Вопрос № 17

Проблема развития русской драматургии в литературе 1760-1770 годов. Комедия нравов в творчестве В. И. Лукина.

60-е и начало 70-х гг. XVIII в. – период, характеризующийся разнородными, нередко трудно совместимыми поисками в русской литературе, неоднолинейностью литературного процесса. На данном этапе можно выделить несколько наиболее важных тенденций.

I. Начинается распад классицизма, хотя он еще сохраняет свою силу. Зарождается сентиментализм. Изменяются представления о функции литературы и ценностной основе иерархии жанров. Характерное классицизму утверждение идеальности государственно-политических интересов, отстаивание сословных добродетелей сменяется теперь осознанием ценности человеческой личности самой по себе. Этим объясняется абсолютизация у сентименталистов нравственного чувства как главного мерила человеческих поступков. Соответственно свойственная высоким жанрам классицизма масштабность мировосприятия уступает в новой системе место доверительной интимности сердечного излияния. Для поэзии этого направления типично воспевание дружбы и тихих радостей любви на лоне природы, где царствуют гармония и естественность, давно утраченные в человеческом общежитии. Путь к достижению общественной гармонии видится при этом в совершенствовании внутреннего мира человека. Особая роль в эстетике сентиментализма отводится исследованию тайников человеческой души. Не случайно в жанровой системе нового направления группировавшихся вокруг журналов, которые издавались при Московском университете). В литературе 1760-х гг. сентиментализм представляют несколько крупных явлений («Письма Эрнеста и Доравры» Ф.А. Эмина, «слёзные» или «серьёзные» комедии драматургов елагинского кружка и т.п.). А в 1770-е гг. он превращается в массовое направление, захватившее десятки поэтов, прозаиков, драматургов, что обусловливалось двумя взаимосвязанными факторами: страхом перед народным движением (пугачёвское восстание) и одновременным неприятием политики правительства. Становление сентиментализма связано с творчеством М.Н. Муравьева ― «первого русского поэта, в сознании которого классическое «Мыслю ― следовательно, существую» сменяется новым тезисом, рожденным «Исповедью» Руссо: «Чувствую ― следовательно, живу»» (Л.И. Кулакова). Он подготавливал почву для Н.М. Карамзина ― канонизатора русского сентиментализма и разработчика эстетической системы нового литературного направления (в 1790-е гг.). Как литературное направление сентиментализм в России получил свою организационную оформленность в периодических изданиях Карамзина:

«Московском журнале» (1791―1792) и альманахах «Аглая» (1794―1795) и «Аониды» (1796―1799). В них печатались программные теоретические статьи Карамзина, раскрывавшие специфику основополагающих установок эстетики нового направления.

В ряде работ современных исследователей можно прочитать, что

сентиментализм приводит на смену «рассудочности», «рационализму»,

будто бы свойственным классицизму, сенсуализм. Однако подобное

утверждение устарело и совершенно неверно. Философской основой

русского классицизма (как и европейского XVIII в.) являлось сочетание

рационалистических теорий с сенсуализмом Локка. Ведущие русские

классицисты (Кантемир, Ломоносов, Сумароков и др.) крайне

отрицательно относились к картезианскому рационализму. Сумарокову,

например, принадлежит следующий отзыв: «Почти вся Картезиянская

философия есть голый Роман. Все без изъятия Метафизики бредили, не

исключая славного и славы достойного Лейбница» («Перевод письма г.

Сумарокова, писанного им же на немецком языке к приятелю»). Своей

лирикой, особенно песнями-романсами и элегиями, Сумароков совершил человеческую личность с её интимными, чаще всего камерными

чувствами, притом – обязательно «красивыми». Категорию гражданственности заменяет чувствительность. «Классицизм» же потому, что сентиментализм – искусство нормативное. Сдвигая рамки жанров, поэты-сентименталисты оставляют саму систему жанров, только на первый план в их творчестве выходят те жанры, которые считались в классицизме «средними» (послание, песня, романс, идиллия, салонная басня, сказка, элегия и т.д.). На задний план уходят (но отнюдь не умирают!) жанры «высокие» – прежде всего ода. Что же касается «низких» жанров, то у сентименталистов их просто нет: ведь «низкое» –вообще не предмет искусства; сатиры в принципе быть не должно. «Материалом» для поэзии (или, как говорили в ХVIII в. – её «предметом») может являться только «украшенная природа» (термин французского теоретика Баттё), т.е. прекрасное – это возвышенное над обыденностью, над бытом: красивые чувства, эстетизированные страдания людей, но только эстетизированные. Сентименталисты разрабатывают стих плавный, гладкий, избегающий «звукописи», отказывающийся от звукоподражания. В области тропов сентименталисты стремятся свести до минимума риторику (и это понятно, поскольку преимущественное внимание они уделяют средним жанрам, где риторическим приёмам особенного применения и не может быть). Главное в образной системе и тематике поэтов сентиментализма, как и у классицистов особенно в одах, – обильное применение штампов. Но ведущее положение в сентименталистской литературе занимает уже не поэзия и драматургия (представленная трагедией), как в литературе классицизма, − оно принадлежит прозе: жанрам семейно-психологического романа, дневника, исповеди, путевых записок (классицизм дискриминировал прозу, отводя ей место в сатирической публицистике и комедиях). Вот эта близость принципов поэтики двух литературных направлений и обусловила возможность перехода ряда классицистов на позиции сентиментализма без кардинальной ломки образно-художественной системы, а потом – обратно на позиции классицизма (Херасков, Богданович, Капнист 1790-х гг., Княжнин 1770-х гг. в лирике и комической опере).

Роднит сентиментализм с классицизмом и ещё одно крайне важное литературы сентиментализма – «чувствительный человек», живущий

сложной внутренней жизнью, замечательный не воинскими подвигами или государственными делами, а своими душевными качествами, умением «чувствовать».

II. Классицисты с пренебрежением относились к повестям и романам с узко личной, любовной тематикой, пользовавшимся огромной популярностью у низших слоев населения (в недворянских читательских кругах). Повествовательная литература, начиная с Петровской эпохи, распространялась в списках, но с середины XVIII в. повествовательные жанры проникают в печать. Большое место среди печатной художественной прозы занимали переводы («Дон Кихот» Сервантеса, «Робинзон Крузо» Дефо, произведения Вольтера, Руссо, Свифта, Стерна, Гёте и др). С начала 1760-х гг. появляются русские оригинальные романы.

III. Необычайно популярными становятся в означенный период ирои-комическая поэма и новый для России жанр «слёзной комедии».

4. Наблюдается яркий расцвет в литературе (в рамках классицизма) сатирического направления («кантемировского»). Сатирическая стихия проникает во все области литературы: и в поэзию, и в драматургию, и в прозу. Но с особой силой критико-обличительное отношение к действительности проявилось в сатирической журналистике 1769–1774 гг.

Стремительное самоопределение комедии в русском общественном быте, сопровождаемое теоретическим самосознанием жанра как способом самоопределения в идеологическом русском бытии, вызвало следствия хоть и двоякого рода, но тесно между собою связанные. Во-первых, комедия, ставшая частью национального общественного быта со своим собственным местом в его иерархии (основное средство общественного воспитания), немедленно вызвала параллельный процесс интенсивной экспансии этого самого быта в свои рамки. Отсюда второе неизбежное следствие: национальный быт, впервые ставший объектом комедийного внимания, повлек за собою теоретическую кристаллизацию идеи национальной русской комедии, особенно парадоксальную на фоне настойчиво подчеркиваемого Лукиным западноевропейского генезиса сюжетов и источников его комедий. Свое, впрочем, и может быть осознано как таковое только на фоне чужого. Так, например, комедии Сумарокова вызывали резкое неприятие Лукина своими очевидными интернациональными сюжетно-тематическими реалиями. Однако на фоне этих реалий особенно очевидно национальное своеобразие жанровой модели комедий Сумарокова. Комедиография Лукина демонстрирует обратное соотношение этих же эстетических категорий: реалии — свои, зато жанровая модель — чужая.

Подчеркнутое противопоставление комедии, «склоненной на русские нравы», иностранной, послужившей ей опорным пунктом, которое составляет весь смысл термина «преложение», автоматически выдвигает на первый план категорию национальной специфики быта и жанра, этот быт отражающего.

Но при этом собственно эстетика комедии Лукина, а именно таковой следует счесть теорию «преложения» и «склонения на наши нравы», т.е. насыщение исходного текста национальными бытовыми реалиями, поскольку это и есть то, что отличает русский «текст на выходе» от европейского «текста на входе» [3], вторична по отношению к идеологии и этике. Внимание к национальным приметам быта продиктовано не художественным интересом к этому самому быту, но «высшим содержанием» комедии, посторонней целью:

<...> Буду все шуточные театральные сочинения склонять на наши обычаи, потому что зрители от комедии в чужих нравах не получают никакого поправления. Они мыслят, что не их, а чужестранцев осмеивают». (Предисловие к комедии «Награжденное постоянство», 117.)

В результате и получается не столько комедия «в наших нравах», сколько идея комедии «в наших нравах», которой только предстоит явиться. Но такое положение, когда идея, представление о должном, первично и опережает его воплощение в материальном объекте, совершенно соответствует представлениям XVIII в. об иерархии реальности. Тот специфический и глубоко национально-своеобразный поворот, который приобрело под пером Лукина понятие «наших нравов», возымел решительное влияние прежде всего на поэтику, а потом и на проблематику и формальные характеристики комедийного жанра, послужив его эстетическому преображению в принципиально нетрадиционной структуре уже за пределами лукинской системы комедиографии, у Фонвизина, его преемников и наследников.

Очевидно, что центральным в комедийной теории и практике Лукина является понятие «наших нравов», которое и составляет сдвиг между «чужим» и «своим», осознаваемый как национальная специфика русского театра. Лукин настолько прочно сумел внедрить категорию «наших нравов» в эстетическое сознание своей эпохи, что по критерию соответствия «нравам» оценивались вплоть до конца XVIII в. все заметные комедийные новшества. (Ср. отзыв Н. И. Панина о комедии «Бригадир» «<...> в наших нравах первая комедия».) Поэтому совершенно необходимо выяснить, что же именно понимал Лукин под словом «нравы», которое сконцентрировало в себе весь смысл его комедийного новаторства.

И при первой же попытке определения понятия «наши нравы» по декларативным высказываниям Лукина обнаруживается удивительная вещь, а именно то, что традиционное понимание категории «нравов» актуально для Лукина лишь отчасти. Собственно, в этот ряд из всех его теоретических высказываний о «наших нравах» попадает только подьячий с брачным контрактом, возмутивший Лукина в первой комедии Сумарокова противоестественным альянсом коренного русского слова с чересчур уж европейской функцией:

<..> Русский подьячий, пришед в какой ни на есть дом, будет спрашивать: «Здесь ли имеется квартира господина Оронта?» — «Здесь, — скажут ему, — да чего ж ты от него хочешь?» — «Свадебной написать контракт». <...> Сие вскрутит у знающего зрителя голову. В подлинной русской комедии имя Оронтово, старику данное, и написание брачного контракта подьячему вовсе не свойственны (118—119).

Характерно, что уже в этом пассаже, подпадая под ту же самую категорию «нравов», с русским подьячим в функции европейского нотариуса соседствует «имя Оронтово, старику данное» — имя, т. е. слово, особенно наглядно не русское ни по значению, ни по звучанию, ни по драматургической смысловой нагрузке. Все распространенные высказывания Лукина о «склонении» западноевропейских подлинников «на наши нравы» в конечном счете упираются в проблему антропонимов и топонимов. Именно в этом разряде слов Лукин и видит концентрат понятий «национального» и «нравов»