С.В. Перевалова, Н.Е. Тропкина

Современная русская литература:

проза и поэзия 1985-2000 годов

(Актуальные проблемы)

Учеб.– метод. пособие

Волгоград

«Перемена»

2003

ББК

П

Перевалова С.В., Тропкина Н.Е.

Современная русская литература: проза и поэзия 1985–2000 г.г.

(Актуальные проблемы): Учеб.–метод. пособие. – Волгоград:

Перемена, 2003 – с.

В пособии рассматриваются самые значительные произведения современной русской литературы, в которой развиваются и гуманистические традиции отечественных классиков, и новые нарратологические тенденции; новые темы, мотивы и особенности поэтики русской лирики 1980 – начала 2000 годов.

Для студентов-филологов, учителей-словесников.

С.В. Перевалова, Н.Е. Тропкина, 2003

Глава I. Современная русская проза.

Русская проза последних десятилетий ХХ – начала ХХI веков – явление сложное, не укладывающееся в привычные рамки литературных десятилетий. «Эпоха великих возвращений», начавшаяся с середины 1980-х, вернула из небытия имена многих неизвестных ранее писателей, книги которых постепенно входят в интеллектуальный контекст современности.

Само понятие «современная русская проза» формируют три составляющих: «официальная» литература – произведения, опубликованные в советский период отечественной истории (1980-е годы), «задержанная» - «неофициальная», «потаенная», запрещенная в стране» (Зайцев 1996.С.9) и литература русского зарубежья.

Деление это, конечно, условно: возвращение А. Солженицына и Г. Владимова на Родину выводит их прозу за рамки «эмигрантской» литературы. Она активно осваивается и изучается в современной России наряду с произведениями тех художников, которые пребывали в состоянии «внутренней» эмиграции; их книги тоже только теперь выходят из «андеграунда» застойных лет на «литературную поверхность нашей жизни» (А. Твардовский). Так, наконец, опубликована поэма Вен. Ерофеева «Москва - Петушки», завершенная им еще в 1969 году.

В данном учебно-методическом пособии речь идет о наиболее общих тенденциях развития, которые характеризуют и «официальную», и «неофициальную», и литературу «русского зарубежья».

Прежде всего следует отметить: в отечественной прозе сохраняет свои прочные позиции реализм (раздел I). Разумеется, в настоящее время он приобретает новые качества в сравнении со своим «классическим» образцом, становясь «онтологическим», исследующим не только социальные процессы, а саму природу бытия, не подверстывая ее под какие-либо моралистические нормативы, но и не подменяя ее (пост)модернистскими декоративными макетами»(Новиков, Рычкова 2002).

Реалистическая литература продолжает рассказывать правду о Великой Отечественной войне. «Военная» тема и по сей день «не отпускает» писателей-фронтовиков. Она определяет содержание их мемуарных (Г. Бакланов. Жизнь, подаренная дважды. М., 1999) и художественных произведений (В. Астафьев. Прокляты и убиты. М., 1995). Они вытесняют прежнюю «кинематографическую» войну застойных лет, запечатлевшую «внизу – сражающийся народ, наверху – мудрый полководец, разгуливавший по своему кремлевскому кабинету. Между народом и Сталиным нет противоречия. Сталин движет указкой по карте – народ выполняет его предначертания» (Золотусский 1989.С.53).

«Контуженая муза» В.П. Астафьева отодвигает подобные схемы. Автор романа «Прокляты и убиты» знакомит своих читателей не с кремлевскими кабинетами, он «тянет тебя носом, животом, коленями по родной земле, пропитанной солдатской кровью, устланной солдатскими телами, тащит по великой реке с генеральского берега на солдатский…» (Кураев 1996.С.26).

К сожалению, третья часть романа «Прокляты и убиты» не появится в печати: «Мне не хватит ни здоровья, ни сил», - такое признание сделал автор. Но на основе набросков к третьему тому этого произведения созданы повести: «Так хочется жить» (1995), «Обертон» (1996) и «Веселый солдат» (1998). «Эти три повести <…> избавляют меня от обязанности писать третью книгу романа», - сказал В.П. Астафьев.

Не раз задавая вопрос, что бы ему хотелось видеть в литературе о войне, он неизменно отвечал: «Правду! Всю жестокую, но необходимую правду, без которой нельзя понять смысл подвига советского солдата» (Астафьев 1974.С.295).

В изображении событий тех лет В.П. Астафьев беспощаден. Он убежден: «Как рядовой участник войны, повалявшийся в грязи окопов и на госпитальных жестких койках, могу уверить читателей, что война страшная, ничего нет ее страшнее, и писать о ней надо правду, чтоб люди видели всю трагедию и мерзость человеческой бойни» (Астафьев 1989.С.69).

Конечно, не только о боли и страданиях книги писателей-фронтовиков, но и о том, что помогало выстоять в те страшные годы. Недаром Ю. Друнина, семнадцатилетней девочкой ушедшая на фронт, подытожила:

Читаю о любви –

Там про войну,

Читаю о войне –

Там про любовь.

Сегодня о Великой Отечественной войне рассказывают книги не только писателей-фронтовиков, но и тех, кто не воевал. У Г.Владимова, автора романа «Генерал и его армия» (1995), не было собственного фронтового опыта. Но было «отношение к войне как к личному делу, в котором не довелось участвовать по возрасту», был неудавшийся «побег на Сталинградский фронт» и «пять лет учения в суворовском училище»,- вспоминает прозаик (Владимов 2000. С.7).

Добавим: Л.Н. Толстой, работавший над «Войной и миром», не имел опыта 1812 года. Наверное,«есть вещи поважнее личного опыта или, по крайней мере, восполняющие его недостаток»(Там же).

Это «чувство истории», которое помогает художнику воссоздать образ военной поры, ее рядовых и генералов.

Владимов, не хлебнувший солдатского «лиха» на переднем крае, сосредоточил свое внимание на создании собирательного образа командира – генерала Кобрисова, от умения которого распоряжаться чужими жизнями зависят и передний край, и тыл.

Одновременно опубликованные романы В.Астафьева и Г.Владимова по странному стечению обстоятельств рассказывают об одном эпизоде Великой Отечественной войны – о боях на Днепровском плацдарме осенью 1943 года. Но рассказывают по-разному: Астафьев пишет, опираясь на то, что помнит сам; Владимов – «на документы плюс творческое воображение» (Коган 1995.С.99).

Поэтому и появилась в критической литературе мысль: «Роман Владимова выстроен (в отличие от астафьевского - выстраданного)» (Там же). Разумеется, невозможно оценить достоинства художественных произведений по степени «выстраданности» и «выстроенности», это понятия разного уровня. Важно другое: пока исследователи спорят, имеют ли право нефронтовики писать о войне, невоевавшие пишут, потому что «исторический и нравственный опыт Великой Отечественной войны вошел в генетическую память народа, стал свойством, чуть ли не передающимся по наследству в числе других родовых черт. Есть боль участника, и есть боль соотечественника. Человеку, чье Отечество перенесло то, что выпало на долю нашей страны, нет нужды заимствовать боль, потому что она принадлежит всем и передается из поколения в поколение, равно как и гордость за одержанную Победу» (Поляков 1984.С.20), как и понимание того, какой ценой она оплачена.

Размышляя о цене победы, художники-реалисты обращают свой взгляд к довоенному времени – в тридцатые годы, отмеченные в народной душе не только «преданностью идеалам революции», на которой «еще долго держался энтузиазм общества» (Рыбаков. 1995), но и протестом, и смятением. Не случайно в русской прозе последней трети ХХ века нередко сливаются воедино две ведущих темы – тема Великой Отечественной войны и тема «немедленной» коллективизации сельского хозяйства, болью отозвавшейся по всей России.

В последние десятилетия трагическая судьба деревни в период коллективизации исследуется многими художниками. «Мужики и бабы» Б. Можаева, «Кануны» В. Белова, «Овраги» С. Антонова, «Касьян Остудный» И. Акулова и другие «помогают выйти из тумана мифов о русском народе и русской истории при свете досконального знания фактов, фактической истории, не затемненной туманом ложных обобщений» (Лихачев 1990.С.5).

Многие писатели-современники, обращаясь к теме коллективи-зации, работают в жанре романа-хроники, где нет главного «романного героя», а есть обобщенный образ народа – «мужики и бабы», на чьи плечи и легла тяжесть «коренной переделки». Роман-хроника дает возможность внимательно, последовательно проследить, «как это было на земле» в далекие 1930-е годы.

Свое слово сказал об этом и В.П. Астафьев. В «Последнем поклоне» писатель не ставит цели обстоятельно исследовать истоки, причины крестьянской трагедии 30-х годов. Они очевидны: пренебрежение народными традициями, отрыв от национальной почвы превращают любую, самую благородную идею в абстракцию и неизбежно ведут к обесцениванию человеческой жизни.

В начале 1990-х годов появились его «Вечерние раздумья» и «Забубенная головушка» - финальные главы «Последнего поклона» (1977), подробнее рассказывающие об исполнителях сплошной и немедленной коллективизации, о «ретивых горланах», что «рвались не только поскорее выдворить из села, но и порушить до основания все кулацкое – молотилки, жнейки и всякий прочий крестьянский инвентарь» (Астафьев 1981.С.245).

Вспоминается «Чевенгур» А. Платонова, написанный в 1927 году, а опубликованный позднее «Поклона», уже в 80-е, и его персонажи, которых характеризует тот же утопизм мышления: «…пролетарии должны жить теперь своим умом… Коммунизм же произойдет сам, если в Чевенгуре нет никого, кроме пролетариев, - больше нечему быть» (Платонов 1988.С.477).

«Торопильщики истории» были взяты крупным планом и в романе-хронике Б. Можаева «Мужики и бабы». Многие уловили связь этого произведения с «Бесами» Ф.М. Достоевского. «Вполне можно сказать: Возвышаев – это Верховенский времен коллективизации» (Карякин 1990.С.88). Но в романе Б. Можаева «финал хоть немного искупляет все то, что изображено в нем» (Можаев 1988), - заметили читатели. Действительно, не в финале произведения, а в эпилоге (это уточнение сделал сам автор) рассказывается, как «тихановских перегибщиков судили. На скамью подсудимых во главе с Возвышаевым сели двенадцать человек». Справедливым возмездием закончилась деятельность тех, кто проводил в одном из районов зловещий эксперимент: «в считанные недели добиться всеобщего счастья за счет имущественного уравнения крестьян» (Можаев 1988.С.777).

Ничего подобного в романе В.П. Астафьева нет. «После разорения села и крушения колхоза товарища Шетинкина его организаторы и разорители никуда не делись. Лишь отъехала Татьяна-активистка в город…» (Астафьев 1992.С.21). Зато «делись», то есть были арестованы, сосланы многие из тех, кто, по мнению сельских активистов, не годился для новой жизни. Так случилось и с родом Астафьевых.

В «Последнем поклоне» трагизм ситуации ничем не снимается. Наоборот, усиливается: в финале этого произведения приводится официальный ответ из прокуратуры Красноярского края, документ, полностью реабилитирующий отца и деда писателя, в тридцатые годы признанных виновными в «совершении контрреволюционных преступлений».

Справки-то прилагаются, да вот искалеченные судьбы не восстанавливаются. Не повернуть время вспять и не забыть пережитое в нем, понимает писатель. Так хоть бы «идущим вослед» успеть сказать: история сама по себе неподсудна, ее люди делают. И если они забывают о своем человеческом звании, то и история становится бесчеловечной.

Трагические события 1930-х годов отражает и «лагерная» проза. Это не какая-то изолированная, «подсобная» область, а неотъемлемая часть всей нашей литературы.

Образ ГУЛАГовского ада встает со страниц автобиографических произведений В. Шаламова, А. Солженицына, А. Жигулина, Г.Жженова и др. Эти книги обрели своих читателей только в середине 1980-х годов, в большинстве случаев – спустя десятилетия после своего создания и описываемых событий.

«Вместе с Аввакумом Шаламов вошел в многовековую историю русского мученичества, долготерпеливого и гордого борения за право на свободу и правду» (Иванов 1997). Видя в своих рассказах «единственную цитадель реализма», В. Шаламов отстаивал принципы «новой прозы», прозы «преображенного», «эмоционально окрашенного» документа, который он полемически противопоставлял «школярски понимаемой художественности и расхожим беллетристическим приемам» (Волкова 1996).

Каждый рассказ Шаламова подтверждает его мысль, высказанную на страницах «Красного креста»: «Лагерь – отрицательная школа жизни целиком и полностью» (Шаламов 1989.С.501).

Произведения художника доказывают, что «лагерь - растление всех», но «литературная нить» судьбы самого Шаламова опровергает этот тезис: с растленной душой не напишешь такие стихи:

Я кое-что прощаю аду

За неожиданность наград,

За этот в хлопьях снегопада

Рожденный яблоневый сад.

Неразрывность литературы и судьбы характеризует художественный мир А.И. Солженицына. Один день его Ивана Денисовича – «обычный день от подъема до отбоя» не может «не отозваться в сердце читателя горечью и болью за судьбу людей, которые встают перед ним… такими живыми и близкими», – писал «вместо предисловия» к первой публикации рассказа А. Твардовский, дерзнувший опубликовать А. Солженицына на страницах редактируемого им «Нового мира» (Твардовский 1962).

«Один день Ивана Денисовича» - о «неброском, будничном мужестве народа, который хотел жить, когда естественнее было умереть, о его суровой и мудрой чистоте, внутренне всегда противостоящей беззакониям разнузданной власти» (Винокур 1991.С.57).

«Один день» в концентрированном виде содержит все важнейшие проблемы, которые позднее будут исследоваться Солженицыным в «Архипелаге ГУЛАГ». Здесь автор попытается передать не только свой собственный лагерный опыт, но и страдания всех тех, «кому не хватило жизни об этом рассказать».Оттого мучительны размышления писателя: кажется ему, что «не все увидел, не все вспомнил» (Солженицын 1991.С.5).

Память человеческая не беспредельна, а «лагерная» литература воссоздавалась чаще всего «по памяти»: условий для писательских занятий в ГУЛАГе не было. А кроме того, как свидетельствует Г.Жженов, автор повести «От «Глухаря» до «Жар-птицы»: «В то время обнаруженный при обыске автомат, тайно хранимый заключенным, грозил бы последнему меньшей карой, нежели найденные при нем записи, сделанные из-за «колючей проволоки…»

(Жженов 1989.С. 6).

То, что сохранила писательская память, является бесценным документом, свидетельствующим: тотального подчинения духа в России не было даже в самые жестокие времена. «Крохотный светик» (Б. Чичибабин) веры в добро и справедливость освещал «потемки сердец», казалось, навсегда усмиренных и искалеченных.

Оттого «золотой тучкой» представляется А. Приставкину чистая, искренняя душа ребенка, «феерическим видением». Написанная в 1981 г., а опубликованная в 1987, «Ночевала тучка золотая…» А. Приставкина «обаянием грустной сказочности воздействовала на читателей» (Бочаров 1990.С.181). Она заставила говорить не только о лагерях, о репрессиях и репрессированных народах – о золотой и невозвратной поре отрочества, о трагедии сиротства, о детях, лишенных целительной силы – материнской ласки.

Недаром в страшные годы «на путях хранения или обретения веры лидировали женщины. Разных наций. Разных возрастов. Разных политических убеждений. Среди них была Евгения Гинзбург, автор «Крутого маршрута» (Турбин 1990.С.226). Ее «маршрут» в лагерь – это путь к прозрению, к пониманию причин народной трагедии. Прозрели многие, но понять и не озлобиться, не утратить в себе ценные качества женщины-матери – это урок мужества, достойный преклонения.

Хочется верить в справедливость слов Л. Леонова, автора романа «Пирамида» (1994), который завершил семидесятилетний творческий путь писателя: «Прошлое учит настоящее не повторять его ошибок в будущем» (Леонов 1987). «Лагерная» проза дает уроки будущему, знакомя с теми, кто реально смог противостоять системе, обезличивающей, уродующей человеческие характеры и судьбы.

Тема противостояния является важнейшей в романе «Дети Арбата» А. Рыбакова, автор которого писал о своем поколении – о «детях революции, выросших на ее идеалах» (Рыбаков 1995). К несчастью, многие из сверстников писателя «или обратились в лагерную пыль в 30-х годах, или погибли на фронтах Великой Отечественной войны в 40-х. Вместе с ними, - говорил А. Рыбаков, - ушли в небытие их стремления и надежды. А в памяти потомков сохранились только их заблуждения» (Там же).

Конечно, это не справедливо: «рядом с патологией времени была неодолимая жизнь, и было много прекрасных людей – из тех, что погибали в тюрьмах, в лагерях, на Отечественной. Из тех, кто выжил, из тех, кого миновали репрессии и кто пришел в наше время – оттуда – из своей юности, из своей жизни, павшей на 30-е годы» (Ржевская 1989).

Сохранилась и благодарная память о тех, кто сумел сказать «нет!» системе, подавляющей человека. О таких поведали читателям «Черные камни» А. Жигулина. В центре повествования – КПМ – нелегальная антисталинская организация молодежи, существовавшая в Воронеже в конце 1940-х годов. КПМ объединяла мальчишек 17 –18 лет, они оказались в лагере за «ту вину, что стала правдою теперь» (А. Жигулин).

Тема противостояния тоталитаризму развивается и в произведениях, посвященных научному подвигу. В середине 1980-х годов о судьбах ученых-генетиков, в годы торжества лысенковщины отстаивавших хромосомную теорию наследственности, рассказали «Белые одежды» В. Дудинцева, «Зубр» Д. Гранина и автобиографическая повесть В. Амлинского «Оправдан будет каждый час…», посвященная отцу.

Герои этих произведений имеют реальных прототипов – российских ученых, еще в 1950-е годы презрительно имено-вавшихся «вейсманистами-морганистами». Слово «вейсманист», - свидетельствует В. Шаламов, - зазвучало грозно, зазвучало зловеще, вроде хорошо известных «троцкист» и «космополит» (Шаламов 1989.С.139).

В современной русской литературе рассказы об ученых-генетиках повествуют не только о победе разума над бесовщиной невежества. Они о высокой человечности, которая торжествует вопреки предписаниям и указам, о людях, «научившихся думать», а таких «полностью лишить свободы нельзя» (В. Дудинцев).

К сожалению, начальные страницы «лагерной» прозы, заполненные свидетелями и очевидцам событий тоталитарного прошлого России, продолжают и наши современники. Исследователи склонны видеть в «лагерной» прозе последних десятилетий два идейно-художественных течения. Родоначальником одного, «реально-исторического», является А. Солженицын. Его продолжает роман Л. Габышева «Одлян, или воздух свободы». У истоков другого, «экзистенциального», - проза В. Шаламова. С ним связано творчество С. Довлатова и О. Павлова. «Реально-историческое ищет вину во внешнем: в большевизме, в попрании национальных и личностных прав системой, в отпадении от Бога. Направление экзистенциальное находит в себе мужество для признания: зло есть порождение именно человека, оно является одной из составляющих его природы» (Лекух Дм. «Ад – это мы сами». Тюрьма и лагерь в современной прозе// Литературная газета. 11 сентября 1991).

Разумеется, «лагерной» темой не ограничивается современная реалистическая литература. Она рассказывает о проблемах сегодняшнего дня, о вопросах, волнующих все общество – и горожан, и «сельских жителей» (В. Шукшин).

Не только подробности решения «квартирного вопроса» и секреты риэлторской профессии раскрывает роман А. Волоса «Недвижимость»; в нем «достоверно узнаваем сегодняшний день» (Латынина 2001). «Старый добрый реализм» (Там же) помогает автору создать роман о соотечественниках с их повседневными бытовыми заботами и о «недвижимости» моральных законов бытия, которые неподвластны хаосу текущей жизни.

Продолжается сегодня и «деревенская» проза, у истоков которой – «Матренин двор» А.И. Солженицына (1959, опубликован в 1963).

Писатели-«деревенщики» наших дней сохраняют в своих произведениях принцип построения «по нарастающей» - от индивидуального образа русской крестьянки, через образ крестьянского двора, деревни, вплоть до символа всей России, всей земли» (Большакова 1999.С.16). Лучший пример тому – рассказ В.Распутина «Изба». Кровная привязанность к родной избе, которая «продолжалась сенями, крыльцом, двором, пастбищем, полем, лесом, болотом», образовывая «разомкнутое пространство с простором на все четыре стороны, которым по праву владела душа» (Славникова 1999.С.191), - общее свойство героев «деревенской» прозы, сохраняющееся и сегодня. Может быть, несколько сместились традиционные акценты, характеризующие типологию героев. Исследователи полагают: в «деревенскую» прозу как неотъемлемые «компоненты» входят «образы «мудрого старика / старухи», «дитяти», «матери - земли»(Большакова 1999.С.16). Это не случайно: русская классика, традиции которой развивают писатели-«деревенщики», «в большой мере насыщена не только реминисценциями мировой литературы, но и очень часто обращалась к архетипам, используемым культурой на протяжении тысячелетий». Ее положительный идеал «питался фольклорными и мифологическими образами, несшими в себе вековую мудрость народа» (Буланов 1989.С.65).

В настоящее время в произведениях Б. Екимова («Фетисыч»),

А. Титова («Жизнь, которой не было») на первый план выдвигаются детские образы. Не «распутинские старухи» - жители крестьянской Атлантиды, что «навеки скрылась из глаз», а дети пытаются преодолеть распад времен, сохранить «деревушку в мире и мир в деревушке» (В. Астафьев). С этими «деловито сердечными»

(П. Басинский) героями связывают писатели-современники надежды на возрождение деревни и всей России.

Характеризуя «деревенскую» прозу, А.И. Солженицын сказал, что с ней в отечественную литературу пришли не «деревенщики», а «нравственники», заинтересованные прежде всего в сохранении самих основ народного мировидения (Солженицын 2000.С.186).

Внимание к нравственной проблематике – главное свойство и современной русской литературы, продолжающей гуманистические традиции классики. Память о них «закодирована в нашем сознании. Ее можно истребить, только переделав человека, который… переделке не поддается» (Басинский 2001), о чем свидетельствует и современная русская проза.