Глава пятая

Так как некоторые вещи начинают и перестают су­ществовать (esti kai oyk estin) не возникая и не уни­чтожаясь, например точки, если только они сущест­вуют, и вообще — формы, или образы (ведь не белизна возникает, а дерево становится белым, раз все, что возни­кает, возникает из чего-то и становится чем-то), то не все противоположности могут возникнуть одна из дру­гой, но в одном смысле смуглый человек становится бледным человеком, а в другом смуглость — бледностью, и материя есть не у всего, а у тех вещей, которые воз­никают друг из друга и переходят друг в друга; а то, что начинает и перестает существовать, не переходя одно в другое, материи не имеет.

Здесь есть затруднение: как относится материя каж­дой вещи к противоположностям. Например, если тело в возможности здорово, а здоровью противоположна бо­лезнь, то есть ли тело в возможности и то и другое? И вода — есть ли она вино и уксус в возможности? Или же для одной вещи материя есть материя по отношению к обладанию и форме, а для другой — по отношению к лишенности и прехождению вопреки своей природе? Затруднение вызывает и вопрос, почему вино не есть материя уксуса и не есть уксус в возможности (хотя уксус и образуется из него) и почему живой не есть мертвый в возможности. Или же дело обстоит не так, а разрушения — это нечто привходящее, и именно сама материя живого есть, поскольку она разрушается, воз­можность и материя мертвого, как и вода — материя уксуса: ведь мертвый возникает из живого и уксус воз­никает из вина так же, как из дня ночь. И стало быть, если одно таким именно образом обращается в другое, то оно должно возвращаться к своей материи; напри­мер, если из мертвого должно возникнуть живое существо, то он должен сначала обратиться в свою материю, а затем из нее возникает живое существо; и уксус дол­жен обратиться в воду, а затем из нее возникает вино.

Глава шестая

Что же касается указанного выше затруднения от­носительно определений и чисел, то [следует выяснить], какова причина того, что каждое из них едино. Ведь для всего, что имеет несколько частей, но совокупность этих частей не будет словно груда, а целое есть нечто помимо частей, — для всего этого есть некоторая причина [такого единства], ибо и у тел причиной их един­ства в одних случаях бывает соприкосновение, в дру­гих — вязкость или какое-нибудь другое свойство по­добного рода. Определение же есть единая речь не в силу [внешней] связности подобно «Илиаде», а в силу единства [предмета]. Так вот, что же делает человека единым и почему он единое, а не многое, например жи­вое существо и двуногое, тем более если имеются, как утверждают некоторые, само-по-себе-живое существо и само-по-себе-двуногое? Почему в таком случае сами они оба не составляют человека так, чтобы людям приписы­валось бытие по причастности не человеку и не од­ному, а двум — живому существу и двуногому? И то­гда человек вообще был бы не одним, а больше чем одним,— живым существом и двуногим.

Ясно поэтому, что если следовать тем путем, каким привыкли давать определение и высказываться, то не­возможно объяснить и разрешить указанную трудность. Если же, как мы это говорим, одно есть материя, дру­гое — форма, и первое — в возможности, второе — в действительности, то, по-видимому, вопрос уже не вызывает затруднения. В самом деле, затруднение здесь — то же, что и в том случае, если бы определе­нием платья была «круглая медь»: это название выра­жало бы определение, так что вопрос состоял бы в том, какова же причина единства круглоты и меди. Но это уже не кажется затруднительным, потому что одно здесь материя, а другое — форма. В таком случае там, где имеет место возникновение, что же кроме дейст­вующей причины побуждает то, что есть в возможности, быть в действительности? Для того чтобы то, что есть шар в возможности, стало таковым в действитель­ности, нет никакой другой причины — ею была суть бытия каждого из них. А одна материя умопости­гаема, другая — чувственно воспринимаема, и одно в определении всегда есть материя, другое — осуществленность, например: круг есть плоская фигура. А из того, что не имеет материи ни умопостигаемой, ни чув­ственно воспринимаемой, каждое есть нечто непосредственно в самом существе своем единое, как и нечто непосредственно сущее,— определенное нечто, качество или количество. Поэтому в определениях нет ни «су­щего», ни «единого», и суть их бытия есть непосредст­венно нечто единое, как и нечто сущее. Поэтому ни у одной из этих вещей и нет никакой другой причины того, что она единое или нечто сущее: ведь каждая из них есть непосредственно нечто сущее и нечто единое, не находясь в сущем и едином как в роде, и не так, чтобы сущее и единое существовали отдельно помимо единичных вещей.

Из-за упомянутой трудности одни говорят о прича­стности, но затрудняются указать, в чем причина при­частности и что значит — быть причастным; другие говорят об «общении», как, например, Ликофрон говорит, что знание есть общение познавания с душой; а иные считают жизнь соединением или связью души с телом. Однако так же можно говорить обо всем: и обладание здоровьем [в таком случае] будет означать или общение, или связь, или соединение души и здо­ровья, и то, что медь образует треугольник,— это будет соединение меди и треугольника, и быть белым будет означать соединение поверхности и белизны. А при­чина [таких воззрений] в том, что для возможности и действительности ищут объединяющего основания и различия. Между тем, как было сказано, последняя ма­терия и форма — это одно и то же, но одна — в возмож­ности, другая — в действительности; так что одинаково, что искать причину того, что вещь едина, или причину единства [материи и формы]; ведь каждая вещь есть нечто единое, и точно так же существующее в возмож­ности и существующее в действительности в некотором отношении одно, так что нет никакой другой причины единства, кроме той, что вызывает движение от воз­можности к действительности. А все, что не имеет материи, есть нечто безусловно единое.