

Теперь обращусь к быту моему как флигель-адъютанта государя. Как скоро я успел натянуть на себя новый мундир, я представился царю. Приём его был весьма сух по причинам вышеозначенным. Это нерасположение ещё более усилилось разными моими шалостями, между ними следующими двумя.

Одна из них была общая шалость многих современников и сослуживцев. Станислав Потоцкий созвал многих в ресторан обедать, под пьяную руку мы поехали на Крестовский. Это было в зимнее время, был день праздничный, и кучи немцев там были, и забавлялись катаньем с гор. Нам пришла мысль подшутить над ними: мы разделились на две шайки и заняли платформу гор и, как садится немец или немка на салазки, толкали салазки из-под них ногой – любители катанья отправлялись с горы уже не на салазках, а на гузне. Немцы разбежались и, вероятно, подали жалобу; нас была порядочная ватага, но на мне одном оборвался взыск, и Балашов, тогдашний генерал-губернатор петербургский и старший в чине генерал-адъютант, вытребовал меня и объявил мне от имени государя высочайший выговор.

Другая шалость была у меня в доме. Я жил на Мойке в доме матери в нижнем этаже, при въезде в ворота от пущинского дома. На одной лестнице со мною жила француженка, любовница Ивана Александровича Нарышкина – обер-церемониймейстера. Я имел причины ему и его жене faire une niche (Сыграть шутку). Узнав, что он украл у жены своей собачку комнатную и подарил эту собачку своей любовнице, я украл у неё эту собачку с намерением переслать оную Нарышкиной. Aussitot dit – aussitot fait (Сказано - сделано), и собака у меня спрятана на отсыле. Но француженка узнала, что она у меня, и прислала какого-то француза вытребовать её. Явился француз; узнав, что он хочет говорить о собачке, отнекиваюсь, но поганая собачка залаяла в своём запоре и меня выдала в похищении. Француз говорит, qu'il saura dcf endre les droits de Madame (что он сумеет защитить права госпожи), а я ему в ответ, как он смел взойти ко мне без доклада, et queje lui ferai compter les marches de mon escalier (что я заставлю его пересчитать ступеньки моей лестницы), и закричал: "Люди, в шею этого гологуза". Его вытолкали, но он прямо к Балашову. Подано было всё это в дневной записке царю, и меня, бедного Макара, – на три дня комнатного ареста; может быть, и был бы больший взыск, но благодаря заступничеству после трёх дней ареста меня выпустили. Но все эти оказии не были мне сручны в мнении о мне государя.

Служба моя дворцовая мало имела значительного, стоящего к повествованию. Тогда не было и 24 флигель-адъютантов, а не сотня и более, как теперь. Многие деловые, как Альбедиль, Кикин и другие, часто имели поручения. Чернышёв, Горголи и брат мой Никита употреблены были по заграничным поездкам, нас на постоянной службе при царе было немного. Как придётся дежурить в воскресенье, то посылали дежурного за Коленкуром, послом французским, с сообщением, что государь его ждёт для выезда на воскресный парад. Честолюбивый представитель Наполеона выжидал всегда приглашения, но, всегда готовый к выезду, никогда не заставлял ждать к докладу и обращался с нами весьма вежливо. У дворца стоял всегда сторожевой, который давал знать, что выехал посол, и тогда государь, уже готовый, спускался с лестницы, и таким образом ни царь его не ждал, ни посол не выжидал царя.

В числе сотоварищей моих по флигель-адъютантству был Александр Христофорович Бенкендорф, и с этого времени были мы сперва довольно знакомы, а впоследствии в тесной дружбе. Бенкендорф тогда воротился из Парижа при посольстве и, как человек мыслящий и впечатлительный, увидел, какие услуги оказывает жандармерия во Франции. Он полагал, что на честных началах, при избрании лиц честных, смышлёных, введение этой отрасли соглядатайства может быть полезно и царю, и Отечеству; приготовил проект о составлении этого управления, пригласил нас, многих его товарищей, вступить в эту когорту, как он называл добромыслящих, и меня в их числе. Проект был представлен, но не утверждён. Эту мысль Александр Христофорович осуществил при восшествии на престол Николая, в полном убеждении, в том я уверен, что действия оной будут для охранения от притеснений, для охранения вовремя от заблуждений. Чистая его душа, светлый его ум имели это в виду, и потом, как изгнанник, я должен сказать, что во всё время моей ссылки голубой мундир не был для нас лицами преследователей, а людьми, охраняющими и нас, и всех от преследований...