30. Изображение уездной России в творчестве е. Замятина.

Евгений Иванович Замятин (1884— 1937). Пришвин был близок группировавшимся вокруг петербургского журнала «Заветы» писателям (ведущей фигурой среди них был А. М. Ремизов). Тогда же сблизился с ними и Замятин. Привели его туда напряженные поиски истинной природы нацио¬нально-народного духа. Но в замятинском художественном мире оказалось меньше просветов, чем в пришвинском. Молодой писатель был преимущественно во власти мыслей о том, что извраще¬но и попрано в национальном бытии.

Подлинное начало его пути — повесть «Уездное» (1913), знаменовавшая приход в русскую лите¬ратуру большого мастера. Вслед за ней появились повести «На ку¬личках» (1914), «Алатырь» (1915), ряд рассказов. Многие из этих произведений собраны в его первом сборнике «Уездное» (1916). Захолустная Россия — городская, деревенская — стала их основ¬ным героем. Но ее изображение — в духе синтетизма новейшей реалистической литературы — многомерно и многопланно.

Социально-историческая тема стала одним из таких важных планов для Замятина, участника первой русской революции, тя¬готевшего в ту пору к самому радикальному, большевистскому, образу мысли и действия («В те годы быть большевиком — значило идти по линии наибольшего сопротивления; и я был тогда большевиком»). «Большевизм» оказался поверхностным и наносным. ему, подобно его литературным сотоварищам тех лет, претят всякого рода «программы» и значительно более импонируют «доразумные», стихийные проявления нравственности в своем народе, которые он нередко ищет в существовании, близком природному (к приме¬ру, образы деревенской Руси из рассказов «Чрево», «Кряжи», «Стар¬шина», «Письменно» и др.). Именно в этом природно-стихийном проявлении («половодье») Замятин приемлет и революцию. Правда, ко времени написания «Непутевого» писатель уже не занимался политической деятельностью, хотя еще находился под полицейским надзором. Но неизменной была его социальная не¬примиримость. Повесть «На куличках», живописавшая (вслед за самым родственным ей сочинением в русской литературе начала века, купринской повестью «Поединок») устрашающий тупик русского офицерского быта, подверглась жестоким цензурным репрессиям. Среди многочисленных в ту пору повествований о «сонной, ленивой, ко всему равнодушной, ничего не любящей, ничего не знающей провинции» (Куприн «Черная молния») замятинский «первенец» «Уездное» — одно из самых ярких и значительных. Значительных — стремлением думать о провинции не только в категориях сего дня, но и в гораздо более широких.

Поначалу кажется, что «герой» повести «Уездное» Барыба, тупоумный невежда, угождающий лишь утробным своим инстинктам, — всего-навсего бытовое чудище из российского захолустья, и не слишком страшное. Но когда он пошел в рост, стал служить властям по части судебных лжесвидетельств (в том числе и политических) и, готовый к новым расправам, надел урядницкии китель, тогда повеяло жутковатым и зловещим от этой дремучей силы. Какую-то пугающую, уродливую монументальность приобрела она: «Будто и не человек шел, а старая воскресшая курганная баба, нелепая русская каменная баба». Древняя каменная баба, воскресшая в уряднике! Эта многозначительная метафора — мифопоэтический образ, завершающий «Уездное», — намекает на масштабы обобщения, заключенного и в главном образе, и во всем небольшом произведении. Здесь сходятся глубокое прошлое и настоящее. В слепостихийной жестокости карателя революции, каким, по всей видимости, должен стать Барыба, угадываются дурные черты национального наследия и — шире: «Перед нами исконная форма человека, — сказал по поводу образов "Уездно¬го" М.М.Бахтин, — от которой социальными уподоблениями не отделаешься».

Засилье мещанской стихии, российской «азиатчины», губительной для живой жизни в стране, станет главной темой писателя. Но загнанные в угол таятся в замятинской провинции и задатки силы доброй, нерастраченное душевное тепло, мучительные уси¬лия подчас дремучего ума найти тропу к правде и справедливости (например, «Алатырь»).

Как и в «Уездном», во всем замятинском мире и дурное, и хорошее щедро наделено русскостью. Бытовая и социальная конкретность неизменно расширяется до национального, а оно, в свою очередь, оказывается на еще более высоком, бытийном уровне.

С нача¬ла 1916 г. и до сентября 1917-го он жил в Англии, работая на судостроительных верфях. (Инженер-кораблестроитель — другая профессия Замятина, на поприще которой он тоже немалое сде¬лал.) Здесь он написал сатирическое произведение из англий¬ской жизни — повесть «Островитяне» (1917). Как и «Уездное», ее отличает (хотя и в гротесковом преувеличении) великолепный couleur locale. Но при этом своеобразный парадокс замятинских изображений состоит в том, что при всей сугубой подчеркнутости, даже выпяченное до свойственного им «местного колорита», он не столько обособляет, сколько сближает разное и непохожее. Что общего между стихийно дремучим Барыбой и викарием Дью-ли из «Островитян», бездушным рационалистом, чье кредо: «<...> жизнь должна стать стройной машиной и с механической неиз¬бежностью вести нас к железной цели»? Провинциальные росси¬яне и респектабельные англосаксы, казалось бы, инопланетяне по отношению друг к другу. Однако глубинная суть их бытия одна и та же — попранная общественными установлениями человеч¬ность. За что понес кару Кембл, герой «английской» повести? Только ли за совершенное им преступление? «Вина» героя — зна¬чительно большая. Общество мстит личности за попытку, пусть даже очень робкую, отпасть от его норм, вернувшись к здоровому человеческому естеству. Изначально добрая природа человека и ее драматические судьбы в окружающем мире, современная действи¬тельность сквозь призму вечных ценностей существования — вот узел, в котором стягиваются основные мотивы творчества писате¬ля уже с ранних вещей и до конца пути.

Уездное

Уездного малого Анфима Барыбу называют «утюгом». У него тяжелые железные челюсти, широченный четырехугольный рот и узенький лоб. Да и весь Барыба из жестких прямых и углов. И выходит из всего этого какой-то страшный лад. Ребята-уездники побаиваются Барыбу: зверюга, под тяжелую руку в землю вобьет. И в то же время им на потеху он разгрызает камушки, за булку.

Отец-сапожник предупреждает: со двора сгонит, коли сын не выдержит в училище выпускные экзамены. Анфим проваливается на первом же — по Закону Божьему и, боясь отца, домой не возвращается.

Он поселяется на дворе заброшенного дома купцов Балкашиных. На огородах Стрелецкой слободы да на базаре все, что удается, ворует. Как-то Анфим крадет цыпленка со двора богатой вдовы кожевенного фабриканта Чеботарихи. Тут-то его и выслеживает кучер Урванка и тащит к хозяйке.

Хочет Чеботариха наказать Барыбу, но, взглянув на его зверино-крепкое тело, уводит в свою спальню, якобы чтоб заставить раскаяться в грехе. Однако расползшаяся как тесто Чеботариха сама решает согрешить — для сиротинки.

Теперь в доме Чеботарихи Барыба живет в покое, на всем готовом И бродит в сладком безделье. Чеботариха в нем день ото дня все больше души не чает. Вот Барыба уже и на чеботаревском дворе распорядки наводит: мужиками командует, провинившихся штрафует.

В чуриловском трактире знакомится Анфим с Тимошей-портным, маленьким, востроносым, похожим на воробья, с улыбкой вроде теплой лампадки. И становится Тимоша его приятелем.

Однажды видит Барыба на кухне, как молоденькая служанка Полька, дура босоногая, поливает деревцо апельсиновое супом. Деревцо это уже полгода выращивает, бережет-холит. Выхватывает Анфим с корнем деревцо — да за окно. Полька ревет, и Барыба выталкивает её ногой в погреб. Тут-то в его голове и поворачивается какой-то жернов. Он — за ней, легонько налегает на Польку, она сразу и падает. Послушно двигается, только еще чаще хнычет. И в этом — особая сладость Барыбе. «Что, перина старая, съела, ага?» — говорит он вслух Чеботарихе и показывает кукиш. Выходит из погреба, а под сараем копошится Урванка.

Барыба сидит в трактире за чаем с Тимошей. Тот заводит свое любимое — о Боге: Его нет, а все ж жить надо по-Божьи. Да еще рассказывает, как, больной чахоткой, он ест со своими детьми из одной миски, чтобы узнать, прилипнет ли эта болезнь к ним, поднимется ли у Бога рука на ребят несмышленых.

В Ильин день устраивает Чеботариха Барыбе допрос — о Польке. Анфим молчит. Тогда Чеботариха брызгает слюной, топает ногами: «Вон, вон из мово дому! Змей подколодный!» Барыба идет сначала к Тимоше, потом в монастырь к монаху Евсею, знакомому Анфиму с детства.

Батюшки Евсей и Иннокентий, а также Савка-послушник потчуют гостя вином. Затем Евсей, одолжив у Анфима денег, отправляется с ним и Савкой гулять дальше, в Стрельцы.

На следующий день Евсей с Барыбой идут в Ильинскую церковь, где хранятся деньги Евсея, и монах возвращает Анфиму долг. С тех пор вертится Барыба возле церкви и однажды ночью после праздничной службы — шасть в алтарь за денежками Евсея: на кой ляд они монаху?

Теперь Барыба снимает комнату в Стрелецкой слободе у Апроси-салдатки. Читает Анфим лубочные книжонки. Гуляет в поле, там косят. Вот бы так и Барыбе! Да нет, не в мужики же ему идти. И подает он прошение в казначейство: авось возьмут писцом.

Узнает Евсей о пропаже денег и понимает, что украл их Барыба. Решают монахи напоить Анфимку-вора чаем на заговоренной воде — авось сознается. Отхлебывает Барыба из стакана, и хочется сказать: «Я украл», но молчит он и лишь улыбается зверино. А сосланный в этот монастырь дьяконок подскакивает к Барыбе: «Нет, братец, тебя никакой разрыв-травой не проймешь. Крепок, литой».

Неможется Барыбе. На третий день только отлегло. Спасибо Апросе, выходила Анфима и стала с тех пор его сударушкой.

Осень в этот год какая-то несуразная: падает и тает снег, и с ним тают Барыбины-Евсеевы денежки. Из казначейства приходит отказ. Тут-то Тимоша и знакомит Анфима с адвокатом Семеном Семеновичем, прозванным Моргуновым. Он ведет у купцов все их делишки темные и никогда не говорит о Боге. Начинает Барыба ходить у него в свидетелях: оговаривает, кого велит Моргунов.

В стране все полыхает, в набат бьют, вот и министра ухлопали. Тимоша и Барыба с приятелями перед пасхальной вечерей сидят в трактире. Портной все в платок покашливает. Выходят на улицу, а Тимоша возвращается: платок в трактире обронил. Наверху шум, выстрелы, выкатывается кубарем Тимоша, вслед кто-то стрелой и — в переулок. А другой, его сообщник — чернявенький мальчишечка, лежит на земле, и владелец трактира старик Чурилов пинает его в бок: «Унесли! Убег один, со ста рублями убег!» Вдруг подскакивает злой Тимоша: «Ты что ж это, нехристь, убить мальца-то за сто целковых хочешь?» По мнению Тимоши, Чурилову от сотни не убудет, а они, может, два дня не ели. «Ясли бы до нашего сонного озера дошло, в самый бы омут полез!» — говорит приятелям Тимоша о революционных событиях.

Понаехали из губернии, суд военный. Чурилов во время допроса жалуется на Тимошку-дерзеца. Барыба же вдруг говорит прокурору: «Платка никакого не было. Сказал Тимоша: дело наверху есть».

Тимошу арестовывают. Исправник Иван Арефьич с Моргуновым решают подкупить Барыбу, чтобы тот показал на суде против приятеля. Шесть четвертных да местишко урядника — не мало ведь!

В ночь перед судом нудит внутри у Барыбы какой-то мураш надоедный. Отказаться бы, приятель все-таки, как-то чудно. Но жизни-то всего в Тимоше полвершка. Снятся экзамены, поп. Опять провалится Анфим, второй раз. А мозговатый он был, Тимоша-то. «Был?» Почему «был»?..

Барыба уверенно выступает на суде. А утром в веселый базарный день казнят Тимошу и чернявенького мальчишечку. Чей-то голос говорит: «Висельники, дьяволы!» А другой: «Тимошка Бога забыл.. Кончилось в посаде старинное житье, взбаламутили, да».

Белый новенький китель, погоны. Идет Барыба, радостный и гордый, к отцу: пусть-ка теперь поглядит. Буркает постаревший отец: «Чего надо?» — «Слышал? Три дня как произвели». — «Слышал об тебе, как же. И про монаха Евсея. И про портного тоже». И вдруг затрясся старик, забрызгал слюной: «Во-он из мово дому, негодяй! Во-он!»

Очумелый, идет Барыба в чуриловский трактир. Там веселятся приказчики. Уже здорово нагрузившись, двигается Барыба к приказчикам: «У нас теперь смеяться с-строго не д-дозволяется…» Покачивается огромный, четырехугольный, давящий, будто не человек, а старая воскресшая курганная баба, нелепая русская каменная баба.