31 Битов, Андрей. Пушкинский дом. М.: Современник, 1989. Здесь и далее в цитатах - курсив автора, подчерюгуто мной. Цитаты приводятся по этому изданию.

-126-

отм1¦ранию естественной нравственной человеческой основы, являя собой классический пример дезориентации человека как биологической особи.

И если нас сейчас спросить, о чем же весь этот роман, то мы бы сейчас не растерялись и уверенно ответили бы: о дезориентации¦(94). Показательно, как уже в первом, играющем роль зачина, фрагменте -симуляция реальности ставится в зависимую близость с ¦освященными музейными традициями¦ Пушкинского дома - иными словами, с классическим периодом русской литературы. Зависимость тем более парадоксальна, что в романе герои, сохранившие органическую связь именно с традициями культуры, погребенной советской цивилизацией, -выглядят единственно настоящими, и в этом смысле они, по Битову, аристократичны. Это дед героя Модест Платонович Одоевцев и дядя Диккенс. Именно дед в своем пьяном монологе ставит Леве, а вместе с тем - всему его поколению, его времени, всей его жизни беспощадный диагноз:

¦Весь позитивизм современной духовной жизни - негативен. Ложные понятия изничтожаются и не заменяются ничем <...> Ты, по-видимому, совершенно искренне -слышишь, Левушка, я не сомневаюсь в твоей искренности, быть искренним, кажется, важно тебе <...> совершенно искренне никогда не бываешь самим собой <...> Для тебя не существует ни фактов, ни действительности, ни реальности - одни представления о них. Ты просто не подозреваешь, что происходит жизнь!¦ (65, 77) И в сущности, весь роман подтверждает правильность этого диагноза. Разве что в романе нет этой интонации гневливого презрения: единственным существующим фактом оказывается факт исчезновения реальности, целиком подмененной текучими представлениями о ней. Что же касается дяди Диккенса, то его подлинность - вопреки фиктивности реальности - так сказать, невербальна, но от этого не менее убедительна:

¦Леве всегда по-детски казалось, что он <дядя Диккенс> читает другую "Войну и мир", чем все люди, не в том смысле, что по-своему ее прочитывает, а что действительно у него другая книга под названием "Война и мир", с другой тоже Наташей, другим Болконским, тоже Толстого, но другого Толстого <...> Дядя Митя, очерк души, прямо скажем не частый, создавал рядом с собой факт простым словоупотреблением. И Лева заглатывал слюну, ощущая во рту металлический вкус подлинности: было, было, однако все это было¦(32).

127

Две черты отчетливо объединяют деда (¦отца отца¦) и дядю Диккенса, вместе с тем подчеркивая исключительность и ¦раритетность¦ этих героев в культурном контексте современности. Во-первых, высочайшая степень индивидуализации - ¦и тот, и другой пытались "сохранить достоинство". И тот и другой нашли к тому уникальные, никому не свойственные, свои единственные пути <...> Сохраняя "свое", они проявляли истовость и неистовость игрока, но недвижимостью их была личность¦(91). Во-вторых, их объединяет способность к неготовому пониманию в противовес готовым, симулирующим реальность, представлениям. Дед декларирует этот принцип в своем монологе:

¦По-видимому, нынешняя система образования - более серьезная вещь, чем я думал. Я думал просто - хамство, невежество... Но ведь нет! Попробуй научи человека не собственно пониманию, а представлению о том, что он понимает и разбирается в происходящем - эт-то потрясающий духовный феномен! <...> Умный от глупого отличается как раз и именно не уровнем объяснения происходящего, а "неготовностью" этих объяснений перед лицом реальности <...> Ум - это способность к рождению синхронной с реальностью, отражающей мысли, а не цитирование, не воспоминание, не изготовление по любому, пусть даже самому высокому образцу - не исполнение. Ум - это способность к реальности на уровне сознания¦(77, 79). А о дяде Диккенсе просто говорится:

"Когда он надевал рубашку, то он как бы понимал рубашку, повязывал галстук -это было то, как он понимал галстук"(33-34).

Сочетание индивидуализма и способности "к реальности на уровне сознания¦ дает в итоге ту внутреннюю свободу, отсутствие которой 'и составляет центральную проблему главного героя и всего романа в целом. Причем реализованное Модестом Платоновичем и дядей Диккенсом представление о свободе носит отчетливо модернистический характер: равенство личности самой себе выражается в создании собственной, неготовой интеллектуальной реальности. По-видимому, таков и авторский идеал свободы. По крайней мере - в начале романа, где и предложены портреты деда и дяди Диккенса.

Симуляция реальности в ¦Пушкинском доме¦ понимается как духовный механизм всей советской эпохи, вытолкнувшей из жизни Модеста Платоновича, дядю Диккенса и поставившей на их место Левушку

-128-

Одоевцева. Символическую роль в этом плане приобретает эпизод смерти Сталина, вообще знаковый для многих, если не всех ¦шестидесятников¦ (нетрудно вспомнить аналогичные сцены у Трифонова, Аксенова, Бондарева, Евтушенко и многих других). Однако специфика битовского восприятия состоит в том, что смерть Сталина написана им не как момент освобождения от гнета тирана или, наоборот, тревожных ожиданий новых, непредсказуемых, поворотов колеса истории - но как апофеоз симуляции. В данном случае - симуляции всеобщей скорби. ¦Другие в своей скорби напрочь забыли о таких мелочах, как контрольная. Все как один - и один лишь Лева. "Ну один, ну двое...-думал Лева логикой следователя. - Все не могут же одинаково притвориться?..."<...> Оставим Леву в его недоумении насчет собственной искренности¦(136).

Наиболее явное сюжетное воплощение мотив социально-исторической симуляции жизни получает в финале романа, когда массовое ликование по поводу очередной годовщины революции накладывается на фантасмагорическое незамечание погрома, совершенного Левой и Митишатьевым в институтском музее. И в том и в другом случае на первый план выходят образы театра, сновидения, парада мнимостей - и, главное, небрежной аляповатости всего представления.

¦Это нам так себе - Леве было весело. Он точно понял, что все это ему снится <речь идет о "стихии вечернего последемонстрационного гуляния¦>: эти обмылки лиц (смазанный фон статистов во сне), эти щели в декорациях (откуда дуло); этот картонный, нарочито вздыбленный конь (вблизи, на самой сцене находясь - как видно, что нарисованный!), эти складочки, пузырящаяся тень на заднике Адмиралтейства; эта общая небрежность, даже халтурность сновидения...¦(282) А вот сцена после устранения следов разгрома в музее:

¦Никто ничего не замечал! <...> Эта пренебрежительность вернувшейся на свое место жизни к Левиным недочетам и небрежностям очень задела его. Меньше всего ожидал он такого оборота. Сама жизнь была столь небрежна, что Левины заусенички оказались в этом слитном море общей небрежности излишней старательностью. Однако этот вялый сон оборачивался кошмаром!¦(331, 332) ¦Девиз сегодняшней реальности был - небрежность <...> Лева думает, что, подними он взор, вполне может

-129-

оказаться, что кто-то шустро потянет за веревочку вверх и свернет пейзаж в трубочку¦(337).

Это сближение двух далеких по масштабу ситуаций таит в себе возможность интерпретции феномена тотальной симуляции как следствия незамечания катастрофы, попытки существовать так, как будто (отсюда и театральность) ничего не произошло. Но симуляция - это не только следствие катастрофы, это и есть сама катастрофа, состоящая в исчезновении реальности, что в свою очередь выражается в аннуляции культурной целостности, исчезновении живых, не- музейных, культурных порядков.

Послесталинская, оттепельная эпоха, по убеждению автора романа, не только не устранила симуляцию как основополагающее свойство советской реальности, но и усовершенствовало ее - симуляция приобрела более органический и потому более латентный характер: ¦Не только между страной и миром опущен занавес, но всюду, где только есть на что повесить, колышется множество как бы марлевых занавесок, одной иэ которых человек занавешен от самого себя¦(113). Как порождением этой, по-новому органичной степени симуляции предстает в романе ¦миф о Митишатьеве¦. Митишатьев не просто снижающий двойник главного героя - нет, это чистый образец новой человеческой породы, выведенной в результате тотальной симуляции. В этом смысле он действительно мифологичен, ибо зримо осуществляет советский миф о ¦новом человеке¦, восходящий в свою очередь к ницшеанской, также мифологичной, концепции сверхчеловека. ¦Сверхчеловечность¦ Митишатьева - в том, что он истинный гений симуляции, ни к каким другим формам существования просто не способный:

¦...и в школе уже Митишатьев выглядел старше всех, даже мог выглядеть старше учителя, словно он менял свой возраст в зависимости от собеседника так, чтобы быть всегда слегка старше его. Вообще он с видимым удовольствием набрасывался на свежего человека, тем более если они были полностью противоположны друг другу, но всегда умудрялся сойти за своего даже больше, чем за своего. Говорил ли он с работягой, фронтовиком или бывшим заключенным, хотя никогда не работал, не воевал и не сидел. Но никогда не перебирал - оставался, в общем, наравне, лишь слегка обозначив превосходство так, словно бы он если и пересидел в окопах , или в

- 130 -

лагере своего собеседника, то всего на день какой-нибудь или на месяц, но в то же время хоть и на день какой-нибудь, а пересидел¦(191).

По сути дела, через Митишатьева осуществляется новый уровень симуляции. Если ¦классическому¦ советскому миру еще противостоят люди типа деда Одоевцева или дяди Диккенса - самим фактом своего, подлинного, существования доказывающие возможность реальности, вопреки власти мнимостей; то митишатьевская симуляция исключает всякое отношение к реальности и тем самым исключает даже потенциальную возможность реальности как таковой. По Бодрийяру, это и есть уровень гиперреальности симулякра - ¦территория более не предшествует карте, и не живет дольше, чем карта. Отныне карта предшествует территории - Предшествование Симулякра - это карта, которая порождает территорию <...> территорию, которая рвется и истлевает вместе с картой¦.32 Примечательно, что Митишатьев такой же филолог, как и Лева Одоевцев, и через двойнические отношения с Левой также втянут в поле взаимодействия с классической традицией русской культуры: характерно, например, что именно с Митишатьевым дерется на дуэли Лева. Воздействие симулякра на парадигмы порядка (а музейность Пушкинского дома - отчетливый знак застывшей упорядоченности) также описано Бодрийяром: ¦Преступление и насилие менее серьезны, поскольку они всего лишь оспаривают распределение реального. Симуляция бесконечно более опасна, поскольку она всегда предполагает, как бы поверх своего объекта, что закон и порядок как таковые могут реально быть ничем иным, как симуляцией "(курсив автора).33 Но Митишатьев в романе Битова не подрыватель традиций, скорее, само явление Митишатьева - доказательство превращения всех возможных культурных порядков в симуляцию. Именно в этом смысле он -искуситель Левы, пытающегося уцепиться за веру в незыблемость культурной памяти и культурной традиции.

Показательно также, что сам Митишатьев вполне сознательно относится к своей ¦сверхчеловечности¦: ¦Митишатьев с порога заявил, что он - мессия, что он достиг вершины и способен перевернуть мир. Что были до него, пользуясь выражением Горького, Христос - Магомет -

______________