312 Глава XI

мо повторявший ветхозаветные деяния Моисея, также следовал ветхо­заветному образцу. Древнерусские реалии в сюжете о Владимире как Соломоне, строителе первого храма, просвечивают сквозь ветхозаветную лексику даже там, где русский книжник, казалось бы, целиком следо­вал библейской традиции. Пожалование десятины церкви Богородицы от княжеского имения и городов находит соответствие в архаичной эко­номической системе Русского государства Х в., где княжеское «имение» складывалось из его личного хозяйства и из даней, а дань шла с подвласт­ных князю городов [Флоря 1992, 16]. На укрепление этой власти над городами была направлена и политика самого Владимира Святославича, после крещения Руси раздавшего главные русские города своим сыновьям. Можно считать установление древнерусской десятины при­мером «реального» вклада ветхозаветной традиции в формирующуюся русскую церковную организацию, равно как и примером творческого восприятия высокого образца, целенаправленного поиска в Священном Писании конструктивных основ для строительства собственной культуры.

Распространение под эгидой княжеской власти церковной органи­зации в главных центрах Руси возымела достаточно быстрые послед­ствия. Можно сомневаться в радости, с которой, согласно летописи, киев­ляне и все русские люди приняли крещение. Но совершенно очевидно, что культура всей Руси претерпела кардинальные изменения прямо на рубеже Х и XI веков. Происходит своеобразный «культурный переворот».

После крещения Руси князем Владимиром на всей территории государства развернулся процесс трансформации традиционной языче­ской культуры. Археологические источники позволяют наблюдать воз­действие этого фактора не только на уровне высокой книжной культу­ры, провозглашающей рождение «нового народа». Это относится к христианизации русской деревни.

«Диалектные» различия сохранялись в традиционной культуре рус­ской деревни. Однако не менее показательны общерусские тенденции в развитии погребальной обрядности и этапы трансформации погребаль­ного обряда на сельских кладбищах XI—XII вв. Массовый археологи­ческий материал свидетельствует о необратимых переменах в духовной культуре всего населения Древней Руси: на рубеже Х и XI вв. обычай кремации умерших повсюду сменяется обрядом ингумации. Эти пере­мены затрагивают не только городские некрополи, где языческий обряд погребения под курганом исчезает сразу после крещения, но и сельскую глубинку, где курганный обряд сохраняется, но умерших уже хоронят, а не сжигают. Показательно, что «правильный» христианский обряд — ингумация в могильных ямах головой на запад — распространяется в первую очередь в пределах Русской земли в узком смысле — княже­ском домене в Среднем Поднепровье, с центрами в Киеве, Чернигове и Переяславле, там, где возникли в XI в. первые русские митрополии. В других районах христианизация обряда была замедленной — сначала

Русь и народы Восточной Европы в IX—Х веке 313

умерших стали хоронить не в могилах, а на поверхности земли («на горизонте») под курганами: с XII в. распространяется обряд погребения в могильных ямах, а к концу этого столетия начинают исчезать курган­ные насыпи.

Такая эволюция обряда — важнейшее свидетельство того, что христианские идеи, связанные с представлениями о посмертном буду­щем и спасении души распространяются среди населения древней Руси ненасильственным путем. В меньшей степени христианиза­ция затрагивала общинные обряды — календарные и семейные, связан­ные с «посюсторонним» бытием: эти обряды — «пиры и игрища» — и были главным «предметом обличения» в древнерусских поучениях против язычества и основанием для обвинения в «идолопоклонстве» и двоеверии [Аничков 1914; ср. ПВЛ, т. 1, 114].

Очевидно, что неофитами довольно активно воспринимались обря­ды, связанные с индивидуальной эсхатологией, «спасением души». Страш­ным Судом и т. п.: впечатление, произведенное сценами Страшного Суда, — традиционный мотив, связанный с обращением языческих кня­зей, в том числе Владимира Святого [см. ПВЛ, ч. I, 74]; в Саге об Олаве Трюггвасоне этот норвежский конунг также принял крещение после того, как увидел сцену Страшного Суда, показанную ему в Константино­поле; согласно саге, именно он уговаривал Владимира креститься [см.: Джаксон 1993, 138—139]. Оба мотива — древнерусский и скандинав­ский — восходят к византийским реалиям: для оглашенных — готовя­щихся принять крещение — отводилось место в западной части храма, где росписи воспроизводили сцены Страшного Суда и адских мук.

Восприимчивость неофитов к этим сценам и мотивам понятна. Язычество, особенно первобытные племенные культы, было в принципе ориентировано на «посюстороннее» благополучие коллектива (рода, пле­мени), но с разрушением традиционного племенного быта, становлением государства, включением индивида в совершенно иные социальные свя­зи проблема индивидуальной судьбы, в том числе загробной, станови­лась все более актуальной. Ответ на вопрос об этой судьбе давали князь и его дружина, епископ и христианство, а не язычество. При этом, как говорилось выше, погребальный культ, прежде всего большие княже­ские курганы, воплощал те религиозные тенденции, которые были свой­ственны Русскому государству в дохристианский период: поэтому важ­ными государственными актами, наряду с основанием церквей, было описанное под 1044 г. христианское перезахоронение останков князей Ярополка и Олега при Ярославе Мудром и последующее (1072) перенесе­ние в Вышгород останков (мощей) Бориса и Глеба — первых святых кня­зей, покровителей Русской земли при Ярославичах и т. д. Традиционный княжеский культ утверждался на новых — христианских основаниях.