Иллюстрация:

Автор первых «мемуаров» на хауса Доругу (справа) и его спутник Абега

пору в устной литературе упрочивается пласт, восходящий к ученой традиции (например, в творчестве странствующих маламов). Но и непосредственно не связанное с ученой традицией устное творчество окрашивается религиозно-мусульманской образностью, использует соответствующие сюжеты.

В целом хаусанское словесное творчество в этот период типологически было более всего близко средневековому. Об этом свидетельствует как состав словесности, так и синкретизм ее «утилитарных», религиозно-философских, научных, дидактических, художественных установок. Это творчество в большой степени было ориентировано на прототипы и авторитеты и выработало (или вырабатывало) свои каноны. Средневековые по своему характеру представления обусловливают и специфику содержания этой словесности.

Характер ряда жанров в большой мере определялся особенностями понимания их создателями хода истории. Прозаическую словесность на языке хауса практически полностью составляли произведения исторического содержания; идея художественного вымысла (за пределами сказочной прозы) была чужда хаусанскому сознанию того времени; ценность имели лишь «были».

Традиционные придворные хроники сохраняли светский характер. Среди образцов этого жанра наиболее изучены хроники городов-государств, которые можно назвать династийными. Их строение достаточно обнажено: они имеют сравнительно обособленное, «отмеченное», начало, связывающее обычно историю соответствующего города-государства с общехаусанским истоком и пронизанное мифопоэтической образностью (оно основывается, как правило, на легенде о Баяджиде — родоначальнике хаусанских династий); оно связано с современностью цепью в принципе единообразных по структуре историзованных описаний царствований. Демонстрация непрерывности этой связи с «началом истории» через преемственность поколений и власти, неизменности мироустройства на протяжении времен; отождествление самой длительности исторического времени с протяженностью этой цепи поколений; конкретизация истории, заполняемой событиями, наделяемой смыслом — вот пафос таких произведений.

Писаные хроники, очевидно, в большой мере основывались на придворной устной исторической традиции. Устные исторические рассказы бытовали и в народной среде, представляя собой как бы развернутые сюжетные «фрагменты» государственной истории. Основная коллизия этих преданий — борьба между хаусанскими городами-государствами, феодальные усобицы; сюжет — героические деяния правителей и их высокопоставленных подданных, моменты их биографии: рождение, предзнаменование великого будущего, смерть. Такова большая часть произведений устного прозаического жанра лабари. Как фольклорный жанр лабари в местной классификации, ассоциируясь с достоверным, противопоставлялся сказкам (татсуниа). Жанр, очевидно, представлял в рассматриваемый период достаточно продуктивное направление словесности. Типологически в таких преданиях можно усмотреть устный аналог «постклассическим» формам героического эпоса, подобным исландским сагам (хотя собственно классической эпики хаусанская словесность, видимо, не знает). В этих произведениях описываются события как давней, так и недавней истории; временна́я дистанция при этом в существенной мере игнорируется. Исторические события видятся здесь в первую очередь как обладающие неким социально значимым, своего рода этическим содержанием: рассказы трактуют, в частности, вопросы военной доблести, вассальной преданности, славы, но подчеркивают и волю судьбы.

Наряду с собственно историческими преданиями, жанр лабари включал агиографические легенды о подвижниках веры, их стойкости перед испытаниями, совершаемых ими чудесах.

693

Традиционная коллизия этих рассказов: преданный вере стоик-малам — жестокий и властный эмир — выявляет характерные для мусульманского подвижника достоинства.

Религиозно-ученая историографическая литература переосмысляла традиционное хаусанское видение истории, включая ее в более широкий контекст «священной» истории ислама. Эта литература состояла в основном из арабоязычных трактатов, написанных в соответствующих традициях и восходивших, в частности, к трудам лидеров джихада — Усмана дан Фодио, его брата Абдуллахи и сына Мухаммада Белло. Скорее всего именно в рассматриваемый период появилась хаусаязычная версия хроники, написанной в мировоззрении этой историографии, «История хауса»; история хаусанских городов в ней излагается под совершенно иным углом зрения, чем это делалось в хрониках традиционных, — как история борьбы за веру; одновременно модифицируются и жанровые принципы. Традиционное хроникальное построение совмещено здесь с приемами симметрии. В произведении «отмечено» как бы два «начала»: общехаусанское (легенда о Баяджиде) и основное, «настоящее» — введение ислама мусульманскими подвижниками, возводимое к эпохе первых халифов; между ним и вторым столпом истории, переворотом Усмана дан Фодио, описывается смена симметричных друг другу праведных и неправедных эпох, выступают фигуры «реформаторов-неудачников». Все это в целом — предыстория, «начало» праведных, т. е. фульбских, правлений, составляющих, наконец, ряд. Стихотворные исторические сочинения на хауса, как правило, имели композицию, аналогичную традиционным прозаическим хроникам.

Хаусаязычная поэзия маламов заимствовала в принципе систему жанров из арабской поэзии, как и стихотворные квантитативные размеры. Она представлена панегириками, посвящавшимися пророку Мухаммаду, основателям суфийских сект и религиозным наставникам, Усману дан Фодио и их жизнеописаниями, также религиозно-философскими творениями (трактовавшими идею неделимости божественной сути), нумерологическими и астрологическими поэмами, версификациями на темы мусульманского ритуала и права. Поэмы распространялись в рукописях и рецитировались нередко для широкой аудитории. В целом эта поэзия воспроизводила мусульманскую космологическую картину и была пронизана эсхатологическими мотивами.

Большой популярностью пользовался жанр проповеди (ваази). Его основная тема — противопоставление быстротечной земной жизни с ее преходящими благами и вечной посмертной судьбы. Здесь особенно ярко проявилась тенденция к уходу от прямой зависимости в отношениях с арабоязычной поэзией. Коранические мотивы активно сочетаются с собственно хаусанской образностью, использующей приемы устного творчества, конкретность реалий, особенности языка. Возрастающую одновременно аллегоричность ваази связывают с распространяющимся на них влиянием мусульманского мистицизма (в этот период в Сокото расширяется активность новой для него суфийской секты — Тиджанийи, рядом со старой Кадирийей). Страстность увещания, проповедническая убежденность создают тональность произведений. Человеческое бытие, неизбежность смерти соотносятся здесь с противостоянием миров: мир земной деградирует, он дряхл, пуст и близится к концу (часты картины Страшного суда, «от мысли о котором никто уйти не может. Этот день — день крика и рева большого, день, от которого и стами тысяч не спасешься...»); мир небесный — истинен. Характерный образ, утверждающийся в этот период, — сравнение земного мира с блудницей-обманщицей (соблазнительница оказывается старухой). Жить следует во имя будущей жизни, ибо так приобретаемые блага — «запас, который не уничтожат ни крысы, ни муравьи».