Мишель Фуко. Слова и вещи. /Фрагменты/

4. Письменность вещей

В XVI веке реальный язык -- это не единообразная и однородная

совокупность независимых знаков, в которой вещи отражаются словно в

зеркале, раскрывая одна за другой свою специфическую истину. Это, скорее,

непрозрачная, таинственная, замкнутая в себе вещь, фрагментарная и

полностью загадочная масса, соприкасающаяся то здесь, то там с фигурами

мира и переплетающаяся с ними, вследствие чего все вместе они образуют

сеть меток, в которой каждая может играть и на самом деле играет по

отношению ко всем остальным роль содержания или знака, тайны или указания.

Взятый в своем грубом историческом бытии, язык XVI века не представляет

собой произвольную систему; он размещается внутри мира и одновременно

образует его часть, так как вещи сами по себе скрывают и обнаруживают свою

загадочность как язык и так как слова выступают перед человеком как

подлежащие расшифровке вещи. Великая метафора книги, которую открывают,

разбирают по складам и читают, чтобы познать природу, является лишь

видимой изнанкой другого, гораздо более глубокого переноса, вынуждающего

язык существовать в рамках мироздания, среди растений, трав, камней и

животных.

Язык составляет часть великого распределения подобий и примет.

Поэтому он сам должен изучаться как вещь, принадлежащая природе. Как и

растениям, животным или звездам, его элементам присущи свои законы

сродства и соответствия, свои обязательные аналоги. Рамус разделил свою

грамматику на две части. Первая часть посвящалась этимологии, что означало

поиски не изначального смысла слов, но как раз внутренних "свойств" букв,

слогов и, наконец, целых слов. Во второй части рассматривался синтаксис,

задачей которого было обучать "словесным построениям, исходя из свойств

слов", причем синтаксис состоял "почти единственно лишь в установлении

соответствия и взаимной связи свойств, например существительного с

существительным или с глаголом, наречия со всеми словами, к которым оно

присоединяется, союза с порядком соединяемых им вещей"

/ P. Ramus. Grammaire, Paris, 1572, p.3 et p.125-126>/

Вовсе не наличие смысла делает язык тем, что он есть; содержание его представлений,

которое будет иметь такое важное значение для грамматистов XYII и XYIII

веков, став путеводной нитью их исследований, здесь, в языке XYI века, не

играет никакой роли. Слова составляются из слогов, слоги - из букв, так

как в них сосредоточены такие качества, которые их сближают и разделяют

точно также, как и в мире расходятся и сходятся признаки вещей. В XVI

веке изучение грамматики основывается на той же самой эпистемологической

диспозиции, что и естествознание или эзотерические дисциплины. Различия

состоят лишь в том, что имеется одна природа и несколько языков; в

эзотеризме же свойства слов, слогов и букв раскрываются на основе иной

речи, остающейся скрытой, в то время как в грамматике обычные слова и

фразы сами выражают свои собственные свойства. Язык располагается на

пол дороге между зримыми формами природы и тайными соответствиями

эзотерических рассуждений. Язык - это раздробленная, внутренне расколотая

и видоизмененная природа, утратившая свою изначальную прозрачность; это -

тайна, несущая в себе, но на поверхности, доступные расшифровке знаки

того, что она обозначает. Язык одновременно является скрытым откровением и

откровением, которое мало-помалу возвращает себе все возрастающую ясность.

В своей изначальной форме, когда язык был дан людям самим богом, он был

вполне определенным и прозрачным знаком вещей, так как походил на

них. Имена были связаны с теми вещами, которые они обозначали, как сила

вписана в тело льва, властность - во взгляд орла, как влияние планет

отмечено на лбу людей. Это осуществлялось посредством формы подобия. В

наказание людям эта прозрачность языка была уничтожена в Вавилоне. Языки

распались и стали несовместимыми друг с другом именно в той мере, в

какой прежде всего утратилось это сходство языка с вещами, которое было

первопричиной возникновения языка. На всех известных нам языках мы

говорим теперь, отталкиваясь от этого утраченного подобия, и в том

пространстве, которое оно оставило за собой. Есть лишь один язык, который

хранит память об этом подобии, так как он образовался непосредственно из

того первоначального, ныне забытого, запаса слов; так как Бог не хотел,

чтобы кара, постигшая Вавилон, стерлась в памяти людей; так как этот язык

позволил рассказать о древнем союзе Бога с его народом; так как, наконец,

именно на этом языке Бог обратился к тем, кто слушал его. Таким образом,

древнееврейский язык содержит, подобно обломкам, признаки изначального

наименования. И эти слова, которые Адам произнес, закрепив их за

животными, остались теперь, во всяком случае частично, содержа в своей

плоти, подобно фрагменту безгласного знания, недвижимые свойства существ:

"Так, аист, столь хвалимый за милосердие по отношению к своим родителям,

по-древнееврейски зовется Chasida, то есть добродушный, милосердный,

жалостливый... Лошадь, названная Suz, удостоилась глагола Hasas, если

только сам глагол не происходит он ее названия, и означает он

"возвышаться", ибо среди всех четвероногих животных это - самое гордое и

смелое, как об этом пишет Иов в главе 39-й" *1). Но это всего лишь не

<*1) Claude Duret. Tresor de l^histoire des languts, Cologne,

1613, p. 40.>

более чем разрозненные памятники: прочие же языки утратили эти коренные

подобия, которые только древнееврейский язык сохранил, чтобы показать, что

прежде он был общим языком и бога, и Адама, и животных на первозданной

земле.

Но если язык непосредственно больше не сходствует с

обозначаемыми им вещами, это не значит, что он отделен от мира; он

продолжает, хотя и в другой форме, быть местом откровений, составляя часть

пространства, в котором обнаруживается и высказывается истина. Конечно, он

больше не есть сама природа в ее изначальной очевидности, но он есть также

неведомое средство, чьи возможности известны только немногим счастливцам.

Скорее всего, он есть образ мира, искупающего свои грехи и начинающего

прислушиваться к слову истины. Именно поэтому Богу было угодно, чтобы

латынь, язык его церкви, распространилась по всему земному шару. Именно

поэтому все языки мира, ставшие известными благодаря этому завоеванию,

образуют в целом образ истины. Пространство, в котором они развертываются,

а также их переплетение высвобождают знак спасенного мира точно так же,

как совокупность первых слов сходства с вещами, данными Богом в услужение

Адаму. Клод Дюре подчеркивает, что евреи, христиане, самаритяне, халдеи,

сирийцы, египтяне, пунийцы, карфагеняне, арабы, сарацины, турки, мавры,

персы, татары пишут справа налево, следуя таким образом "ходу и

ежедневному движению первого неба, которое, согласно мнению

великого Аристотеля, является весьма совершенным, приближаясь к единству";

греки, грузины, марониты, якобиты, копты, цервиане, познанцы и, конечно,

латиняне и все европейцы пишут слева направо, следуя "ходу и движению

второго неба, совокупности семи планет"; индусы, кафанцы, китайцы, японцы

пишут сверху вниз, что соответствует "установлению природы, согласно

которому у людей голова вверху, а ноги внизу"; мексиканцы же "в отличие от

вышеназванных" пишут то снизу вверх, то "спиральными линиями,

прочерчиваемыми солнцем в ходе его годового движения по Зодиаку". Таким

образом, "посредством этих пяти различных видов письма тайны и мистерии

мирового порядка и формы креста, вся окружность неба и земли благополучно

обозначены и выражены" *1). Языки находятся с миром в большей степени в

отношении аналогии, чем обозначения; или, скорее, их значение знака и их

функция удвоения накладываются друг на друга; языки раскрывают небо и

землю, образом которых они являются; они воспроизводят в своей наиболее

материальной архитектуре крест, пришествие которого они возвещают, - то

самое пришествие, которое в свою очередь устанавливается Писанием и

Словом. В языке имеется символическая функция, но после гибели Вавилона ее

- за редкими исключениями *2) - нужно искать не в словах, как таковых,

но в самом существовании языка, в его всеобщем отношении к всеобщности

мира, в перекрещивании его пространства с местами и фигурами космоса.

Отсюда форма энциклопедического проекта, появившегося в конце XVI

или в первые годы XVII века; не отражать уже известное в нейтральной

стихии языка (применение алфавита как произвольного, но эффективного

энциклопедического порядка начнется только во второй половине XVII века

*3), а воссоздавать посредством сцепления слов и их размещения в

<*1) Claude Duret. Loc. cit.

*2) Геснер в "Mithridates", очевидно, цитирует ономатопеи, но в

качестве исключения; см.: Gesner& Mithridatеs, 2e^d. Tiguri, 1610, р.

3-4.

*3) Исключая языки, так как алфавит является материалом языка.

Ср.: Gesner. Mithridates. ch. II. Первой энциклопедией алфавитного

является "Grand Dictionnaire historigue " Морери (1674).>

пространстве сам порядок мира. Именно этот проект обнаруживается у

Грегуара в его "Syntaxeon artis mira.ilis" (1610), у Альстедия в его

"Encyclopaedia" (1630) или еще у того самого Кристофа де Савиньи ("Tableau

de tous les arts libe^raux"), которому удалось придать знаниям

пространственность, согласно космической, неподвижной и совершенной форме

круга и подлунной, преходящей, многоразличной, расщепленной форме дерева.

Этот же проект снова обнаруживается также у Ли Круа дю Мэна, вообразившего

пространство, соединяющее свойства и Энциклопедии, и Библиотеки, где

письменные тексты могли бы разместиться согласно фигурам соседства,

родства, аналогии и подчинения, предписанным самим миром *1). Как бы то ни

было, такое переплетение языка и вещей в общем для них пространстве

предполагает полное превосходство письменности.

Это превосходство знаменательно для всего Возрождения; оно было,

без сомнения, одним из великих событий в западной культуре.

Книгопечатание, проникновение в Европу восточных рукописей, зарождение

литературы, которая больше не ориентировалась ни на устное слово, ни на

зрительное представление и не подчинялась им, господство толкования

религиозных текстов над традицией и авторитетом церкви - все это, даже при

невозможности выявить роль причинно-следственных связей, свидетельствует

об основополагающем значении Письменности на Западе. Отныне первоприрода

языка - письменность. Звуки голоса создают лишь его промежуточный и

ненадежный перевод. Бог вложил в мир именно писаные слова; Адам, когда он

впервые наделял животных именами, лишь читал эти немые, зримые знаки; Закон

был доверен Скрижалям, а не памяти людской; Слово истины нужно было

находить в книге. И Вижнер, и Дюре *2) почти в одинаковых выражениях

говорили, что, несомненно, в природе, может быть даже в человеческом

< *1) La Groix du Maine. Les cents Buffets pour dresser une

biblioteque parfaite, 1583.

*1) B laise de Vigenere. Traite des chiffres, Paris, 1587, p. 1et

2. Claude Duret. Tresor de l`histoire des langues, p. 19et 20.>

знании, писаное всегда предшествовало устному. Ибо вполне возможно, что

еще до Библии и до всемирного потопа существовала составленная из знаков

природы письменность, так что эти знаки могли непосредственно

воздействовать на вещи, привлекать их или отталкивать, представлять их

свойства, достоинства и тайны. Это - изначальная письменность природы,

разрозненные воспоминания о которой, возможно, сохранились в некоторых

видах эзотерического знания, и в первую очередь в кабалистике,

стремившихся обрести вновь прежние, давно уже спящие силы. Эзотеризм XVI

века - это прежде всего феномен письменности, а не устного слова. В любом

случае, устное слово лишено своих возможностей воздействия. Виженер и Дюре

называют его женской компонентой языка, его пассивным интеллектом;

активным интеллектом, "мужским началом" языка является именно

Письменность. Она одна содержит в себе истину.

Это превосходство письменного языка объясняет присутствие других

родственных и неотделимых друг от друга, несмотря на их кажущуюся

противоположность, в знании XVI столетия. Прежде всего речь идет об

отсутствии различения между видимым и читаемым, между наблюдаемым и

сообщаемым, следовательно, об образовании единой и однородной плоскости, в

которой взгляд и язык перекрещиваются между сбой до бесконечности; речь

идет так же и о противоположном процессе: о непосредственном разложении

ткани любого языка, при котором без конца вводятся дополнительные

определения в комментарии.

Однажды Бюффон удивился тому, что у такого натуралиста, как

Альдрованди, можно найти невообразимую смесь точных описаний,

заимствованных цитат, небылиц, касающихся в равной степени анатомии,

геральдики, зон обитания, мифологических характеристик какого-нибудь

животного и применений, которые можно им найти в медицине или магии.

Действительно, обратившись к "Historia serpentum et draconum", можно

увидеть, что глава "О Змее вообще" строится согласно таким разделам:

Экивок (то есть различные значения слова з м е я), синонимы и этимологии,

различия, форма и описание, анатомия, природа и нравы, темперамент,

совокупление и рождение потомства, голос, движения, места обитания,

питание, физиономия, антипатия, симпатия, способы ловли, смерть и

ранения, причиненные змеей, способы и признаки отравления, лекарства,

эпитеты, названия, чудеса и предсказания, чудища, мифология, боги, которым

посвящена змея, апологии и мистерии, иероглифы, эмблемы и символы,

поговорки, монеты, чудесные истории, загадки, девизы, геральдические знаки,

исторические факты, сны, изображения и статуи, использование в питании,

использование в медицине, разнообразные применения. Бюффон замечает:

"Пусть определят после этого, какую же долю естественной истории можно

найти во всей этой писанине. Все это легенда, а не описание".

Действительно, для Альдрованди и его современников все это именно легенда,

то есть вещи, предназначенные для чтения. Но дело не в том, что авторитету

людей отдано предпочтение перед непогрешимостью непредубежденного

взгляда, а дело в том, что природа сама по себе есть непрерываемое

сплетение слов и признаков, рассказов и характеров, рассуждений и форм.

При составлении и с т о р и и животного бесполезно, да и невозможно

сделать выбор между профессией натуралиста и компилятора; нужно просто

собрать в одну и туже форму знания все то, что было у в и д е н о и

у с л ы ш а н о, все р а с с к а з а н н о е природой или людьми

, языком мира, традиций или поэтов. Познать животное, растение или

какое-нибудь явление на земле - значит собрать всю совокупность знаков,

которые могут содержаться в них или быть отнесены к ним; значит найти

также все те сочетания форм, где эти знаки принимают геральдическое

значение. Альдрованди был не худшим и не лучшим наблюдателем, чем Бюффон;

он не был ни более доверчивым, чем он, ни менее убежденным в значении

наблюдения или рационального начала в вещах. Просто его взгляд на вещи

организовывался другой системой, другим расположением э п и с т е м ы.

Альдованди сосредоточенно созерцал природу, которая была снизу доверху

исписана.

Таким образом, знание состоит в отнесении языка к языку, в

воссоздании великого однородного пространства слов и вещей, в умении

заставить заговорить все, то есть, над всеми знаками вызвать появление

второго слоя -- комментирующей речи. Особенность знания состоит не в том,

чтобы видеть или доказывать, а в том, чтобы истолковывать. Когда дело идет

о толкованиях Священного Писания, древних авторов, сообщений

путешественников, легенд и сказаний, от каждого из этих видов речи

требуется не выяснение его права на высказывание истины, а только

возможность говорить о ней. Язык в себе самом содержит свой внутренний

принцип развития. " Гораздо больше труда уходит на перетолкование

толкований, чем на толкование самих вещей и больше книг пишется о книгах,

чем о каких-либо иных предметах: мы только и делаем, что составляем глоссы

друг на друга" *1). Это вовсе не констатация краха культуры, погребенной

под своими собственными памятниками, но определение неизбежного отношения

языка XVI века к самому себе. С одной стороны, такое отношение открывает

перед языком возможность бесконечного кипения, непрекращающегося развития,

самоусовершенствования и наслоения последовательно возникающих форм. Может

быть, впервые в западной культуре обнаруживается эта абсолютная открытость

языка, который уже не может больше остановиться, потому что, никогда не

замыкаясь в каком-то одном определенном слове, он будет выражать свою

истину лишь в рамках речи, обращенной в будущее, целиков предназначенной

для выражения того, что будет сказано; однако сама эта речь неспособна

остановиться на себе, и то, что она выражает, она содержит в себе как

обещание, завещанное к тому же другой речи... Задача комментария, по

существу, никогда не может быть выполнена до конца. И все-таки комментарий

целиков обращен к загадочной, неясно выраженной части, скрывающейся в

комментируемой речи: под существующей речью он открывает другую речь, более

глубокую и как бы более "изначальную"; именно ее-то комментарий и должен

восстановить. Комментарий возникает лишь как стремление выявить за

читаемым и истолковываемым языком глубочайшее значение исходного Текста.

И именно этот текст, обосновывая сам комментарий, обещает ему в награду в

конечном итоге свое открытие; вследствие этого необходимое разрастание

экзегетики / «экзегетика» - искусство толкования, изначально – толкования Священного Писания, Текста текстов/наделено мерой, идеальным образом ограничено и тем не менее

неизменно одухотворено этим безмолвным царством. Язык XVI века, --

понимаемый не как эпизод в истории языка, а как глобальный опыт культуры,

-- без сомнения, оказался вовлеченным в эту игру, в этот промежуток между

первичным Текстом и бесконечностью Истолкования. Говорят на основе письма,

составляющего одно целое с миром; говорят до бесконечности о письме, и

каждый из его знаков становится в свою очередь письмом для новых речей;

однако каждая речь обращается к этому первичному письму, возвращение

которого она обещает и в то же время откладывает.

Очевидно, что опыт языка принадлежит к тому же самому

археологическому срезу, что и познание вещей природы. Познавать вещи

означало раскрывать систему сходств, сближающих и связывающих их между

собой; но обнаружить подобия можно было только в той мере, в какой

совокупность знаков образовывала на их поверхности однозначный текст.

Сами эти знаки были лишь игрой сходств, они отсылали к бесконечной задаче

познать подобное, которая по необходимости не может быть завершена. Точно

так же язык, за исключением одной инверсии, задается целью воссоздать речь

в ее абсолютно изначальном виде, но он может ее выражать лишь в

приближении, пытаясь сказать по ее поводу нечто ей подобное, до

бесконечности порождая при этом близкие и сходные версии истолкования.

Комментарий бесконечно похож на то, что он комментирует и что он никогда

не может выразить; так, знание природы всегда находит новые знаки в

сходстве, потому что сходство не постигается посредством самого себя, а

знаки не могут быть ничем иным, как подобиями. И как эта бесконечная игра

природы находит свою связь, свою форму и свой предел в отношении

микрокосма к макрокосму, так и бесконечность задачи комментария

гарантируется обещанием дать действительно написанный текст, который со

временем будет выявлен интерпретацией во всей своей полноте.