264 Глава XI

руется собственный взгляд на мир древнего историка. Это, естественно, заслоняет логику самого исторического повествования. Так, Маркварт специально обратил внимание на то, что народ женщин-амазонок сосед­ствует у сирийского автора с народом мужчин («рус»), но из этого он делает чисто «исторический» вывод о том, что так и было на самом деле: дружинники скандинавского происхождения могли появляться в Причерноморье без женщин, искать подруг на стороне, и этот «факт» привел к актуализации легенды об амазонках ([Ма^^иа^1 1903, 383— 385]; впрочем, так рационалистически «объясняли» легенду об амазон­ках еще в позднесредневековой историографии, где они считались «жен­щинами готов» — ср. [Мыльников 1996, 99]) и т. д. Не смущали амазонки и А. П. Дьяконова, поскольку можно свести их упоминание к пережит­кам матриархата, которые якобы существовали у относительно отста­лых племен евразийских степей до сер. 1-го тыс. н. э. Зато локализа­ция их еще Геродотом (!) между Танаисом и Меотийским озером позволяет более или менее определенно локализовать народ рус [Дьяко­нов 1939, 88], живущий поблизости, но тысячелетием позже. Описание же народа «русов» как богатырей, которых не носят кони, можно согла­совать со сведениями о росте и слабой вооруженности антов у Прокопия и других писателей VI в. [Пигулевская 1952, 46]. Отыскивание такого рода совпадений позволяет игнорировать «несовпадения», отно­сить их на счет фантастических деталей повествования. Так, исследова­телей «древностей русов», которые, по справедливому определению Б. А. Рыбакова, характеризует специализированная воинская «дружин­ная культура», не смущает известие сирийского автора об отсутствии у «народа рус» оружия.

Такого рода поиски совпадений в духе исторической школы мож­но было бы продолжить, увязав, в частности, информацию о трех черных народах, обитающих к северо-востоку от «русов», с северянами (благо этот этноним можно этимологизировать из иранского как черный), их городом Черниговом и т. д., после чего «русы» обрели бы вполне исто­рический контекст.

Главная сложность, даже с последовательных позиций исторической школы не позволяющая безоговорочно принять подобную реконструк­цию для этнической истории Восточной Европы VI в., заключается в том, что аутентичным источникам по Восточной Европе народ рус или рос неизвестен. Зато имя Рос хорошо знакомо греческой — византий­ской традиции и восходит к неточному переводу Септуагинты: еврей­ский титул наси-рош в книге Иезекииля (38, 2; 39, 1) — «верховный глава» — был переведен как «архонт Рос» («князь Рос» в славянском переводе). Получилось, что пророчество Иезекииля относится к предво­дителю варварских народов севера — «Гогу, в земле Магог, архонту Роса, Мосоха и Тобела» (Иез. 38, 2). На этот факт, хорошо известный русской историографии со времен Татищева, обратил внимание и А. П. Дьяко-

Русь и народы Восточной Европы в IX—Х веке 265

нов, но парадоксальным образом объяснил «интерпретацию» перевод­чика Септуагинты тем, что тому уже был известен некий народ рос. Здесь ученый не оригинален — он следует традиционным толкованиям Библии с позиций исторической школы (ср. [Дьяченко 1993, 556—557]), где и титул русского князя в арабской передаче Х в. — хакан-рус — трактуется как калька с евр. наси-рош. Но точно так же шведский дип­ломат Петрей в начале XVII в. трактовал титул «великого князя» Мос­ковского — потомка «гнусного и жестокого» Мосоха [Мыльников 1996, 32].

В связи с реальными варварскими вторжениями — гуннским на­шествием первой половины V в. — пророчество Иезекииля и библей­ские имена Гога, князя Рос, Мосоха и Тобела упоминаются уже еписко­пом Проклом (434—447 гг.: [Сократ Схоластик 7, 43]). Это позволило Г. В. Вернадскому (опиравшемуся на А. П. Дьяконова) еще на два сто­летия углубить историю «народа рус» — «славяно-иранского» (антско-го) «клана» «рухс-асов» или роксоланов, обитавшего в Приазовье по крайней мере с IV в. и принявшего участие в гуннских походах и т. д. [Вернадский 1996, 155—156, 268]. Здесь опять-таки игнорируется кон­текст источника, упоминающего имена Гога и Магога, которые прилага­лись древними и средневековыми авторами к варварским народам се­вера от скифов до славян (ср. [Свод, т. 1, 281—282]) и монголо-татар, вне зависимости от реальных этнонимов [Anderson 1932]. Позднесредневековая историография XVI—XVII вв., как уже говорилось, продолжила эту тра­дицию, отождествив Мосоха с Москвой [Мыльников 1996, 32 и сл.] и даже Товал (Фувал) с Тобольском: многочисленные книжные легенды были синтезированы уже в польской хронике М. Стрыйковского (1582 г.), где некий Рус, предок-эпоним русских, объявляется братом или потомком Леха (предка поляков) и Чеха, общим праотцем которых и оказывается Мосох, сын Иафета (правда, здесь Мосох не отождествляет­ся с Москвой, ибо это означало бы старшинство Московского государ­ства над Польшей).

Большая часть современных исследователей (см. обзор: [Тулин 1981]) возводит «народ рос» у Захарии Ритора и других раннесредневеко-в.ых авторов к библейским реминисценциям и, естественно, не видит в именах «Гога и Магога, князя Рос» реальных этнонимов и обозначений реальных народов. Впрочем, иная интерпретация «народа рос» как пе­редачи греч. (сир. ерос) со значением «герои мифических времен» [ср. Marguart 1903,359,360] в большей мере соответствует античной тра­диции об амазонках. Вместе с тем, следует отметить, что библейские предания о Гоге и Магоге и античные легенды об амазонках легко контаминировались в сирийско-византийской традиции (особенно с рас­пространением «Романа об Александре» Псевдо-Каллисфена). Кавказ и «Каспийские ворота» как раз ассоциировались со стеной Гога и Магога и железными воротами, возвигнутыми Александром: правда, ко времени