IX. Возвращение в Петербург и выезд за границу

Среди тем, составлявших предмет моих настойчивых размышлений и занятий, была еще одна, все более и более занимавшая меня. Была она тесно связана с разрабатываемым мною курсор» этики и философии права. Впоследствии проблематику эту, которую в зародыше и очень элементарно я представил уже в своей брошюре «о политической свободе», я назвал «проблемой правового социализма». Включала она в себя размежевание с марксизмом, развитие и обоснование концепции демократического социализма как четвертого этапа в развитии современного правового государства (1) абсолютизм, 2) либерализм, 3) новый или демократический либерализм, 4) социализм), реализующего во всей полноте идею нрав человека и его свободу. Концепция эта так меня поглощала, что ради нее я забывал реальную действительность и оценивал военный коммунизм эпохи Гражданской войны исключительно с точки зрения своего идеала правового социализма, совершенно игнорируя реальные условия крайней отсталости русской жизни, которые в значительно большей степени, нежели большевистская доктрина задавали тон всем мероприятиям и общему характеру Советской власти. Страшные условия жизни, которые настали в Зап. Сибири после падения правительства Колчака, я приписывал мероприятиям Советской власти и коммунистической доктрине и становился все более непримиримым противником последней. Правда, наблюдая во время Гражданской войны крестьянские восстания и подавление их с помощью так называемой польской дивизии, я все более отталкивался также от белого правительства, неуклонно делавшегося все более и более реакционным. Я надеялся на какой-то третий путь. Я не видел тогда, что выбор возможен только между черной реакцией и советским правительством, что русский народ выбор этот уже сделал и что советское правительство, пренебрегающее западническим наследием правового государства, было плотью от плоти русского народа, который не только сам был еще совершенно не тронут правовой культурой, но даже в лице своей интеллигенции («славянофилы», «почвенники», «народники») вменял себе в заслугу это пренебрежение к началам нрава.

Летом 1920 г. Томский университет, сразу обезлюдевший вследствие отъезда пермских и саратовских профессоров в свои университеты, послал меня в командировку в Россию, возложив на меня задачу вербования профессоров на пустующие кафедры, а также пополнения библиотек и лабораторий учебными пособиями. Я должен был также добиваться в Москве непосредственного подчинения университета Наркомнросу и сохранения, таким образом, его автономии, игнорируемой местными томскими и зап.-сибирскими властями. Во время своей почти что трехмесячной поездки я останавливался в Омске, Самаре, Москве, Петербурге, Перми. Везде жизнь представлялась мне застывшей под дыханием голода, холода, эпидемий, полного расстройства городского сообщения.

Особенно страшное впечатление произвел на меня Петербург — пустой, голодный, какой-то износившийся, без трамваев, без автомобилей и извозчиков. В Москве было более жизни, более движения, люди выглядели более бодрыми, и в домах москвичей сохранился еще традиционный московский уют.

Встречи в Москве с О. А. Шор и Ф. А. Степуном, а в Петербурге с Г. Д. Гурвичем освежили меня после трехлетней оторванности от центров русской культуры. В беседах с ними я проверил свои мысли и уточнил планы задуманных работ. В этом отношении поездка моя очень много мне дала. Зато командировка моя не имела никакого успеха. В Томск никто не хотел ехать. Все предпочитали сидеть там, где пережили, как уже казалось, наихудшие годы. Многие не хотели ехать из апатии, иные в надежде на улучшение общего положения. Мои разговоры с заместителем Наркомпроса М. Покровским убедили меня, что Томский университет мало интересует центр и что рассчитывать на его покровительство не приходится. Друзья в Москве убеждали меня переехать в Москву, петербургские друзья уговаривали вернуться в родной университет. И там и здесь предлагали мне профессуру и советовали торопиться, пока еще факультеты сохраняют право выбора профессоров. Я возвращался в Томск в убеждении, что спасти наш разбегавшийся историко-филол. факультет не удастся и что мне самому надо возвращаться в Россию. Я колебался еще между Москвой и Петербургом, и если в конце концов — уже в Томске — решил вернуться в Петербург, то потому, что мне все с большей и большей настойчивостью преподносился план отъезда моего за границу. Мне казалось, что в условиях все более прикручивающейся диктатуры я не смогу открыто высказывать своей точки зрения на марксизм, социализм, правовое государство, цели воспитания и реформу школьной системы. А так как не смогу и затаить своих мыслей на эти темы, но неминуемо попаду в конфликт с правительством, что в лучшем случае окончится удалением меня из университета. К тому же в Петербурге я узнал, что отец мой и все братья покинули Петербург и находятся в Финляндии, собираясь переехать оттуда в Берлин, где отцу предлагают стать во главе большого русского издательства. Отец советовал мне в письме, доставленном в Петербурге, переехать в Петербург и оттуда за границу, обещал свое содействие в организации переезда. Весною мне удалось отправить жену и детей в Москву, где они остановились в квартире тестя моего проф. Минора. Поздним летом и я поехал вслед за ними, отпущенный из Томска местными властями, благодаря вызову меня в Москву Наркомпросом, о котором постарались мои московские друзья.

После нескольких недель пребывания в Москве, где я добился утверждения Наркомпросом моего избрания историко-филологическим факультетом Петербургского университета на кафедру педагогики, все мы переехали в Петербург. Поселились мы в огромной пустой квартире на Васильевском острове. Одну комнату в этой квартире занимала от парадного хода молодая студентка, которой собственники квартиры поручили присматривать за их имуществом, мы же заняли две маленькие комнаты от черного хода. Середина квартиры была необитаема. Поставивши в одной из комнат железную печку («буржуйку»), которая служила одновременно и плитою, и поместивши в другой комнате запас дров, мы старались приспособиться к тяжелой петербургской зиме. Я начал лекции педагогики в университете, а также в педагогическом институте имени А. Герцена, где мне поручили курс введения в философию. Но большая часть времени уходила на физическую работу: отгребание снега, получение пайков и привезение их на санках домой, стояние в очередях и т. п. В Томске мы были оседлыми людьми, в Петербурге же оказались беженцами. Жили действительно на бивуаке, и жизнь эта казалась нам непереносимой. Поэтому ни жена, ни я не колебались ни минуты, когда в середине декабря явился у нас финн из Териок (небольшой городок, бывшая дачная местность в Финляндии, около самой границы) с короткой запиской от отца, в которой он советовал нам довериться безусловно подателю записки, имеющему перевезти нас из Петербурга в Финляндию. Забравши с собой маленький чемодан с моими рукописями (конспектами лекций и начатыми работами, среди них папку в работой о Канте) и мешок с необходимыми дорожными вещами, мы доверились нашему провожатому и на городских санках в 7 часов вечера выехали из города. За городом пересели на большие розвальни, ждавшие нас на самом берегу моря, и по льду Финского залива, наперерез между фортами Кронштадта и фортом Ино, поехали в направлении Териок. Была оттепель, и лед далеко от берега был покрыт водой и казался непрочным. Пришлось держаться довольно близко берега, но, несмотря на это, мы, не замеченные никем, без всяких приключений около 3 часов ночи переехали границу, а в 4 часа ночи были уже в Териоках, где нас встретила знакомая отца Н. Тукалевская, передавшая мне письмо отца и 1000 финских марок. Насладившись настоящим кофе с белой булкой как неслыханным угощением и выспавшись в доме нашего провожатого, мы на следующий день переехали в финский карантин, где нас ожидала транзитная виза. Покидая Петербург, я разделял общее убеждение большинства моих друзей и знакомых, что Советская власть не продержится долго. Мне и в голову не приходило, что я покидаю Россию навсегда. Впоследствии я не раз еще жестоко поплатился за свой легкомысленный оптимизм, который соблазнял меня выдавать собственные желания за реальную действительность и жить все время на бивуаке, вместо того чтобы примириться с жизнью на чужбине и стараться войти в эту жизнь, не рассчитывая на скорое возвращение на родину.