VIII. Частное потребление
Частное потребление в противоположность потреблению общественному состоит в том, чтобы удовлетворять потребности частных лиц и их семейств. Эти потребности относятся главным образом к пище, одежде, жилищу и удовольствиям. Доходы каждого частного лица, получаются ли они с промышленных талантов, с капиталов или с земель, употребляются на различные предметы, которых требует удовлетворение потребностей. Богатство семьи растет, уменьшается или остается неизменным, смотря по тому, отстает ли потребление от ее доходов, превышает ли оно их или идет с ними вровень. Совокупность всех частных потреблении вместе с потреблением правительства, совершаемым в интересах государства, образует общее потребление нации.
Но из того, что всякая семья, как и всякий народ в совокупности, может, не беднея, потреблять все свои доходы, еще не следует, что она должна так поступать. Предусмотрительность требует, чтобы принимались в соображение всякие обстоятельства. Кто поручится, что он всегда сохранит в целости все свое состояние? Чье состояние вполне обеспечено от несправедливости, обмана или насилия? Разве не бывало конфискации земель? Разве корабли не подвергались крушениям? А кто поручится, что никогда не будет иметь процесса или что он всегда будет выигран? Разве богатые купцы не бывали жертвами банкротства или какой-нибудь неверной спекуляции? Если ежегодно тратить весь свой доход, то запас средств может постепенно уменьшаться, он даже, по всей вероятности, непременно уменьшится.
Но если он должен оставаться всегда в одном размере, то стоит ли поддерживать его? Может ли состояние, как бы значительно оно ни было, оставаться таким же, если приходится делить его между многими детьми? Но даже если не возникнет необходимости делить его, то почему же и не приумножить его, если употребляются при этом честные средства? Разве стремление частных лиц увеличить свое благосостояние не способствует посредством сбережений умножению капиталов, что, в свою очередь, благоприятствует промышленности и делает нации богатыми и цивилизованными? Если бы наши отцы не имели такого стремления, то мы остались бы дикарями. Мы еще в точности не знаем, какой степени цивилизации можно достигнуть с помощью возрастания богатства. Мне представляется далеко не доказанным, что 9/10 жителей в большей части Европы должны непременно существовать в состоянии, близком к варварству, как это действительно наблюдается еще в настоящее время.
Частная экономия учит нас правильным образом направлять потребление семьи, т. е. в каждом данном случае верно соразмерять потребляемую ценность с удовлетворением, какое получает при этом семья. Каждый человек в отдельности лучше всего сам может правильно взвесить как то, так и другое, потому что все это зависит от размера его состояния, от занимаемого им в обществе положения, от его личных потребностей и потребностей его семьи и даже от его личных вкусов. Слишком сдержанное потребление лишает его тех удовольствий, которые он мог бы получать по своему состоянию, а беспорядочное потребление лишает его тех средств, которые благоразумие советует ему беречь.
Потребление частных лиц всегда находится в связи с характером и страстями людей. Самые благородные и самые дурные побуждения поочередно влияют на него. С одной стороны, они вызываются то любовью к чувственным наслаждениям, то тщеславием, то великодушием, то мстительностью, то даже алчностью, с другой стороны, они подавляются предусмотрительностью, воображаемыми опасениями, мнительностью, эгоизмом. То одни, то другие из этих разнообразных побуждений берут верх и руководят людьми в пользовании их богатствами. Следовать пути, указываемому благоразумием, здесь, как и во всяком другом деле, труднее всего. Человек же по своей слабости отклоняется то в ту, то в другую сторону и слишком часто ударяется в крайности.
Крайностями в потреблении являются расточительность и скупость. И та и другая лишают человека выгод, которые доставляет ему богатство: расточительность тем, что истощает его средства, скупость тем, что мешает ему пользоваться ими. Но расточительность все-таки симпатичнее скупости и соединяется со многими общественными достоинствами. Ее скорее оправдают, потому что она привлекает других к участию в своих удовольствиях; тем не менее для общества она вреднее скупости, она расточает, отнимает у промышленности капиталы, которыми та держится; уничтожая одни из могущественных агентов производства, она не дает возможности развиваться другим. Кто говорит, что деньги для того и существуют, чтобы их тратить, и что продукты для того и произведены, чтобы их потреблять, очень ошибается, если при этом предполагает, что расходы и потребление назначены для того, чтобы доставлять нам удовольствия. Деньги нужны нам еще и для того, чтобы употреблять их производительным образом, а производительное их употребление ведет всегда к большему благу, и всякий раз, как расточается какой-нибудь запас производительных средств в каком-нибудь уголке мира, непременно угасает соответствующая часть промышленности. Расточитель, поедающий часть своих личных запасов, в то же время непременно лишает промышленного человека его прибылей.
Скряга, не пускающий в оборот свои сокровища от страха потерять их, правда, не приносит никакой выгоды промышленности, но он, по крайней мере, не отнимает у нее ни одного из ее средств. Эти сокровища накоплены им в ущерб его собственным наслаждениям, но не за счет общества, как обыкновенно думают: они не были отвлечены ни от какого производительного употребления и по смерти скряги найдут себе, по крайней мере, полезное помещение и оживят промышленность, если не будут растрачены его наследниками или запрятаны так далеко, что нельзя будет достать их.
Люди расточительные напрасно кичатся своим мотовством; оно так же недостойно благородства человеческой природы, как и скаредство скупца. Нет никакой заслуги в том, чтобы расточить все, что имеешь, и потом легко обходиться без того, чего не имеешь. Так поступают только животные, да и то более развитые из них бывают и более предусмотрительны. Что отличает поступки всякого существа, одаренного предусмотрительностью и разумом, это ни при каком случае ничего не потреблять без разумной цели впереди. Таков, по крайней мере, совет экономии.
Экономия есть суждение в применении к потреблению. Она знает свои средства и знает, на что лучше всего употребить их. У экономии нет никаких абсолютных принципов, она всегда сообразуется с состоянием, положением и запросами потребителя. Расход, рекомендуемый благоразумной экономией для хозяйства средней руки, был бы скаредством для богатого и расточительностью для нуждающегося хозяйства. Во время болезни приходится пользоваться такими удобствами, в которых отказываешь себе, когда бываешь здоров. Благодеяние, делаемое в ущерб личным наслаждениям благотворителя, достойно всякой похвалы, если же оно делается в ущерб содержанию собственных детей, то заслуживает порицания.
Здравая экономия одинаково чуждается как скупости, так и расточительности. Скупость — это стремление копить не для того, чтобы потреблять или воспроизводить новые продукты, а для того, чтобы копить; это инстинкт, потребность машинальная и постыдная. Экономия — дочь благоразумия и просвещенного разума; она умеет отказывать себе в излишнем, чтобы обеспечить необходимое, тогда как скупость отказывает себе в необходимом, чтобы доставить излишнее в будущем, которое никогда не наступит. Экономию можно внести в устройство самого роскошного пиршества, и она дает средство сделать его еще более роскошным; скупость же только портит везде, куда ни покажется. Человек хозяйственный соразмеряет свои средства с настоящими и будущими потребностями, со всем, чего требуют от него его семья, друзья, человечество. У скупого нет семьи, нет друзей; он едва имеет кое-какие потребности, а человечество для него не существует. Экономия не потребляет ничего даром; скупость не хочет потреблять ничего. Первая является следствием похвального расчета, который дает средство исполнить свои обязанности и быть великодушным, не нарушая справедливости. Скупость — низкая страсть, потому что она имеет в виду только себя и все приносит в жертву себе.
Экономия признается добродетелью, и не без основания. Она предполагает силу и власть над собой, как и другие добродетели, и более, чем какая-нибудь из них, ведет к благоприятным последствиям. Благодаря ей семейства могут давать хорошее физическое и нравственное воспитание детям, а также заботиться о стариках; она сообщает человеку в зрелом возрасте ту ясность духа, которая необходима, чтобы владеть собой, ту независимость, которая ставит человека выше всяких низких поступков. Только экономия дает возможность оказывать другим щедрую помощь, и притом помощь продолжительную и плодотворную. Щедрый только по расточительности дает без разбора как тем, кто заслуживает его помощи, так и тем, которые ее не заслуживают, и тем, кому совсем не следует давать, в ущерб тем, кому давать необходимо. Часто бывает, что расточитель принужден взывать о помощи к тем, которых сам осыпал своими щедротами; выходит, как будто он давал лишь под условием возврата им дарованного, тогда как экономный человек дает всегда без возврата, потому что он отдает то, чем может располагать, ни в чем не стесняя себя самого. Он бывает богат, располагая умеренным состоянием, тогда как скупой или расточительный человек всегда беден с большим состоянием.
Беспорядок исключает экономию. Беспорядочный человек идет наугад, с завязанными глазами среди окружающих его богатств; иногда у него оказывается под рукой то, чего он более всего желает, а он проходит мимо, ничего не замечая, и тогда же набрасывается и пожирает то, что ему было бы необходимо сохранить. Он вечно находится во власти случайных обстоятельств: то не замечает их, а то не имеет сил освободиться от них. Он никогда не знает, ни где он, ни в какую сторону должен идти.
Дом, в котором нет порядка, становится добычей всех и каждого; он разоряется даже и при верных слугах, он разоряется даже и при мелочной бережливости. Он постоянно доступен множеству самых мелких потерь, которые возобновляются беспрестанно во всевозможных видах и по самым ничтожным причинам.
К числу причин, всего более влияющих на частное потребление, принадлежит роскошь, которая доставляла так много материала для всевозможной декламации, о которой я мог бы и не говорить здесь, если бы все согласились правильно применять практические принципы, изложенные в этом сочинении, и если бы не было всегда полезно приводить доказательства вместо праздных разглагольствований.
Говорили, что роскошь есть употребление излишнего [См.: Стюарт: "Политическая экономия". Тот же автор в другом месте говорит, что излишние предметы — те, которые абсолютно не необходимы для жизни.]. Признаюсь, я не понимаю разницы между излишним и необходимым. Подобно цветам радуги эти понятия переливаются одно в другое и смешиваются в неуловимых оттенках. Вкусы, воспитание, темпераменты, здоровье устанавливают бесконечное разнообразие между всеми степенями полезного и необходимого, так что невозможно в смысле абсолютном пользоваться этими двумя словами, имеющими всегда только относительное значение.
Понятие о необходимом и излишнем меняется смотря по различному состоянию самого общества. Так, хотя человек и мог жить, питаясь одними кореньями, одеваясь только в звериные шкуры и укрываясь в простом шалаше; однако теперь, при современном состоянии наших обществ, невозможно считать в нашем климате излишеством употребление хлеба и мяса, шерстяной одежды и проживание в домах. Точно так же понятия о необходимом и излишнем меняются смотря по состоянию частных лиц: что необходимо в городе при известном занятии, то бывает излишне в деревне, при ином положении. Следовательно, никак нельзя провести разделительной линии между необходимым и излишним. Смит, который отодвинул эту линию дальше, чем Стюарт, потому что он называет предметами необходимыми (necessities) не только все то, что требуется самой природой, но и то, что сделалось необходимым даже для низших классов народа в силу установившихся правил приличия и благопристойности, — Смит, говорю я, был не прав в этом отношении. Эта разделительная линия изменчива по самому существу своему.
Можно сказать вообще, что роскошь есть употребление предметов дорогих; это слово дорогой, смысл которого относителен, достаточно подходит для определения слова, имеющего также относительный смысл. На французском языке слово luxe (роскошь) возбуждает в одно и то же время скорее понятие о тщеславии, чем о сластолюбии: роскошь в одежде значит не то, что эта одежда более удобна для тех, кто ее носит, а то, что она сшита, чтобы поразить глаза тех, кто смотрит на нее. Роскошь стола возбуждает понятие скорее о пышности пиршества, чем о тонкости кушаний эпикурейца.
С этой точки зрения роскошь имеет своей главной целью возбудить удивление редкостью, дороговизной, великолепием предметов, которыми блещет, а предметы роскоши употребляются не ради их действительной полезности, не ради доставляемого ими удобства или удовольствия, но ради только того, чтобы ослепить глаза и подействовать на мнение других людей. Роскошь родственна тщеславию; но тщеславие распространяется на все преимущества, которыми хотят украсить себя: можно быть добродетельным из тщеславия, но нельзя быть добродетельным из роскоши. Роскошь предполагает расходы, и если говорят: роскошь ума, то делают натяжку, предполагая, что тратится ум, когда расточаются его силы, которые следовало бы поберечь.
Хотя то, что мы называем роскошью, основывается главным образом на тщеславии, однако тождественными с нею можно признать утонченные проявления сластолюбия. В этом отождествлении лучшее объяснение последних, да и результаты их получаются те же — значительное потребление, способное удовлетворить большим потребностям и посвященное суетному самоуслаждению. Но я не назвал бы предметом роскоши то, что просвещенный и умный человек, живущий в развитой стране, желал бы иметь для своего стола, хотя бы у него и не было гостей, для своего дома и костюма, хотя бы ему и не было надобности выставлять себя напоказ. Это удовольствие, это удобство, осмысленное и соответствующее его состоянию, но не роскошь.
Определив роскошь в таком смысле, можно теперь выяснить, какое влияние она оказывает на экономию народов.
Непроизводительное потребление может охватывать и удовлетворение потребностей весьма реальных. В этом отношении оно еще может представить некоторый противовес вреду, который происходит всегда от уничтожения ценностей. Но чем можно вознаградить этот вред, когда потребление не имеет своим предметом удовлетворения какой-нибудь действительной потребности, когда расход делается только ради расхода, уничтожение ценности ради самого уничтожения?
Вы скажете, может быть, что такое потребление доставляет выгоду производителям потребленных продуктов.
Но ведь расходы, производимые не ради бесполезного потребления, делаются всегда потому, что деньги, которых не хотят расточать на предметы роскоши, не бросаются в реку. Они идут или на более благоразумное потребление, или на новое производство. Во всяком случае, весь доход, если только он не запрятывается куда-нибудь, идет на потребление; во всяком случае поощрение, получаемое производителями от потребления, равняется всей сумме доходов. А из этого следует:
1) что поощрение, получаемое тем или другим производством от расходов на предметы роскоши, непременно отнимается от какого-нибудь другого производства;
2) что поощрение, проистекающее из таких расходов, может возрастать только в том случае, если увеличивается доход потребителя, а известно, что он увеличивается от расходов не на предметы роскоши, а на производство новых продуктов.
В какую ошибку впадали те, которые, видя вообще, что производство всегда равняется потреблению (ибо необходимо, чтобы все потребленное было прежде произведено), принимали действие за причину и считали, что только непроизводительное потребление вызывает воспроизводство, что сбережение прямо противоположно общественному благосостоянию и что самый полезный гражданин тот, который расходует больше всех!
Сторонники двух противоположных систем — экономической и торгового баланса — создали из этого положения главное основание для своих учений. Мануфактуристы и купцы, заботившиеся только о том, чтобы продать свой продукт, не помышляя о причинах, на основании которых они могли бы продать больше, поддерживали это положение, по-видимому, столь подходившее к их интересам; поэты, всегда немного увлекающиеся внешностью и не считающие себя обязанными знать больше, чем государственные люди, воспевали роскошь на все лады, люди же богатые спешили одобрить эту систему, которая возводила их тщеславие в добродетель, а их наслаждения — в благодеяние.
Но политическая экономия, успевшая раскрыть истинные источники богатства, выяснить средства производства и результаты потребления, навсегда разрушит этот предрассудок. Суетность может величаться бесполезными расходами, она только возбудит к себе презрение всякого разумного человека последствиями своей расточительности, как прежде возбуждала принципами, которыми руководствовалась.
Что доказывается рассуждением, то подтверждается и опытом. Нищета идет всегда вслед за роскошью. Пышный богач употребляет на дорогие безделушки, роскошные пиры, великолепные дворцы, на собак, лошадей, любовниц массу ценностей, которые могли бы быть употреблены производительным образом и доставить теплое платье, здоровую пищу, удобную мебель огромному числу трудящихся людей, обреченных по его милости на праздность и нищету. И вот богач ходит в золотых пряжках, а бедняк сидит без сапог; богач одет в бархат, а у бедняка нет рубашки.
Такова уж сила вещей — сколько бы роскошь ни гнала нищету со своих глаз, а нищета упорно идет за ней по пятам, как бы в укор за ее излишества. Вот что наблюдалось в Версале, в Риме, в Мадриде, при всех дворах; печальный пример такого состояния представила нам, наконец, Франция как последствие расточительной и пышной администрации, как будто требовалось, чтобы такие неопровержимые принципы нуждались в таком ужасном подтверждении.
Люди, не привыкшие распознавать действительность под ее внешней оболочкой, иногда соблазняются блеском и громом блестящей роскоши. Они видят благосостояние там, где делаются большие расходы. Но они глубоко ошибаются в этом: страна, которая падает, обыкновенно в течение некоторого времени являет подобие богатства, как дом мота, который разоряется. Но этот обманчивый блеск непродолжителен: так как он иссушает самые источники воспроизводства, то за ним неизбежно следуют стесненность, общее истощение, от которых можно вылечиться только постепенно и средствами, прямо противоположными тем, которые привели к такому упадку.
Прискорбно, что общественные нравы, гибельные привычки страны, с которой человек связан своим рождением, состоянием, привязанностами, подчиняют своему влиянию даже самых развитых, наиболее способных предусматривать опасность и уразумевать ее печальные последствия. Лишь очень немногие люди, довольно твердые в своих убеждениях и независимые по своему материальному положению, действуют только по своим принципам и руководствуются только своими убеждениями. Большинство же следует вопреки своим желаниям за безрассудной толпой, которая, ни над чем не задумываясь, не замечает, что, если удовлетворены заурядные потребности жизни, счастье заключается не в праздных наслаждениях роскоши, а в размеренном пользовании своими физическими и нравственными способностями.
Стало быть, лица, которые, пользуясь большой властью или большими талантами, стараются распространить вкус к роскоши, действуют во вред благополучию народа. Если какая-нибудь привычка еще заслуживает поощрения как в монархиях, так и в республиках, как в больших, так и в малых государствах, то это только экономия. Но нуждается ли она в поощрении? Не достаточно ли для этого уважать неприкосновенность всех сбережений и их употреблений, т.е. признать цельное развитие всякой промышленности, если только она не преступна? Когда не развращают нации дурными примерами и дурными учреждениями, когда не мешают им самим иметь свое правильное суждение о своих истинных интересах, то они всегда ведут себя хорошо. Всякие вредные крайности — дело отдельных лиц.
Говорят, что, возбуждая людей к тратам, тем самым возбуждают их к производству — надо же, чтобы они вырабатывали что-нибудь для того, чтобы делать расходы. Чтобы дойти до такого рассуждения, надо прежде начать с предположения, что от людей самих зависит, как производить и потреблять, и что увеличивать свои доходы так же легко, как и проедать их. Но если бы это и было так, если бы действительно потребность бросать деньги развивала любовь к труду, что вовсе не подтверждается опытом, то все-таки производство могло бы возрастать не иначе как с помощью умножающихся капиталов, которые составляют всегда один из необходимых элементов всякого производства, а капиталы умножаются только сбережением. А каких сбережений можно ожидать от тех, кто побуждается к производству одним только желанием хорошо пожить?
Сверх того, если любовь к роскоши внушает стремление к приобретению, то достаточно ли медленных и ограниченных средств действительного производства для утоления жажды широкого потребления? Не рассчитывает ли эта любовь к роскоши скорее на быстрые и постыдные барыши от интриги и разорительной для народа промышленности, на то, чтобы, ничего не производя, принять участие в разделе продуктов, произведенных чужим трудом? В таких случаях мошенник развивает все силы своего презренного гения, сутяга спекулирует на неясности законов, человек, стоящий у власти, оказывает покровительство людской глупости и нечестности, которое он обязан даром оказывать достоинству и справедливости. "Я видел за ужином, — рассказывает Плиний, — Паулину в костюме, затканном жемчугом и изумрудами и стоившем 40 млн. сестерций, что можно было бы подтвердить, как она говорила, ее домашними счетами; этим костюмом она была обязана грабительству своих предков. Чтобы внучка могла появиться на пиру в драгоценных камнях, дед ее Лоллий согласился разорить несколько провинций, покрыть себя позором на всем Востоке, потерять дружбу сына Августа и в конце всего умереть от яда".
Вот какова промышленность, вселяющая вкус к безумной расточительности!
Могут доказывать, что система, поощряющая расточительность и благоприятствующая только богатым, имеет по крайней мере то хорошее действие, что умаляет неравенство состояний. Но мне нетрудно было бы доказать, что расточительность богачей заражает средние и бедные классы населения и что именно эти классы скорее всего исчерпывают свои небольшие доходы, так что всеобщая расточительность скорее усиливает, чем сглаживает разницу состояний. Скажу более, расточительность богачей всегда предшествует расточительности правительства или следует за ней, а эта последняя расточительность черпает свои средства только из налогов, которые всегда тяжелее для мелких, чем для крупных доходов.
По временам законами против роскоши пытались обуздать надменную суетность и разорительную расточительность. Но эти законы редко достигали своей цели. Когда нравы испорчены, то легко избежать этих законов, при хороших нравах они бесполезны, но всегда являются посягательством на частную собственность. Ошибки частных лиц носят в себе свое наказание, и было бы безумием пытаться достигать законами того, что непременно достигается в силу вещей.
После неудачной защиты роскоши старались иногда выступать на защиту нищеты. Говорили, что если бы бедняков не преследовала нужда, то они не стали бы работать, а это лишило бы богатых, да и все общество промышленности, создаваемой бедным населением.
Но это положение, к счастью, так же ложно по существу, как и бесчеловечно по своим последствиям. Если бы нищета служила побуждением к трудолюбию, то самым трудолюбивым из людей был бы дикарь, потому что он самый бедный человек. Тем не менее мы знаем, как он нерадив, знаем, что дикари умирали от огорчения, когда их хотели занять работой. У нас в Европе самые ленивые рабочие те, которые по своим привычкам более всего подходят к дикарям; количество работы, исполненной грубым трудом в каком-нибудь беднейшем округе, не может сравниться с количеством работы, исполненной порядочным рабочим в Париже или в Лондоне. Потребности расширяются по мере их удовлетворения. Человек, одетый в простую куртку, хочет иметь платье, а тот, у кого есть платье, хочет иметь черный сюртук. Рабочий, живущий в одной комнате, хочет жить в двух комнатах; тот, у кого только две рубашки, хочет иметь их дюжину, чтобы можно было чаще менять белье, а кто никогда не знал никакой рубашки, тот и не думает о ее приобретении. Человек никогда не отказывается приобрести больше, потому что он имеет что-нибудь.
Довольство низших классов вовсе не несовместимо, как часто говорили, с существованием общественного организма. Сапожник может тачать сапоги так же хорошо в теплой комнате, хорошо одетый, когда он сам сыт и сыты его дети, как и цепенея от холода, в лавчонке на углу какой-нибудь глухой улицы. Люди не работают ни хуже, ни гораздо хуже оттого, что они пользуются разумными удобствами жизни.
Пусть богачи бросят детское опасение, что им будет хуже жить, если бедняки достигнут благосостояния. Опыт, как и простое соображение, доказывает, напротив, что вообще в странах наиболее богатых всего легче найти удовлетворение своим наиболее развитым потребностям.
> IX. Потребление общественное
Кроме тех потребностей частных лиц и их семейств, удовлетворение которых образует частное потребление, есть еще такие особые потребности, которые ощущаются союзом частных лиц, называемым обществом, и удовлетворение которых составляет потребление общественное. Общество покупает и потребляет услуги администрации, оберегающей его интересы, войска, защищающего страну от внешнего нападения, суда гражданского и уголовного, охраняющего каждое частное лицо от посягательства других. Все эти разнообразные услуги приносят свою пользу, и если они размножаются сверх существующей в них потребности, если они оплачиваются дороже своей ценности, то лишь вследствие недостатков общественной организации, рассмотрение которых выходит за пределы настоящего сочинения.
В следующих главах мы увидим, где общество находит ценности, на которые покупает или услуги своих агентов, или предметы, необходимые для удовлетворения потребностей. В этой главе мы рассмотрим, как производится общественное потребление и к каким оно приводит результатам.
Если начало этой книги хорошо понято, то читатель легко уразумеет, что общественное потребление, имеющее в виду общую пользу, по существу своему совершенно то же, что и удовлетворение потребностей частных лиц и их семейств. Как то, так и другое есть всегда разрушение ценностей, разрушение части богатств, хотя бы при этом и не выходило ни одной копейки из пределов страны.
Чтобы еще больше убедиться в этом, проследим движение ценности, потребленной ради общественной пользы.
Правительство требует от плательщика уплаты деньгами какого-нибудь налога. Чтобы удовлетворить сборщика налога, плательщик меняет на деньги продукты, которыми он располагает, и эти деньги вручает правительственному чиновнику. Другие агенты покупают на эти деньги сукно и съестные припасы для войска. Здесь еще никакая ценность не потреблена, не потеряна, а есть только ценность, которая добровольно передана плательщиком и обменена на другие ценности. Она продолжает существовать в форме съестных припасов и сукна в складах армии. Но вот наконец эта ценность потребляется, с этого именно момента часть богатства, вышедшая из рук плательщика налога, уничтожается, разрушается.
Но здесь сумма денег не разрушена — она только перешла из одних рук в другие, отчасти безвозмездно, когда плательщик вручил ее сборщику налога, отчасти посредством обмена, когда она была передана правительственным чиновником поставщику армии, у которого были закуплены съестные припасы и сукно. Несмотря на все передачи, ценность денег сохранилась, и, если бы она перешла в третьи, четвертые и десятые руки, она все продолжала бы существовать, не испытывая никакого чувствительного изменения, а разрушилась бы при этих переходах ценность сукна и припасов, которая перестала существовать. Совершенно такой же результат получился бы, если бы плательщик налога на те же деньги купил съестных припасов и сукна и сам потребил их. Вся разница только в том, что удовлетворение от этого потребления получил не плательщик налога, а государство.
Все это нетрудно применить и ко всякому роду общественного потребления. Когда деньги плательщика идут на выдачу содержания какому-нибудь должностному лицу, то последнее, значит, продает свое время, свои способности, свой труд, которые потребляются на пользу общественную, и, в свою очередь, потребляет вместо плательщика налога ценность, полученную им в обмен на свои услуги, точно так же, как это сделал бы какой-нибудь приказчик или всякое другое лицо, нанятое плательщиком налога для соблюдения его частных интересов.
Почти всегда думали, что ценность, платимая обществом за общественные услуги, возвращается ему в другой форме, и доказывали это, между прочим, тем, что все, что получает правительство и его агенты, они восстанавливают тем, что сами расходуют. Но это ошибка, и ошибка тем более вредная по своим последствиям, что повлекла за собой страшные расхищения, совершенные без всякого угрызения совести. Ценность, доставленная плательщиком налога, передана им даром; правительство воспользовалось ею, чтобы купить труд, предметы потребления, продукты — одним словом, то, что имеет такую же ценность. Покупка не есть восстановление ценности.
С какой бы стороны ни рассматривалась эта операция и как бы она ни была усложнена в практическом исполнении, она всегда путем анализа приведет к тому общему положению, какое сейчас высказано. Потребленный продукт всегда будет потерянной ценностью, кто бы ни был ее потребителем, и притом она будет потеряна без вознаграждения того, кто не получил ничего в обмен на нее. Но в данном случае надо считать возмещением ту выгоду, которую плательщик налога получает от службы должностного лица или от потребления, сделанного на общую пользу.
Если общественные расходы действуют на сумму богатств совершенно так же, как и частные, то те же самые принципы экономии должны руководить как теми, так и другими. Нет двух родов экономии, как нет двух родов честности или двух родов нравственности. Если правительство, как и частное лицо, совершает потребление, в результате которого получается больше ценностей, чем сколько их потреблено, то, значит, деятельность их производительна. Если же от потребленной ценности не осталось никакого продукта, то она, значит, совершенно потеряна как в том, так и в другом случае; но она может, исчезая, оказать услугу, которую от нее ожидали. Всякие военные запасы вещей и провианта, точно так же как время и работа гражданских и военных чинов, служивших на защиту государства, перестали существовать, хотя и могли быть употреблены с большей пользой; тут произошло то же самое, что с предметами и услугами, которые непосредственно употребило на себя какое-нибудь семейство. Тут не оказалось никакой другой выгоды, кроме удовлетворения потребности; но если потребность была насущной, если она была удовлетворена при возможно наилучших условиях, то такого возмещения совершенно достаточно, чтобы уравновесить, часто даже с большей выгодой, то, чего стоило такое удовлетворение. Если же потребности не существовало, то и потребление семьи и защита ее интересов оказываются только злом, ничем не вознаградимым. То же самое представляет и потребление государства: потреблять только для того, чтобы потреблять, расходовать только для того, чтобы расходовать, требовать услуг от кого-нибудь ради того, чтобы давать ему жалованье, уничтожить предмет для того, чтобы иметь случай заплатить за него, — это такое же безрассудство со стороны правительства, как и со стороны частного лица в его частном потреблении, и так же непростительно для правителя государства, как и для всякого человека, стоящего во главе какого-нибудь частного предприятия. Расточительное правительство даже виновнее частного лица: это последнее потребляет то, что принадлежит ему, тогда как правительство само ничего не имеет и является только распорядителем общественного достояния [Всякое правительство, считающее себя собственником богатства частных лиц или действующее на правах такого собственника, является узурпатором, а узурпация есть факт, а не право. Иначе всякий вор, достаточно ловкий или достаточно сильный, чтобы завладеть чужим достоянием, будучи пойман, должен быть признан законным собственником того, что своровал, а не обязанным возвратить украденное. ].
Что же можно думать о тех писателях, а их немало, которые хотели установить то положение, что богатство частное и богатство общественное суть два совершенно различных понятия: что богатство частного лица умножается действительно сбережением, а богатство общественное, напротив, умножается от усиления потребления, и которые вывели из этого положения такое опасное и ложное заключение, что правила, которыми руководствуется управление частным богатством, и правила, которыми должно руководствоваться управление общественным достоянием, не только совершенно различны, но часто даже просто противоположны друг другу?
Если бы такие принципы высказывались только в книгах и никогда не действовали на практике, то еще можно было бы оставаться спокойным и равнодушно смотреть на них как на множество других являющихся в печати заблуждений. Но как не скорбеть о судьбах человечества, когда видишь, что подобные принципы исповедуются людьми, отличающимися своими достоинствами, талантами и образованием, что ими руководствуются на практике люди, которые облечены властью и могут поддержать такие заблуждения и бессмыслицы силой штыков и пушек [Легко заметить, что это место, как и некоторые другие, было написано в господство военного режима, который присвоил себе право истощать все источники народного благосостояния и уверять нацию, не допуская для страны никаких возражений, что все это так и должно быть.].
Госпожа де Ментенон рассказывает в одном из своих писем к кардиналу Ноалью, что когда ей пришлось однажды упрашивать короля усилить раздачу милостыни бедным, то Людовик XIV ответил ей так: король подает милостыню тогда, когда тратит много. Какие драгоценные и страшные слова, доказывающие, как разорение может быть возведено даже в принцип. Дурные принципы бывают хуже самой развращенности, потому что ими руководствуются даже во вред своим плохо понимаемым интересам и вдобавок еще в течение очень продолжительного времени, без всякого зазрения совести и без всякой пощады. Если бы Людовик XIV думал, что своей пышностью и расточительностью он удовлетворяет только своему тщеславию, а завоеваниями — своему честолюбию, то он был бы честным человеком; он мог бы раскаяться в своем заблуждении и положить ему конец, он мог бы по крайней мере остановиться ради собственного интереса. Но, к несчастью, он был уверен в том, что своей расточительностью приносит пользу своему государству, а следовательно, и самому себе и не остановился до тех пор, пока не дошел до нищеты и унижения.
Здравые идеи политической экономии были еще настолько чужды лучшим людям даже XVIII столетия, что король прусский Фридрих II, человек, так страстно искавший истины, столь способный понять ее и столь достойный, чтобы взять ее под свое покровительство, так писал д'Аламберу в оправдание войн: "Мои многочисленные войска способствуют обращению денег и равномерно распределяют в провинциях то, что народы доставляют правительству". Нет, еще раз нет; все, что получает правительство с провинций, не возвращается им обратно. Уплачиваются ли налоги деньгами или натурой, они превращаются в воинские запасы и в этой форме потребляются, уничтожаются людьми, которые не восстанавливают их, потому что не производят никакой ценности [Для снабжения войска в руках правительства или его агентов имеются ценности двоякого рода: 1) ценность того, что платится подданными; 2) ценность воинских запасов, доставляемых поставщиками. Те, кто доставляет ценности первого рода (плательщики), ничего не получают в возмещение их, те, кто доставляет ценности второго рода (поставщики), получают взамен в виде платы другие ценности. Но существование этих последних ценностей не дает никакого права утверждать, что правительство возвращает одной рукой то, что берет другой, что тут происходит только обращение ценностей и что нации от этого ничего не терпят. То, что правительство получило с плательщиков, равно 2, а то, что оно возместило им за это, равно 1. Потеря этой недостающей единицы падает всецело на плательщиков, и так как частные богатства плательщиков в совокупности образуют богатство народа, то, значит, народное богатство умалилось на всю сумму ценностей, потребленных правительством, за исключением того, что произведено правительством благодаря общественным учреждениям. ]. Счастьем для Пруссии было то, что деятельность Фридриха II не всегда соответствовала его принципам: он принес стране больше пользы своей экономией в управлении, чем вреда своими войнами.
Если потребление народа или его правительства причиняет потерю ценностей, а следовательно, и богатства, то оно может быть оправдано лишь постольку, поскольку народ получает от него выгоды, равные тем жертвам, которых оно стоило ему. Стало быть, все искусство администрации заключается в постоянном и справедливом сопоставлении размера приносимых народом жертв с выгодами, извлекаемыми из них государством, и я без обиняков скажу, что несоразмерность приносимых жертв с полученными выгодами есть глупость или преступление администрации.
Что произошло бы в самом деле, если бы безумные расходы дурного правительства не ограничивались одним расточением народного благосостояния и если бы потребление государства не только не доставляло народу никакого равноценного возмещения, а, наоборот, подготавливало ему бесчисленное множество всяких бедствий; если бы последствием самых произвольных поборов были сумасбродные и преступные предприятия; если бы, наконец, народ почти всегда оплачивал своей кровью право платить деньги из своего кармана?
Как прискорбно было бы называть пустым фразерством истины, которые здравому смыслу так часто приходится разъяснять потому только, что глупость и страсти упорно отказываются признавать их!
Обычное потребление правительства составляет важную часть общего потребления народа, потому что доходит иногда до шестой, пятой и четвертой частей общего потребления и даже более, а отсюда следует, что экономическая система правительства имеет огромное влияние на возвышение или упадок народа. Если частный человек вообразит себе, что на треть усилит свои средства, расточая их, и что расточительностью делает себе большую честь; если он не умеет устоять перед соблазном пустого удовольствия или перед внушением даже справедливого, но позднего раскаяния, то он разорится и своим крушением подействует лишь на небольшое число людей. Что же касается правительства, то нет такой ошибки его, которая не сделала бы несколько миллионов людей несчастными и не могла бы вызвать упадка целой нации. Если желательно, чтобы граждане хорошо понимали собственные интересы, то во сколько раз желательнее это по отношению к правительству? Если порядок и экономия считаются добродетелями в частной жизни, то каким прекрасным именем справедливо было бы назвать эти свойства в людях, руководящих судьбами государств и способных устроить благоденствие целого народа?
Частный человек вполне понимает ценность предмета, им потребленного, — это плод его тяжелых трудов, продолжительных забот, настойчивых сбережений. Он легко взвешивает выгоды, какие может получить от своего потребления, и лишения, какие должен испытать. Правительство не заинтересовано так непосредственно в порядке и экономии; оно не может так живо и так скоро почувствовать неудобство от их отсутствия. Прибавьте к этому, что частный человек побуждается к бережливости не только личным интересом, но и велением сердца; экономия обеспечивает средства для дорогих ему существ, а бережливое правительство сберегает для граждан, которых оно непосредственно почти не знает, и плоды его бережливости сослужат свою службу, может быть, только его преемникам.
Ошибочно было бы думать, что наследственная власть предохраняет от таких неудобств. Соображения, действующие на частного человека, не касаются правителя страны. Он смотрит на состояние своих наследников как на совершенно обеспеченное, поскольку это зависимость от наследования. Да и не он лично постановляет решения по большей части расходов, и не он заправляет делами купли и продажи. Это делают его министры, его генералы. Но наконец, постоянный опыт доказывает, что самые бережливые правительства суть не монархии, не демократические правительства, а преимущественно аристократические республики.
Еще менее надо думать, что дух экономии и порядка в общественном потреблении несовместим с гением, предпринимающим и совершающим великие подвиги. Карл Великий — один из самых славных государей; он завоевал Италию, Венгрию и Австрию, отразил сарацинов и рассеял саксов; он стяжал блестящий титул императора и тем не менее заслужил от Монтескье такую похвалу: "Отец семейства мог бы поучиться в законах Карла Великого, как надо управлять своим домом. Он ввел удивительное правило в своих расходах и управлял своими владениями с мудростью. В его "Капитуляриях" можно найти тот чистый и священный источник, из которого он извлекал свои богатства. Довольно указать хоть на следующее: он приказывал продавать яйца с птичьих дворов своих владений и сорные травы со своих садов".
Принц Евгений Савойский, которого неправильно было бы считать только великим полководцем, потому что он обнаружил также высокие способности как в управлении, так и в дипломатии по делам, которые на него возлагались, советовал императору Карлу VI следовать в управлении финансами советам негоциантов.
Великий герцог тосканский Леопольд показал в конце XVIII столетия, что может сделать государь, даже в государстве очень небольшом, тем, что введет в управление самую строгую экономию частного хозяйства: при нем в течение нескольких лет Тоскана сделалась одной из самых цветущих стран в Европе.
Тем же принципом руководствовались министры, с наибольшим успехом управлявшие финансами Франции: аббат Сен-Дени Сугерий, кардинал Амбуаз, Сюлли, Кольбер, Неккер. Все они находили в строгой экономии простого частного человека средства для исполнения самых крупных предприятий. Сугерий доставил обильные средства для второго крестового похода — предприятия, которое я лично далеко не одобряю, но которое требовало громадных расходов; Амбуаз подготовил завоевание Милана Людовиком XII; Сюлли — падение австрийского дома, Кольбер — блестящие успехи Людовика XIV, а Неккер доставил средства вести самую счастливую войну, какую только совершила Франция в XVIII столетии.
Вообще же история показывает нам, что правительства всегда страдали от недостатка денег и принуждены были, подобно частным лицам, прибегать, чтобы выпутываться из затруднений, к разорительным, а иногда и позорным средствам. Так было, например, при Карле Лысом, при котором никто не достигал почестей и не пользовался безопасностью иначе как за деньги; при Карле II, короле австрийском, продавшем Дюнкирхен французскому королю и получившем в Голландии два с четвертью миллиона за то, чтобы отсрочить отплытие флота, который был снаряжен в Англии в 1680 г. и должен был идти в Индию защищать англичан, раздавленных батавцами. Таковы были, наконец, все правительства, которые делались несостоятельными вследствие или порчи звонкой монеты, или неисполнения принятых ими на себя обязательств. Людовик XIV, совершенно истощивший к концу своего царствования все средства своего прекрасного королевства, создавал и продавал должности, из коих одна была смешнее другой. Создавались тогда должности королевских советников, смотревших за кладкой дров, должности брадобреев-цирюльников, контролеров-досмотрщиков свежего масла, пробовалыциков соленого масла и т.д. Но все эти способы приобретения средств, столько же жалкие по суммам, какие они доставляли, сколько и вредные по своему влиянию, лишь на короткое время отсрочивали катастрофу, которая должна была наступить как неизбежное последствие правительственной расточительности. "Когда не хотят слушаться разума, — сказал Франклин, — он никогда не замедлит дать себя почувствовать".