24 Ерофеев Виктор. Попугайчик. М.,1994. С.416. Далее цитаты из прозы Вик.Ерофеева приводятся по этому изданию.

-246-

незыблемого порядкавещей и служит оправданием его зверств, а главным преступлением жертвы оказывается, по выражению С.Ролл, ¦попытка вопрошения о естественном порядке вещей¦25, сомнение в незыблемости этого, даже не политического, а онтологического порядка (попытка воскресить мертвого попугайчика).

Парадоксально не только сочетание садизма и пафоса нормы. Парадоксальна прежде всего трансформация самой категории нормы. И дело тут даже не в рассуждениях палача о ¦великой страсти человека к мучительству¦ (418) и о том, что ¦человек всех и все продаст <...> только к нему подступись не спеша, не спугни, дай только время!¦ (419). Гораздо существенней стилистическая пластика сказа. Так, не случайно пыточная ¦терминология¦ и советские бюрократические клише легко переходят у героя-рассказчика ¦Попугайчика¦ в народно-поэтическую лексику и стилистику.

¦И ударил я сынка твоего кареглазого прямо в зубы от всей души, оттого что тоскливо стало, применил профилактику, а кулак у меня ... ну, да вы, Ермолаич, знаете. Так и брызнули зубки его в различные стороны, словно жемчуг с порвавшейся нити, -так и брызнули, покатилися¦ (415).

¦Как пришли мы с Ермолаем Спиридонычем к общему мнению, так и обнялись на радостях: конец, говорю, делу венец, несите, молодцы, нам яств и вина, мы отпразднуем! И несут нам молодцы белорыбицу, поросят и барашков несут, суфле разные и вино, что зовется игриво молоком Богородицы. Закусили и точим балясы..." (420).

В сращениях дыбы и фольклорной поэтики нет никакого насилия, переходы максимально органичны - и это страшнее всего. Если для Пьецуха язык культурных символов - есть ¦снятая¦, преодоленная версия абсурда истории, то Вик.Ерофеев обнажает ¦иронию символов¦(Р.Барт):

то, что кажется нормой, укорененной в культуре и в истории, открыто для любой патологии, любого зверства. Более того, не знающее сомнений утверждение нормы - в том числе и культурной (недаром палач постоянно апеллирует к авторитету "культуры мировой¦) - оборачивается торжеством патологии, пытки, мучительства.

Несмотря на постоянные оксюмороны и диссонансы, в ¦Попугайчике¦ и в ¦Письме к матери¦ определяющие не только структуру повествования,- но и шире: структуру центрального субъекта речи и

______________

25 Roll, Serafima. Re-surfacing: The Shades of Violence in Viktor Erofeev's Short Stories (unpublished essay), p. 12.

-247-

сознания, и в конечном счете, (меж)исторического дискурса как центрального объекта художественного моделирования,- тем не менее справедливым представляется суждение В.Курицына: "Здесь <в рассказах Ерофеева - М.Л.> деформированы, вывернуты наизнанку стереотипы бытийные, "общечеловеческие", что <...> дает неожиданно цельный, очень похожий на настоящий, но на иной логической основе выстроенный образ мира...¦26 Откуда же берется это впечатление целостности и как оно соотнесено с художественной философией истории, возникающей в новеллистике Вик.Ерофеева?

Сказ, характерный для многих рассказов Ерофеева (помимо ¦Попугайчика¦ и ¦Письма к матери¦ стоит упомянуть ¦Жизнь с идиотом¦, ¦Бердяева¦, ¦Девушку и смерть¦, ¦Как мы зарезали француза¦), по-видимому, овеществляет семантическую константу его поэтики. Можно воспользоваться здесь термином ¦децентрализация субъекта¦ (М.Фуко):

максимально выявленный через сказ голос повествователя на самом деле ему не принадлежит, он лишь проекция многочисленных и разноуровневых историко-культурных дискурсов. Но взаимное столкновение этих дискурсов, осколков культурных кодов порождают фигуру пустоты, поглощающую и субъекта, и дискурсы, и культурные установки, и саму историю как совокупность всех этих факторов. Причем оказывается не важным, какой из дискурсов принимается за систему отсчета: дискурс власти или безвластия, свободы или насилия, либерализма или палачества... Результат неизменен. Синонимом этой фигуры пустоты становится у Ерофеева тема смерти и/или безумия. Именно смерть оказывается моментом единения палача и мученика в ¦Попугайчике¦:

¦Ну, с Богом! - сказал я и подвел его за руку к уступу звонницы! Лети, Ермолаюшка! Лети, голубок! Он шагнул в пустоту, распластав крестом руки. На одну минутку взяла меня было мука сомнения: уж не воспарит ли он, как бирюзовый попугайчик, на радость бесям? С некоторой тревогой глянул я вниз, перегнувшись через поручни. Слава Богу! Разбился!¦ (420-421).

В рассказе ¦Девушка и смерть¦ перед нами монолог человека, осознавшего смерть как шикарную мистерию единения и потому совершающего бессмысленное убийство ради экзистенциального самоосуществления. Убийство как ¦доказательство безграничных

_______________