3. Один

Поблагодарив лесника, я углубился в чащу, пока­зывая ложное направление, и снова кружил по лесу и сигналил, сигналил. Некоторое время спустя, вый­дя на опушку леса, я заметил парня лет двадцати пяти, осторожно пробиравшегося вдоль опушки. Он был без топора, часто останавливался и присушивал­ся, очевидно, к моим сигналам. Я подкрался к нему незаметно и внезапно окликнул его. Парень вздрогнул и обернулся в мою сторону. Я строго спросил его, кто он, откуда и почему не в армии. Сбиваясь и пу­таясь, парень стал объяснять, что был в лагере воен­нопленных и что мать и жена выплакали у комен­данта разрешение взять его домой, как больного. Я спросил про полицию. Парень сначала замялся, а потом начал что-то уж слишком яро бранить ее.

Кто он? И почему так волнуется? Враг, уже пере­шедший на сторону оккупантов?.. Или наш, и его

мучает совесть человека, не выполнившего до конца свой долг перед родиной и перешедшего к мирной жизни, в то время как его сверстники продолжали сражаться, не щадя жизни, на фронте? Я всматривал­ся в лицо, старался поймать взгляд этого человека, чтобы составить о нем какое-то мнение, но мне это не удавалось. Пригрозив неизвестному суровой рас­правой, если он сообщит кому-нибудь, что видел ме­ня, я вернулся в лесную чащу, чтобы продолжать свои поиски.

Часа за два до заката солнца, вконец измученный и раздосадованный неудачей, я опять вышел на опуш­ку леса. На краю луга, близ кустарников, мелькнула до странности знакомая фигура., Человек быстро шел вдоль опушки, прячась за. кустарником и заметна ускоряя шаг после каждого моего сигнала. Конечно, это был кто-то из моих ребят, только на расстоянии и от волнения я не мог сразу распознать, кто именно.

Забыв об усталости и неудачах этого бесконечного дня, я бросился навстречу человеку. Когда расстоя­ние между нами сократилось до ста метров, я, зады­хаясь от бега, вынул манок и свистнул. Человек при­гнулся и, точно ему угрожала смерть, выбравшись на чистое место, побежал прочь от меня прямо в дерев­ню. Мне стало все ясно: это был тот парень, с кото­рым я разговаривал в лесу, а деревня — та самая, где была полиция.

Непреодолимая усталость овладела мной. Все ста­ло запутанным, нелепым и почти безразличным. Мне было стыдно за себя. Я разговаривал с предателем к выпустил его из рук. А он помчался за подмогой, что­бы ловить меня. Но я в лесу, и взять меня не так просто. Вот только бы успокоиться и не повторить ошибки. Я понимал, что для восстановления сил мне нужно было уснуть хотя бы на два-три часа, но об этом нельзя было и думать. Вот она, новая обстанов­ка. Несколько недель назад, быть может, этот него­дяй бил себя кулаком в грудь и клялся в верности отчизне, своим друзьям, родным и близким; кто ви­дел в нем изменника, наймита чужеземцев? Какое чувство омерзения вызывают эти жалкие пигмеи!

Медленно приближался желанный закат. Солнце тускнело. Опушка леса, освещенная лучом заката, не светилась радугой цветов, как обычно, напротив — была хмурой. Может, и ей взгрустнулось оттого, что к ней больше не ходит порезвиться детвора?

Сделав еще один круг по лесу, перед наступлением сумерек я выбрался на луговинку и, пройдя километ­ра два, очутился около болотца, где был спрятан мой парашют. Необходимо было покинуть эти места, но я все еще думал о моих ребятах, которые могли по­явиться здесь, и, отойдя в сторону, дал сигнал свист­ком, употребляемым для приманки рябчиков. Мне от­кликнулся стандартный полицейский свисток — один, потом другой, третий. Свистки эти приближались ко мне со стороны деревни. Собрав последние силы, я начал перебегать, маскируясь редким кустарником. Я не знал, сколько человек меня преследует, но и полицейские не могли знать, один я или нас уже не­сколько, поэтому они особой прыти не проявляли.

Темнело. Я подбежал к насыпи железной дороги и перешел ее. Далеко вперед, насколько хватал глаз, простиралось чистое поле, но тут же из-под ног в сторону от насыпи уходила узкая лощинка, сплошь поросшая кустарником. Это было очень кстати. В не­сколько прыжков я спустился к этой низинке и, про­бежав с сотню шагов вдоль нее, спрятался в густых зарослях лозняка. Погони не было слышно, кругом стояла глубокая тишина, какая в сельских местностях бывает только в ночные часы. Выждав, пока стемне­ло совсем, я выбрался из лощинки и спокойно напра­вился полем в сторону от железной дороги. Теперь опасность представляли только собаки-ищейки, но их, очевидно, не было у полицейских, иначе они давно уже напали бы на мой след. Вскоре прямо передо мной выросли черные, без единого огонька, силуэты домов, и я должен был свернуть в сторону, чтобы обойти деревню. Под ногами бугрилось некопаное картофельное поле. Я почти явственно ощутил запах печеной картошки, впервые за эти сутки мне захоте­лось есть. У меня не было сухих спичек, да если и бы­ли бы, нечего было и думать о разведении костра.

Все же я вырыл несколько картофелин и начал об­мывать их в лужице.

Вдруг услышал я приближающийся цокот копыт, словно мчится всадник по каменистому шоссе. Стал прислушиваться. Характерный дробный звук нара­стал. Сомнений не оставалось: где-то рядом прохо­дило шоссе или дорога, мощенная булыжником. Я схватился за маузер и взвел курок, но стрелять — значило бы выдать себя, а попасть в темноте в вер­хового мало шансов, и я вовремя удержался. Всад­ник промчался мимо меня в деревню, и скоро донес­ся его громкий, встревоженный голос. Мне стало яс­но, что всадник — один из полицейских и что он пы­тается поднять людей на облаву.

Что делать? Возвращаться обратно в лес, где был потерян целый день безрезультатно, не имело никако­го смысла. Оставаться в открытом поле — рискован­но. Приземлившиеся по эту сторону железнодорожной линии должны были обязательно уйти отсюда куда-то в лес.

Только месяц спустя я узнал от Ковалева, что вслед за мной через бомбовый люк стала прыгать медсестра Голощскина. Солидная сама по себе, эта женщина нагрузилась рюкзаком и двумя большими санитарными сумками. Люк оказался для нее тесным, и она, зацепившись сумками, повисла. Хлопцы броси­лись дружно ее проталкивать, На это было потеряно около минуты времени. Поэтому все остальные люди выпрыгнули по другую сторону железной дороги. В момент приземления командир отделения Смолин попал одной ногой на пень и сломал себе ступню. Об­лаву немцы организовали рано утром. Смолин и оставшаяся с ним радистка Быкова были захвачены в плен, Но в тот момент я ничего этого не знал, и мне приходилось принимать решение только на основе своих собственных заключений. И я решил, что надо уходить из этих мест как можно скорее.

Решил идти за сотню километров к намеченному в Москве месту приземления отряда, ориентируясь по компасу.

Ночь выдалась лунная с редкой облачностью.

Я шел полями и перелесками. На полях было много скошенного хлеба. Попадались какие-то хутора и ого­роженные жердями площадки, заставленные убороч­ными машинами. Мне смертельно хотелось спать, есть не хотелось. Незаметно оказался на опушке большого елового леса. Тропы и лесные дорожки вели в сторо­ну от намеченного направления. Решил пробираться прямо чащей. Сознание работало, как у лунатика, но­ги переступали вяло, все тело сковывала усталость, но за ночь надо было пройти как можно больше. И я шел, пошатываясь, словно пьяный. Меховая куртка и сапоги за день немного обсохли, но все еще были влажными и тяжелыми. Где-то в глубине сознания шевелилось опасение натереть ноги, однако боли не чувствовалось, и я шел не переобуваясь.

Местами мне преграждали путь огромные, свален­ные бурей деревья, и я, как во сне, перелезал через них, а некоторые почему-то обходил. К полуночи лес кончился, передо мной открылось большое черное по­ле. Я двинулся прямиком через него, не меняя направ­ления, и скоро увидел впереди силуэты каких-то ма­шин, расставленных правильными рядами. Во мне проснулась тревога: а что если это фашистский аэро­дром? Ведь на нем должны быть посты, и уйти от преследования на этот раз я не смог бы. Подойдя не­много ближе, различил тракторы. Около них тоже мог­ла быть охрана, но обходить их по пашне у меня не бы­ло больше сил. Прошел между машинами, как тень.

С каждым часом я шел все медленнее и медлен­нее. Начинался рассвет. Подошел к лесу. Рядом со мной, в небольшом овражке, журчал ручей. Я спу­стился к нему. Вода была прозрачная, как хрусталь, но пить не хотелось. Решил сесть передохнуть и по­пробовать добыть огня, хотелось разжечь костер, обо­греться и обсушиться, С трудом вынул пулю из пат­рона маузера и стал искать ваты, чтобы заложить в патрон и поджечь выстрелом, но ни клочка сухой ва­ты в моей одежде не оказалось. Бился с полчаса, испортил два патрона и двинулся дальше. В лесу стали попадаться коровьи тропы — признак близкого жилья. Я пошел этими тропами. Вынул плитку шоко­лада, отломил половину и съел. Идти стало легче, появилось ощущение голода.

Было совсем светло, когда я вышел из леса. Впе­реди виднелись строения какой-то деревни, неподале­ку молодой белорус косил траву. Я махнул ему шап­кой, он молча посмотрел на меня и начал точить ко­су. У околицы показался человек на хорошей лошади, он ехал к лесу. Я пошел, к нему навстречу, но, заме­тив меня, неизвестный повернул обратно и помчался в деревню. Оставаться здесь было опасно, я снова углу­бился в лес и часа два шел по компасу. Мне стало попадаться много дорожек, все они были завалены подрезанными еловыми деревьями. Решив, что это ра­бота партизан, я начал кричать и сигналить, — оста­ваться одному стало невмоготу. Однако никто не отзывался на мои сигналы, и я побрел дальше, усталый до изнеможения.

Вдруг лее наполнился шумом, треском ломающихся сухих ветвей. Спустя несколько секунд я увидел ко­ров, продиравшихся сквозь чащу кустарников. Где-то неподалеку хлопали кнуты, раздавались резкие окрики пастухов. Я поспешил за стадом, но оно ухо­дило все дальше. Нехватило сил догнать пастухов, порасспросить их, есть ли полицейские и немцы в ближайшем селении.

Два часа бродил я вокруг деревни, вглядываясь в ее улицу и проулки. У колодца толпились женщины с ведрами, подолгу стояли с коромыслами на плечах, спокойно беседовали. Около крайних хат бегали мальчишки, их выкрики доносились до меня совершенно отчетливо. Перед кузницей несколько мужиков возились с плугами. Деревня, видимо, жила обычной трудовой жизнью, и присутствия в ней гитлеровцев не чувствовалось. До опушки леса сотня метров.

Я решительно вошел в улицу. Из окна крайней хаты выглянула женщина.

• Какая деревня? — спросил я.

• Корниловка.

• Немцев нет?

• Нету.

На душе стало легче.