Глава 2. Язык науки

Существует достаточно большое количество теорий, подчеркивающих значение языка как существенного измерения человеческого мира. Примером является герменевтика, обычно противопоставляемая семиотике, рассматривающая язык (хотя и не в таком широком и не определенном смысле как семиотика) в качестве «универсального посредника человеческого опыта» (Г.Гадамер). Признание роли символического аппарата в человеческой деятельности является рабочим допущением многих ветвей гуманитарных дисциплин.

Термин «герменевтика» в теории языка используется для указания на относительно открытые, широкие, часто неосознаваемые системы имплицитной интерпретативной практики в противоположность более формальному и эксплицитному характеру кода, свойственному анализу систем языка объединенных под общим названием «семиотика».

Герменевтика в большей степени ориентируется на исследования естественного языка, тогда как семиотика – искусственного. Предметом исследования и герменевтики, и семиотики является текст. В наиболее широком смысле этот термин используется для указания на все, что может быть «прочитано» для получения нового значения; для некоторых теоретиков «мир» есть «социальный текст». Хотя данный термин отдает, на первый взгляд, преимущества письменным текстам, для большинства теоретиков «текст» есть собрание знаков (в форме слов, образов, звуков и/или жестов, предметов). Он конструируется и интерпретируется с указанием на связанные с жанрами конвенции и, в частности, с медиумом коммуникации. Термин часто используется для указания на записанные (например, письменные) тексты, независимые от своих пользователей. Текст является продуктом процесса репрезентации и позиций как создателей, так и читателей.

Фено­мены языка обладают свойствами предписаний, мобилизующих человеческие действия и конструирующих фрагменты социальной реальности. Политико-правовые тексты и литературные метафоры, соперничая между собой, вытесняют друг друга, некоторые из них навязывают себя остальным и приобретают статус высших автори­тетных инстанций. Утверждение смыслов и дефиниций становится важным аспектом экономического, политического, морального при­нуждения.

Вместе с тем, языковые конструкции, понятные одним соци­альным слоям или группам, воспринятые и принятые ими, встречают противодействие других социальных слоев или групп. Это про­тиводействие может быть весьма ощутимым, если давлению подвер­гаются жизненно важные интересы людей. В столкновении с ними понимание обнаруживает свою ограниченность, фактически становится непониманием.

Семиотика выступает как способ рассмотрения любого предмета так, будто бы он построен и функционирует подобно языку. Это «подобие» есть суть метода. Все может быть описано как язык: система родства, карточные игры, жесты, выражение лица, кулинарное искусство, религиозные обряды и ритуалы, поведение насекомых. Семиотика есть перенос метафоры языка на любые не лингвистические феномены. Одним из базовых принципов подобного семиотического подхода является расширение лингвистических терминов. Таким образом, методом семиотики является рассмотрение чего угодно как метафоры языка или, говоря иными словами, метафорическое описание чего угодно как языка.

Например, вот как описывает У.Эко анализ произведения искусства как текста: «Чтение произведения искусства можно себе представить как непрестанный колебательный процесс, в котором от самого произ­ведения переходят к скрытым в нем исходным кодам и на их основе — к более верному прочтению произведения и снова к кодам и подкодам, но уже нашего времени, а от них к непрестанному сравнению и сопо­ставлению разных прочтений, получая удовольствие от одной только многоликости этой открывающейся картины, многосмысленность, связанной вовсе не только с тем, что нам удалось в какой-то мере приблизиться к первоначальному коду автора, постоянно преобразуя наш собственный первоначальный код»^*.

Можно выделить рассмотрение трех семиотических подходов к анализу языка науки, причем под семиотическим подходом понимается подход к тексту (а любой предмет с семиотической точки зрения есть текст), который концентрируется на его знаковой природе и пытается объяснить или интерпретировать его как феномен языка.

Первый подход может быть назван «имманентизмом». Текст рассматривается как автономное, сложное, высокоорганизованное целое, как квази-пространственная конфигурация, созданная формальными отношениями между элементами различного уровня и порядка. Формальное (то есть структура) есть то, что порождает смысл. Отношения и иерархия элементов и уровней мыслится как нечто имманентное, то есть реальное и существующее до и независимо от любой аналитической процедуры. Аналитик (аудитория) может только обнаружить, открыть то, что содержится в тексте. Такой подход в наиболее явном виде представлен классическим структурализмом (см., например, идею русских формалистов об автономности литературы).

Структуралистское объяснение текста базируется на следующих допущениях: структуры, лежащие в основе текста, являются бессознательными и объективными; они конституируются различиями и оппозициями; они существуют независимо от наблюдателя; они являются универсальными и действуют как матрицы, обусловливающие возможность дискурсивности, упорядоченности, взаимных корреляций и, следовательно, формирования и функционирования любого культурного феномена; они похожи на язык и, в качестве таковых, могут быть изучены и обнаружены посредством использования методов лингвистики или семиотики как металингвистики.

Второй подход может быть назван «интертекстуализмом». Внимание переносится на совокупность отношений между текстами. Понятие текста универсализируется: более или менее категорически требуется, что весь мир есть текст. Элементы, конституирующие отдельный текст, мыслятся как «заимствованные из» и указывающие на другие тексты. Это уже не имманентная структура, но референция и цитирование, которые становятся главными объектами интереса и генераторами смысла текста. Анализ направлен не на отношения между элементами внутри текста, но на отношения между элементами и их совокупностями внутри «семиотического универсума», состоящего из всех реальных и потенциальных текстов.

Подобный пан-семиотизм, однако, идет бок о бок с ре-онтологизацией языка, безусловно терпя крах в обращении с проблемой не-знаковой реальности. Логическим следствием этого становится развитие концепции не-референциального знака, то есть знака, который указывает только на другие знаки.

Более того, интертекстуальный анализ размывает границы отдельного текста и растворяет его в безграничной «интертекстуальности». Эта тотальная открытость текста имплицирует его семантическую пустоту, которая может быть наполнена читателем, использующим различные интерпретативные коды, то есть те тексты, посредством которых он читает данный текст. Если таким образом демонтируется критерий верификации, то возникает кризис истины. Результатом кризиса является потеря ориентации, мир-текст теряет (свои определенные) смысл и значение. В отличие от структуралистов, носители такого психотипа описывают их текстуальную практику не в терминах «науки», но, скорее, в терминах игры и избегают власти языка.

Весь «интертекстуализм» основан на концепции культуры как резервуара значений, интерпретируемых в смысле информации, то есть естественно данного знания. Следовательно, процедура нахождения формального лингвистического сходства (цитирования, парафраз и т.п.) позволяет делать заключения относительно сходства или тождества значений сравниваемых текстуальных сегментов. Культура редуцируется к «уже достигнутому (имеющемуся) знанию», части которого мигрируют от одного текста к другому, и это тем самым формирует «жизнь» культуры.

На уровне идеологии «интертекстуализма» становится неуместной проблема понимания текста (то есть реконструкции субъективной ситуации его порождения). И здесь, как и в структуралистском подходе, персональная мысль в тексте рассматривается как невозможная: мысль всегда объективирована в знаках. Право иметь свою собственную мысль оборачивается исключительной привилегией аналитика, который всегда «выше» или «умнее», чем те, чьи тексты он анализирует.

Третий подход касается исследования семиозиса, то есть проблемы возникновения знаковых структур из определенной не-знаковой или до-знаковой реальности. Эта реальность обычно идентифицируется с природой (противопоставляемой здесь культуре) и обозначается как «жизнь», «инстинкт», «психе» и т. д. Культурные действия мыслятся в терминах непрекращающегося взаимодействия, борьбы или диалога культуры и ее иного. Внимание перемещается на границы поля культуры, и эта проблематизация границ характеризует, например, психоаналитический подход. Решающей проблемой данного подхода является континуальное ускользание не-знака, который, будучи «пойманным» в аналитический каркас, теряет свою тождественность благодаря означению.

Таким образом, аналитик имеет дело с вторичными, конвертированными и культурно данными формами вместо того, чтобы иметь дело с «естественными феноменами». Главными чертами новой парадигмы стали трансценденция оппозиций субъект/объект и мышление/материя, принимающая в качестве существенного аспекта универсума сознание-энергию, органический, холистический взгляд на мир, признание ограничений любых рациональных подходов к реальности, принятие интуиции в качестве значимого пути знания, легитимизация мистических и паранормальных восприятий.

Р.Якобсон предложил модель межперсональной вербальной коммуникации, имеющей место за пределами базовой модели коммуникации и подчеркивающей значимость включенных кодов и социального контекста. Р.Якобсон выделял в любом акте вербальной коммуникации шесть конститутивных факторов, утверждая, что адресант посылает сообщение адресату, само же сообщение нуждается в контексте, понятном адресату, вербальном или таком, который может быть вербализован, коде, являющемся полностью или частично общим для адресанта и адресата (другими словами, для кодирующего и декодирующего), и, наконец, в контакте – канале связи или психологическом отношении между адресантом и адресатом, которые позволяют им оставаться в процессе коммуникации.

Каждый из указанных шести факторов обусловливает различные функции языка:

- Референциальную, ориентированную на контекст, сообщение обозначает реальные вещи, вклю­чая культурные явления; следовательно, референциальным будет такое сообщение: "Это стол", но также и такое: "Существование Бога, по Канту, постулат практического разума".

- Эмотивную, или экспрессивную, ориентированную на адресанта, сообщение имеет целью вызвать эмоциональную реакцию. Например: "Внимание!", "Я тебя люблю".

- Конативную (повелительную), ориентированную на адресата, сообщение представляет собой приказ, повеле­ние: "Сделай это!".

- Фатическую, ориентированную на контакт, кажется, что сообщение выражает или вызывает какие-то чувства, но на самом деле оно стремится подтвердить, удос­товерить сам факт коммуникации. Таковы реплики "Хорошо", "Верно", которые мы произносим в телефонном разговоре, а также большая часть формул этикета, приветствий и пожеланий.

- Метаязыковую, ориентированную на код, предметом сообщения является другое сообщение. Например: «Сообщение "Как дела?" — это сообщение с фатической функцией».

- Эстетическую, ориентированную на сообщение, сообщение обретает эстетическую функцию, когда оно построено так, что оказывается неоднозначным и направ­лено на самое себя, т. e. стремится привлечь внимание адресата к тому, как оно построено.

Еще Августин осознавал трудность дифференциации вещей (предметов) и знаков. Мы способны познавать предметы и говорить о предметах только с помощью знаков, иначе говоря, заменяя предметы их знаками. Отличительным же признаком языкового знака является то, что он производится животным или человеком и служит средством общения отдельных индивидуумов друг с другом.

Интенциональный языковой знак не просто производится как средство общения – человек производит его намеренно, с сознательной целью сообщить нечто другому человеку о действительности, получить от другого человека какую-то информацию, побудить его к совершению определенного действия и т. д. Неинтенциональный языковой знак тоже производится организмом и служит средством общения, но делается это ненамеренно, без осознания взаимоотношений, существующих между организмами, без понимания коммуникативного эффекта, производимого знаками.

Для анализа текста семиотики разделяют денотацию и коннотацию, термины, описывающие отношения между знаком и его референтом. Денотация используется как определенное или «буквальное» значение знака, коннотация указывает на его социо-культурные и персональные ассоциации (идеологические, эмоциональные и т.д.).

Имеются различные порядки сигнификации (уровни значения). Первым является уровень денотации: на этом уровне имеется знак, состоящий из означающего и означаемого. Коннотация является вторым уровнем, который использует первый знак как свое означающее и приписывает ему свое означаемое.

Коннотации выводятся не из самого знака, но из способа, каким общество использует и придает значение и означающему, и означаемому. Например, автомобиль в западных культурах может коннотировать свободу или возмужание.

В анализе текста полезно различать те аспекты знака, которые принимаются во внимание в любой языковой общности в любое время как его «буквальное» значение (денотация) в отличие от более ассоциативных значений знака, которые возможно генерировать (коннотация). Но аналитические различия не должны путаться с различиями в реальном мире. В актуальном дискурсе большинство знаков комбинирует денотативные и коннотативные аспекты. Различие это есть дело просто аналитической ценности. Знаки требуют обычно своей полной идеологической значимости на уровне их «ассоциативных» значений (то есть на коннотативном уровне), так как здесь «значения» не фиксируются естественным восприятием.

Итак, именно на коннотативном уровне знака изменяются ситуативные идеологии и трансформируются сигнификации. На этом уровне мы можем более ясно видеть активное вторжение идеологий в дискурс. Это не значит, что денотативное, или «буквальное», значение находится вне пределов идеологии. Термины «денотация» и «коннотация» являются, следовательно, просто полезными аналитическими орудиями для различения в отдельных контекстах не наличия/отсутствия идеологии в языке, но различных уровней, на которых идеология и дискурсы перекрещиваются.

Метафора и метонимия

Семиотиками широко используются и некоторые базовые термины из риторики и литературной критики. Коннотативное значение часто порождено использованием метафоры или метонимии. Метафора выражает незнакомое через знакомое, которые обычно не связаны друг с другом, поэтому нам необходимо совершить определенного рода прыжок воображения, чтобы понять свежую метафору. Метонимия вызывает идею или некоторый объект через использование ассоциированной детали («корона» вызывает идею, понятие монархии). Зачастую метафора и метонимия используются одновременно: мать, кормящая детей завтраком, есть метонимия всей ее материнской работы по приготовлению пищи, стирке, глажке, но есть метафора для любви и безопасности, которую она дает своим детям.

Метафора есть парадигмальное измерение (вертикальное, селективное/ассоциативное). Метонимия есть синтагматическое измерение (горизонтальное/комбинаторное). Метафора – результат отношения между двумя значениями слова, из которых одно выступает как исходное, а дру­гое как производное. В гуманитарных дисциплинах особое значение имеет метафора и в плане дескриптивном, и в плане компаративном, и в плане понимания и объяснения. Подавляющее большинство научных текстов гуманитарного знания пестрит метафорами.

При изучении метафоры постоянно обращалось внимание на две ее функции: с одной стороны, она служит средством обозначения тому, чему нет названия, с другой — средством создания художественной речи. Традиция, установившаяся еще в эпоху античности, подчеркивала в особенности вторую функцию метафоры. Это ярко выразил Цицерон: «Вначале одежду придумали, чтобы предохранить себя от холода, затем стали надевать, чтобы украсить и облагородить тело; так же и метафора, порожденная недостатком, получила развитие ради наслаждения». Таким образом укрепилась тенденция рассматривать метафору в телеологическом аспекте, в зависимости от ее цели.

Но такой подход не определяет всех употреблений метафоры. Перенос значения слова имеет место и в том случае, когда в языке есть обозначение данной реалии, и в том случае, когда нет особой задачи создания художественного образа. Метафора возникает в силу глубинных особенностей человеческого мышления. Если выразить мысль несколько иначе, намеренно заостряя ее, то можно сказать, что метафора возникает не потому, что она нужна, а потому, что без нее невозможно обойтись, она присуща человеческому мышлению и языку как таковая. И поэты уже потом извлекают из нее пользу в своем творчестве, пре­вращая «необходимость в добродетель».

В основе метафоризации лежит расплывчатость понятий, которыми оперирует человек, отражая в своем сознании вечно изменяющуюся многообразную внеязыковую деятельность. Постоянно меняется выбор тех признаков, на основании которых устанавливаются классы объектов, не связанные непосредственно один с другим. Разнородные объекты объединяются по какому-то новому признаку, включаются на основании этого признака в класс, что позволяет использовать наименование одного из них для обозначения другого. Существует точка зрения, что в метафорах сохраняются пережитки нерасчлененного смут­ного первобытного мышления человека. Это не подтверждается данными языковой практики: метафоризация не уменьшается, а расширяется с развитием языка. Если какие-то первоначально метафорические обозначения утрачивают свой метафорический характер, то это не свидетельствует об общей деметафоризации языка, поскольку и в художественной речи, и в научно-техническом языке, и в повседневно-разговорной речи постоянно создаются новые метафоры.

Метафора делает абстрактное легче воспринимаемым. Не случайно поэтому один из магистральных путей метафорического переноса — от конкретного к абстрактному, от материального — к духовному. Однако возможны и обратные направления метафорического развития значений.

Метафора является средством формиро­вания параморфной модели, позволяющей представить данную систему с помощью системы, принадлежащей к иной сфере опыта, где данный элемент представлен более очевидно. Не случайно метафора не только широко представлена в обыденной человеческой речи, но лежит в основе фундаментальных понятий многих отраслей науки. Отмечалось, что такие понятия, как «становление», «рост», «развитие», «вырождение» и т. п.,— представляют собой группу метафор, основывающихся на модели живого организма. Однако заменить их нечем, если только не другими какими-нибудь метафорами.

Сравнение является фундаментальной характеристикой любого познавательного процесса. Сравнение — такая логическая форма, которая не создает нового и целостного информационного объекта, т. е. не осуществляет смыслового синтеза, приводящего к образованию нового концепта. Сравнение выдает подобие за вид тождества. Сравнение — это только «поиск» подобия, но не его обработка. Правомерность квалификации мета­форы как свернутого сравнения опирается на авторитет Аристотеля, который отмечал, однако, что метафора может быть развернута в срав­нение.

Конечно же, изначальный этап любого познания сводим к сравнению, ибо сравнивать можно кого и что угодно. В принципе фиктивности (и соответственно — модусе als ob «как если бы») тоже есть элемент сравнения: как-/-гипотетичность (если бы). В современной литературе все чаще встречаются утверждения, что метафора формируется и используется в контексте «как если бы». Модус «как если бы», посредством которого вводится любой «возможный мир», снимает многие явные и неявные ограничения, нала­гаемые онтологией и системой знаний о мире, расширяет возможности перехода от одной системы знаний к другой и т. п. Нарушая границы несовместимого, метафора потому и синтезирует новые концепты, что ба­зируется на принципе фиктивности. Затем модус фиктивности либо выходит из игры, если метафора верифицируется (что характерно для научной метафоры), либо же остается в строю или редуцируется, если метафора удерживает психологическое напряжение. Метафора разгадывается и понимается именно потому, что ее контекст открывает внесенный в него принцип фиктивности. Часто для этой цели используются кавычки.

Важно отметить, что принцип фиктивности вводит в процесс метафоризации ее субъекта, который и определяет не только возмож­ность подобия, обрабатываемого когнитивно за счет аналогии, но и антропометричность — способность помыслить одну сущность как если бы она была подобна другой, а это значит соизмерить их в соот­ветствии с собственно человеческим масштабом знаний и представле­ний, а вместе с тем — и с системой национально-культурных ценностей и стереотипов.

Антропометричность — это одно из проявлений антропоцентричности человеческого сознания (и знания) и основание антропоморфности. Антропометричность — это осознание человеком себя как «меры всех вещей». Тем самым мы рассматриваем антропометричность в рамках антропоцентричности, а антропоморфность считаем одним из следствий антропометричности. Так, например, в метафорах совесть заговорила (в ком-либо), рука помощи, и т. д. легко просматривается антропоморфность, а в метафорах совесть проснулась (в ком-л.), рост цен, и т. п. осознается более широкий спектр «-морфности»: это может быть любое оли­цетворение, одушевление и вообще — любое уподобление (ср. раб стра­стей, червь сомнения, колебание настроения, разбитое счастье и т. д.

Введение в модель метафоры параметра антропометричности обязывает рассматривать метафорический процесс как деятельность некоторой «языковой личности», соизмеряющей себя и мир в диапазоне «личност­ного тезауруса» (который и есть индивидуальная картина мира). В этой связи уместно напомнить гипотезу, сог­ласно которой «между семантикой и гносеологией» существует некий промежуточный уровень, который вбирает в себя индивидуальное ви­дение или знание мира данным носителем языка. Для метафоры как тропа существенно, что синтезирующую функцию в нем выполняет некая «языковая личность», которая независимо от стереотипности или, наоборот, нестандартности мировидения осущест­вляет свой выбор вспомогательной сущности. Этот выбор и есть интер­претация нового содержания в рамках старого знания (переживания, ощущения), его фильтрация через образное подобие, актуализирующееся в соответствии с модусом «как если бы». А это значит, что метафори­ческий процесс всегда субъективен.

Субъективность метафорического порождения новых концептов гармонично сбалансирована с целями этого процесса.

- При эстетической нацеленности метафоризации субъективная модальность исходит от автора или лирического героя.

- При индикативной (изъявительное наклонение) роли ме­тафоры субъективная свобода выбора подчинена необходимости иден­тификации обозначаемого адресатом, а потому выбор вспомогательного средства рассчитан скорее на знание, чем на воображение (носик чай­ника, дом обуви, коренной зуб и т. п.).

- Если формируется концептуальная метафора, то субъективность ассоциаций ее творца уравновешивается контекстом той предметной области, в рамках которой формируется новое понятие (ср. пример волна знаний).

- При функции оценочной субъек­тивное отношение нейтрализуется знанием о ценностной значимости обозначаемого (ср. метафоры типа острое зрение — «хорошо», а острый приступ — «плохо»).

- При эмотивной ориентации метафоры субъективное отношение в ней не только не зату­шевывается, но, наоборот, именно ради его экспликации и осуществляется весь процесс, а концептуальное основание метафоры воспринимается с точностью до указания на «общее» свойство, состояние или процесс.

Очевидно, что антропометричность — один из наиболее продуктивных механизмов формирования языковой картины мира. Достаточно сказать, что сфера обозначения непредметных сущностей пополняется в основ­ном за счет метафорического смыслопроизводства, а это последнее «пи­тается» антропометрическим взглядом на «возможный мир». В языке существуют целые парадигмы связанных значений слов, восполняющие дефицит номинации в указанной сфере. И в этих парадигмах прослеживается иррадиация «корневых» метафор.

Итак, модус фиктивности «как если бы» — это и есть то, что пробуждает в сознании восприятие мира сквозь призму антропометричности, высвечивающую образно-ассоциативные комплексы, при­водит в движение аналогию — когнитивную операцию, вовлекает в интеракцию субъекта метафоры и ее гетерогенные объекты. Эти три кита метафоризации — замысел, цель и принцип фиктивности предопределяют не только отбор объектов, представляющих новое и старое знание, но и интеракцию между ними, проходящую как когнитивная их обработка, т. е. как «вычерпывание» из этих объектов признаков, релевантных для нового концепта, с последующим их синтезом. Если замысел и цель предопределяют основание метафоры, то принцип фиктивности обеспе­чивает выбор ее носителя или, лучше сказать, «донора» — того языкового выражения, которое поделится своей «кровью и плотью» с формирую­щимся понятием.

Понять метафору — значит разгадать, какие из свойств обозначае­мого объекта выделяются в ней и как они поддерживаются за счет ассоциативного комплекса, имплицируемого основным и вспомогатель­ным объектами метафоры. Неоднозначность прочтений присутствует в метафоре, поскольку ее основной объект скрыт за вспомогательным, но оба они, в конечном счете, образуют единый сплав — новое значение.

Для научных текстов характерна концептуальная метафора. Концептуальная метафора проходит через стадию образа. Ее отличие заключается в конечном результате. Функционируя в обиходно-бытовой сфере и в языке науки, она стремится освободиться от образности. В обиходно-бытовой сфере, а также в научно-популярной литературе образный характер метафорической номинации сохраняется дольше, чем в языке науки, где обозначаемые концепты должны быть верифи­цированы.

Концептуальная метафора, как и другие ее типы, создается на ассоциативно-образной основе и во время своего возниконовения и первоначального функционирования осознается носителями языка как семантически двуплановое образование. В ней присутствует как внутрен­няя форма экстенсионал прямого значения вспомогательного компонента. При этом создание образа не является главной целью автора метафоры. Кроме того, образная номинация, сохраняющая в своем значении двуплановость, не способствует четкому обозначению понятия и может явиться помехой для функционирования лексической единицы. Для многих концептуальных метафор существенным является стремление освобо­диться от образного компонента в процессе функционирования в языке.

Нацеленность на формирование и обозначение концептов обусловливает специфику данного типа метафоры в плане соотношения элементов подобия и тождества. Каждая метафора начинается с выделения свойств подобия в гетерогенных объектах и фиксирует это подобие в языковой форме тождества. Однако в различных типах метафор эти аспекты представлены по-разному. В индикативной метафоре преоб­ладает подобие, установленное, как правило, на базе зрительного восприятия предмета: луковица храма как луковица растения, так как она напоминает ее по форме. Сама реальность, где данные конкретные предметы наглядно существуют как чем-то сходные и в то же время различные, не дает оснований для отождествления. Четкость указания на один из предметов обеспечивается ситуацией или языковым кон­текстом.

В образной метафоре взаимодействие двух систем представлений носит динамический характер и может быть определено через введенный М. Эптером термин «синергия» (synergy). Синергия — это эффект совмещения несовместимого, которое способствует в метафоре тому, что один и тот же предмет предстает одновременно в двух ипостасях. Обладающая этим свойством метафора, как и другие явления синергии, способна оказать сильное эмоциональное воздействие.

В концептуальной метафоре нет нацеленности на полное отождествление объектов, однако отождествление имеет в данном случае не только формальную сторону. В некоторых видах концептуальной метафоры, например, в сфере научной терминологии, отождествление может иметь место на стадии создания термина как отправная точка для рассуждений о природе и свойствах изучаемого предмета.

Концептуальная метафора, как и другие типы метафор, является выражением свойства сознания познавать объекты на основе аналогии, по принципу als ob («как если бы»), позволяющему перешагивать в уподоблениях через границы естественного категориального членения действительности. В субстантивной концептуальной метафоре непредметный объект представлен так, «как если бы он был предметом другого рода», на основании сходства по ограниченному числу параметров. При этом присутствует осознание фиктивности отождествления различных по своей природе объектов. В принципе als ob заложена идея моделирования как приема познания сложных сущностей, в том числе объектов, недоступных непосредственному наблюдению. Метафорический научный термин способствует рассмотрению исследуемого объекта как аналогии другого. Модель дает возможность строить предположения на основе некоторых известных общих признаков. Такого рода метафоры, основанные на модели и способствующие развитию научной мысли, в наибольшей степени продуцируют знания и являются инструментами познания.

Термин

Указание на исключительно важное свойство термина – его подчинение внутренним законам языка, в котором он осуществляет свои функции приведено в определении термина, сделанном А.С.Гердом. «Научный термин (включая и научно-технические термины) – это единица какого-либо естественного или искусственного языка (чаще слово или словосочетание), существовавшая ранее или специально созданная вновь, акцентологически, фонологически и структурно-грамматически оформленная по внутренним законам данного языка и обладающая в результате особой сознательной договоренности специальным терминологическим лексическим значением, которое выражено либо в словесной форме, либо в том или ином формализованном виде и достаточно точно и полно отражает основные существенные на данном уровне развития науки признаки соответствующего понятия»^*.

Как известно современное слово «термин» исторически восходит к имени древнеримского бога межей и пограничных межевых знаков. А у древних греков существовало аналогичное слово “герма” (ср.: Гермес, герменевтика). Гермой называли камень или груду камней, которую использовали в сельской местности для обозначения границы участка земли или надела. Кроме того, это были также каменные столбы, располагавшиеся на перекрестке дорог или на обочине дороги. Иногда это были небольшие каменные сооружения или памятники, которые возводились на месте погребения или гибели человека, чья жизнь оборвалась внезапно, в пути, вдали от родных мест, от семьи. Такого рода придорожные погребения побуждали путников к особого рода ритуалам и запретам. Повреждение герм считалось чудовищным святотатством, как в отношении праха усопшего, так и по отношению к богам.

Эстраполируем древнее значение на современные представления. Термин есть граница, которою мышление самоопределяется, а потому и самоосознается. Способ установки этого рубежа определяет и способ самопознания мысли, т.е. сознание того акта, той деятельности, которою ставится эта граница. Таким образом, термин оказывается, так сказать на границе познанного, граница терминологии собственно определяет границу соответствующей предметной области, отделяет объекты, включенные сознанием в системно-структурные отношения от единого, неразделенного, еще не осознанного поля.

Можно сказать, что термин является в философском плане символом обозначаемого им предмета и таким образом он есть его обобщение, его закон, но такой закон, который смысловым образом порождает вещи, оставляя нетронутой всю их эмпирическую конкретность. И, наконец, что особенно важно для нас, он есть закономерная упорядоченность вещи.

Именно благодаря терминологическому обозначению, изучаемый предмет оказывается не только выделен из среды других предметов по своим основным существенным признакам, но и вовлеченным в систему предметной области. Поэтому можно утверждать, что суть науки – в построении или, точнее, в устроении терминологии. Вся наука – система терминов. Поэтому жизнь терминов – и есть история науки, все равно какой, естествознания ли, технической науки или гуманитарного знания. Изучить историю науки – это значит изучить историю терминологии, то есть историю овладевания умом предлежащего ему предмета знания.

В семантической структуре термина выделяется три компонента – объектное, субъектное и структурное значение. Объектное значение термина соотносит его с классом предметов или с предметом. Субъектное значение термина соотносит его со специальным профессиональным, научным или техническим понятием. Структурное значение термина соотносит его с другими языковыми единицами.

Если объектное значение термина соотносит его с классом предметов, то объектное значение общеязыкового слова соотносит его с отдельным предметом. Несмотря на то, что подобно тому, как бытовое понятие может включать в себя определенные обобщения, общеязыковое слово так же в принципе может соотноситься с классом предметов, в конкретных коммуникативных ситуациях, поскольку оно соотносится именно с отдельным предметом. Объектное значение термина логически соотнесено со значением других членов данной терминологической системы, у общеупотребительного слова подобные связи оказываются менее выраженными.

Структурное значение термина, реализующееся в связи термина с другими языковыми единицами, допускает меньшее количество валентных связей, чем структурное значение общеупотребительных слов. Этим объясняется строгость парадигматических отношений, в которые вовлечены термины. Это можно проиллюстрировать простым наблюдением. Парадигматические отношения терминов, реализованные через их семантику, оказываются недействующими для омонимичных им общеязыковых слов. Таким образом, общеязыковое слово не несет в своем семантическом значении компонента иерархии, градации и т.п., что является существенным для семантики соответствующего термина. Например, полиграфические термины «Страница» и «лист» обозначают дифференцированные понятия, тогда как омонимичные им общеупотребительные слова в сфере бытового общения выступают, как правило, в качестве синонимов (ср. напр. вырвать два листа, в книге не хватает двух страниц).