1009 Л. С. Выготский

ция мысли, то здесь мы наблюдаем обратный по направлению процесс, процесс, как бы идущий извне внутрь, процесс испаре­ния речи в мысль. Но речь вовсе не исчезает и в своей внутрен­ней форме. Сознание не испаряется вовсе и не растворяется в чистом духе. Внутренняя речь есть все же речь, т.е. мысль, свя­занная со словом. Но если мысль воплощается в слове во внеш­ней речи, то слово умирает во внутренней речи, рождая мысль. Внутренняя речь есть в значительной мере мышление чистыми значениями, но, как говорит поэт, мы «в небе скоро устаем». Внутренняя речь оказывается динамическим, неустойчивым, те­кучим моментом, мелькающим между более оформленными и стойкими крайними полюсами изучаемого нами речевого мыш­ления: между словом и мыслью. Поэтому истинное ее значение и место могут быть выяснены только тогда, когда мы сделаем еще один шаг по направлению внутрь в нашем анализе и сумеем составить себе хотя бы самое общее представление о следующем и твердом плане речевого мышления.

Этот новый план речевого мышления есть сама мысль. Пер­вой задачей нашего анализа является выделение этого плана, вычленение его из того единства, в котором он всегда встречается. Мы уже говорили, что всякая мысль стремится соединить что-то с чем-то, имеет движение, сечение, развертывание, устанавлива­ет отношение между чем-то и чем-то, одним словом, выполняет какую-то функцию, работу, решает какую-то задачу. Это тече­ние и движение мысли не совпадают прямо и непосредственно с развертыванием речи. Единицы мысли и единицы речи не со­впадают. Один и другой процессы обнаруживают единство, но не тождество. Они связаны друг с другом сложными переходами, сложными превращениями, но не покрывают друг друга, как на­ложенные друг на друга прямые линии. Легче всего убедиться в этом в тех случаях, когда работа мысли оканчивается неудачно, когда оказывается, что мысль не пошла в слова, как говорит До­стоевский. Мы снова воспользуемся для ясности литературным примером, сценой наблюдений одного героя Глеба Успенского. Сцена, где несчастный ходок, не находя слов для выражения ог­ромной мысли, владеющей им, бессильно терзается и уходит мо­литься угоднику, чтобы бог дал понятие, оставляет невыразимо тягостное ощущение. И однако, по существу то, что переживает этот бедный пришибленный ум, ничем не разнится от такой же муки слова в поэте или мыслителе. Он и говорит почти теми же словами: «Я бы тебе, друг ты мой, сказал вот как, эстолького вот не утаил бы, да языка-то нет у нашего брата... вот что я скажу, будто как по мыслям и выходит, а с языка-то не слезает. То-то и горе наше дурацкое». По временам мрак сменяете^ мимолетны­ми светлыми промежутками; мысль уясняется для несчастного, и ему, как поэту, кажется, вот-вот «приемлет тайна лик знако­мый». Он приступает к объяснению:

1010

«— Ежели я, к примеру, пойду в землю, потому я из земли вышел, из земли. Ежели я пойду в землю, например, обратно, каким же, стало быть, родом можно с меня брать выкупные за

землю?

— А-а, — радостно произнесли мы.

- Погоди, тут надо еще бы слово... Видите ли, господа, как надо-то... — Ходок поднялся и стал посреди комнаты, приготов­ляясь отложить на руке еще один палец. — Тут самого-то насто­ящего-то еще нисколько не сказано. А вот как надо: почему, на­пример... — но здесь он остановился и живо произнес: — Душу кто тебе дал?

— Бог.

- Верно. Хорошо. Теперь гляди сюда...

Мы было приготовились глядеть, но ходок снова запнулся, потеряв энергию, и, ударив руками о бедра, почти в отчаянии

воскликнул:

- Нет! Ничего не сделаешь! Все не туды... Ах, боже мой! Да тут я тебе скажу нешто столько! Тут надо говорить вона откудова! Тут о душе-то надо — эва сколько! Нету, нету!»

В этом случае отчетливо видна грань, отделяющая мысль от слова, непереходимый для говорящего рубикон, отделяющий мышление от речи. Если бы мысль непосредственно совпадала в своем строении и течении со строением и течением речи, такой случай, который описан Успенским, был бы невозможен. Но на деле мысль имеет свое особое строение и течение, переход от ко­торого к строению и течению речи представляет большие труд­ности не для одного только героя рассказанной выше сцены. С этой проблемой мысли, скрывающейся за словом, столкну­лись, пожалуй, раньше психологов художники сцены. В частнос­ти, в системе Станиславского мы находим такую попытку воссо­здать подтекст каждой реплики в драме, т.е. раскрыть стоящие за каждым высказыванием мысль и хотение. Обратимся снова к

примеру.

Чацкий говорит Софье:

- Блажен, кто верует, тепло ему на свете.

Подтекст этой фразы Станиславский раскрывал как мысль: «Прекратим этот разговор». С таким же правом мы могли бы рассматривать ту же самую фразу как выражение другой мысли: «Я вам не верю. Вы говорите утешительные слова, чтобы успо­коить меня». Или мы могли бы подставить еще одну мысль, ко­торая с таким же основанием могла найти свое выражение в этой фразе: «Разве вы не видите, как вы мучаете меня. Я хотел бы ве­рить вам. Это было бы для меня блаженством». Живая фраза сказанная живым человеком, всегда имеет свой подтекст, скры­вающуюся за ней мысль. В примерах, приведенных выше, в ко­торых мы стремились показать несовпадение психологической подлежащего и сказуемого с грамматическим, мы оборвали наи анализ, не доведя его до конца. Одна и та же мысль может быт

1011