Иллюстрация:

Вук Стефанович Караджич

Портрет кисти Д. Аврамовича. 1840 г. Белград. Национальный музей

Самоучка, как и большинство представителей сербской культуры первой половины XIX в., Милутинович считал своей главной школой народное творчество. Вместе с тем увлечение просветительскими идеями Обрадовича, непосредственное знакомство с русской культурой во время поездок на юг России в 1819—1825 гг., пребывание в Германии (1825—1827), в частности встреча с Гёте, благосклонно отозвавшимся о его поэме «Сербиада», — все это способствовало приобщению писателя к развитым европейским культурным традициям.

Милутиновичу принадлежат произведения разных жанров — от ранних стихов субъективно-лирического звучания и философских раздумий о таинстве мироздания и окружающей природе (так называемый «Видинский цикл», создававшийся в 1816—1817 гг.) до исторических сочинений и исторической драмы «Трагедия Обилич» (1837), которую Мицкевич в лекциях, прочитанных в 1842—1843 гг. в Коллеж де Франс, приводил (наряду с «Борисом Годуновым» Пушкина и «Небожественной комедией»

512

Красиньского) в качестве примера, характерного, с его точки зрения, для развития народной эпической стихии в драматическом действии.

Но в сербскую литературу поэт вошел прежде всего своей драматической поэмой о национально-освободительной борьбе «Сербиада» (1826). Это была первая в поэзии попытка осмыслить недавние события освободительного восстания, и этим поэма была дорога современникам (несмотря на свою растянутость, обилие непроясненных аллегорий, тяжелый, исполненный архаизмов язык). Задуманная как монументально-эпическое произведение на патриотическую тему, как своего рода сербская «Илиада», поэма Милутиновича восходит в своих истоках к национальному героическому фольклору. Но, создававшаяся автором в России, она испытала воздействие и одного из самых ярких образцов русского классицизма — поэмы Хераскова «Россиада», которая оказалась созвучной настроениям Милутиновича героико-патриотическим содержанием, масштабностью замысла. Вместе с тем классицистическая поэма Милутиновича рядом своих особенностей предвещала развитие сербской поэзии по пути романтизма. Об этом свидетельствует осмысление поэтом освободительной борьбы как народного подвига и образа вождя восстания Карагеоргия как национального героя. Безудержная фантазия автора, свобода словотворчества, проявившаяся в языке поэмы, разрушали канон как принцип литературы и духовной жизни — и это опять-таки было шагом в будущее.

С писателями, пришедшими в литературу из национально-освободительного движения, связана качественно новая ступень в развитии сербской прозы 20—30-х годов. Процесс ее обновления происходит в отталкивании от заимствованной книжной традиции романа и сопряжен с такими жанрами «второго ряда», как мемуары, исторические сочинения, письма, публицистические произведения. Наиболее значительные из них — «Мемуары» Матея Ненадовича (1777—1854), видного деятеля освободительного движения, воина и дипломата, и историческая проза Караджича («Житие гайдука Велька Петровича», 1826, и др.), а также его публицистика, письма. Жизнь народа составляет главное содержание этих произведений. Сквозь ее призму воспринимают авторы историю, в которой выделены события национально-освободительного восстания против османского ига, его участники и герои. Черты обновления выступают и в народно-разговорном языке, которым написана эта проза, в стиле, сформированном на основе устного народного сказа, в юморе и живом слове, передававшем своеобразие народного мышления. Многими нитями связанная с устной прозаической традицией, эта проза соприкасалась и с традицией старой сербской литературы (в частности, житийной). В многогранном проявлении национального начала выступают ее связи с романтической литературой. В то же время в ее заметном тяготении к достоверности изображаемого, к правдивым жизненно-конкретным ситуациям, в точно отобранных деталях и точном слове проявляется склонность авторов к реалистическому письму, и в этом отношении проза 20—30-х годов (и прежде всего проза Караджича) предвещает развитие реализма второй половины XIX в.

Перемены в жизни сербского народа, связанные с национально-освободительной борьбой, формирование новых принципов литературного развития и первые произведения национальной словесности, вдохновленные освободительным движением и революционизирующими идеями Караджича, — все это оказывало воздействие и на писателей, живших в пределах Габсбургской монархии, в Воеводине. Среди них — видный сербский драматург Йован Стерия Попович (1806—1856), заложивший основы репертуара национального театра. Свою литературную деятельность Стерия Попович начинал в духе высоких патриотических и просветительских идей — с переводов новогреческих поэтов (Ригаса Велестинлиса, Адамантиоса Кораиса и др.), созвучных ему свободолюбивыми настроениями; с подражания Видаковичу, проза которого будила национально-патриотические чувства в современниках. Но беспомощность этого романиста перед реальной жизнью, высмеянная в свое время Караджичем, дала толчок к созданию Стерией пародийного «Романа без романа» (1832—1838) — первого произведения, в котором раскрылась главная сторона таланта писателя — его сатирическое мастерство. Просветитель Стерия придавал особое значение в жизни общества театру и в разные периоды своей деятельности обращался к жанру исторической драмы и трагедии, рассматривая прошлое в качестве назидания и урока современникам. Но литературную славу он обрел как комедиограф, автор таких комедий 30—40-х годов, как «Враль и подвирало», «Ворона в павлиньих перьях», «Скупой», «Патриоты» и др. Сохраняя в структуре комедии известную заданность, свойственную произведениям классицистического типа, Стерия раздвинул рамки жанра навстречу жизненной достоверности и реализму (подтверждая, что у истоков этого процесса в сербской литературе, как и в ряде других литератур, сатирико-юмористической

513

традиции принадлежала главная роль). Проблематика комедий Стерии связана с хорошо знакомой автору жизнью воеводинской провинции в пору все более активного проникновения в патриархальную среду буржуазных нравов и расхождения возвышенных национально-патриотических идеалов с утверждавшейся меркантильно-филистерской моралью.

Несмотря на известную одноплановость своих героев, Стерия сумел благодаря глубокому знанию среды, о которой он писал, метким речевым характеристикам персонажей, народному юмору создать многоликую галерею образов современников, ряд из которых стали нарицательными фигурами. В комедиях Стерии Поповича завязывается узел основных проблем сербской реалистической сатиры XIX в. с ее резко антибуржуазной направленностью, предвосхищается тип ее главного героя — преуспевающего буржуа и мелкого политикана.

Но главное направление литературного развития в первой половине XIX в. определялось движением к романтизму. Это с особой силой и очевидностью сказалось в предреволюционные 40-е годы в творчестве двух крупнейших поэтов эпохи — черногорца Петра Негоша и серба Бранко Радичевича.

Основоположник новой черногорской литературы, выдающийся поэт и государственный деятель Черногории Петр II Петрович Негош (1813—1851) писал в ту пору, когда в литературе Черногории преобладали тенденции слитного развития с сербской литературой.

Негошу было 17 лет, когда он, сын крестьянина и племянник митрополита и первого черногорского поэта Петра I Петровича Негоша (1747—1830), вступил в права духовного и светского правителя Черногории — страны, в которой господствовал патриархально-родовой уклад, а непримиримая вражда племенных старейшин вела к губительному сепаратизму и осложняла и без того трудное сопротивление османским завоевателям. Негошем была открыта в Черногории первая начальная школа (1833), им была создана здесь и первая типография. Удивительна по масштабу личность самого Негоша: он соединял в себе воина, для которого сражения были повседневной реальностью, правителя, жестоко ломавшего вековые традиции ради создания сильного, независимого государства, поэта и мыслителя, словно выраставшего из мощной стихии народного художественного сознания — к вершинам европейской образованности и духовной культуры. Негош читал на нескольких языках, был знаком с литературой и философией Запада и Востока, прошлого и современности. Природная художественная интуиция в соединении с глубоким постижением опыта предшествующих стадий литературного развития, особенно просветительской, безошибочно подсказала ему направление исканий нового века. Его любимыми писателями были Байрон и Пушкин. В Пушкине черногорский поэт видел не только выдающегося писателя современности, но и представителя русской культуры, традиции которой были ему особенно близки. Как государственный деятель, Негош не раз бывал в России и в дружественных отношениях с ней усматривал гарантию независимости своей родины. Как поэт, он был связан многими фактами творческой жизни с русской культурой. Так, среди его ранних произведений — оды, написанные под впечатлением од Ломоносова; среди книг, которыми он зачитывался, — сочинения Державина, Жуковского, Пушкина. Негошу принадлежит перевод фрагментов из «Слова о полку Игореве». Свой сборник народных песен «Зеркало сербское» (1846) поэт посвятил Пушкину. Восприятие Негошем русской культуры в ее крупных явлениях было еще одним свидетельством масштабности его личности. Истоки творчества Негоша были в народной эпике — она оставалась живым развивающимся явлением в той среде, к которой поэт был органически причастен. Чем глубже становились связи поэта с европейской культурой, тем убежденнее проникался он значимостью для развивающейся литературы национальных традиций и народного творчества как ее главного поэтического начала. Отсюда и активная поддержка Негошем концепции Караджича, деятельность которого была созвучна освободительным устремлениям поэта. В то же время формирование творческой индивидуальности Негоша неотделимо от просветительской традиции. Это особенно ощутимо в начале его творчества — в 30-е годы, в его классицистических одах и в героико-патриотической поэме «Свободиада» (1835), воспевавшей подвиги народа в борьбе, величие человеческой мысли, природы. Под влиянием просветительской традиции формируется одна из основных особенностей дарования Негоша — его тяготение к широкой философской проблематике и обобщениям, к крупным лиро-эпическим формам. В полную меру это раскрывается в пору зрелости писателя — в предреволюционные 40-е годы. В 1844—1847 гг. Негош создает свои лучшие произведения, среди которых эпопея «Луч микрокосма» (1845) и лиро-эпическая драматическая поэма «Горный венец» (1847). В основу эпопеи положен уже избиравшийся предшественниками Негоша в других европейских литературах библейский сюжет борьбы между богом и сатаной (этот сюжет привлекал в своем творчестве и Милутинович Сарайлия, учитель Негоша). Некоторые

514

образы эпопеи заставляют вспомнить традицию хорошо известного Негошу (в русском переводе) «Потерянного рая» Мильтона. Между тем истоки эпопеи Негоша восходят к глубоко самобытному мировосприятию автора и связаны с целым комплексом остроактуальных для него проблем, будущих судеб черногорского народа и участия человека в мире трагических коллизий и острых противоречий. В глубинах классицистического произведения развивалось субъективно-лирическое начало.

Созданная Негошем в предреволюционный 1847 год драматическая поэма «Горный венец» вошла в историю югославянских литератур как одно из наиболее самобытных и масштабных ее произведений. В основу «Горного венца», посвященного герою и вождю Первого сербского восстания Карагеоргию, положен драматический эпизод из жизни черногорцев конца XVII — начала XVIII в. — их борьбы против потурченцев, которых Османская империя использовала для разжигания национальной розни и подрыва сопротивления черногорцев. В то же время все в «Горном венце» проникнуто современностью с главной для югославянских народов проблемой — национальной независимости, решающей роли народной массы в борьбе за свободу родины. Сила поэмы, однако, в том, что это утверждение рождается в драматической внутренней борьбе поэта-гуманиста, потрясенного неизбежностью кровавых битв и трагических потерь, своей причастностью и своей ответственностью за них. Эти глубоко личные размышления поэта воплощены в центральных образах поэмы — владыки Данилы и игумена Стефана.

Народное начало обусловливает многие особенности выдающегося произведения Негоша. В нем отражаются характер быта и нравов черногорцев, их поверий, празднеств, взаимоотношения между людьми, роль владыки и многие другие приметы этой патриархальной общественной структуры. Картины народной жизни далеки от статичной этнографичности и воспроизведения местного колорита. Все пронизано и оживлено в поэме той сверхзадачей, которая встает перед художником романтического склада, — раскрыть дух народа, особенность национального характера. Его основы Негош усматривал прежде всего в свободолюбии и национальном достоинстве, в героизме, в любви к своей земле. В то же время многообразная галерея героев поэмы, среди которых одни олицетворяли мужество, смелость (Мичунович), другие — благородство гуманистических устремлений, внутреннюю просветленность в борьбе за правое дело (Мандушич), где рядом с народной мудростью (Стефан) возникала сложная психология противоречивой натуры (Данила), раскрывает духовное богатство народа. Современно звучала и полемичность поэта по отношению к сложившимся в «цивилизованном мире» суждениям о примитивности «малого» народа. Перед Европой представал не только неведомый ей до тех пор пласт народной культуры, но и неожиданный по своей значительности духовный облик народа.

Созданная в канун 1848 г. поэма Негоша, посвященная, казалось, сугубо национальным проблемам, вливалась в контекст умонастроений передовой европейской интеллигенции своим свободолюбием, бунтарством против уготованной человеку — и целому народу — судьбы раба. И в этой плоскости лежат точки пересечения мировосприятия Негоша с романтизмом. В преддверии европейской революции поэт заставляет звучать в своей поэме голос народа. Концентрации подлинно народной мудрости способствует образная система поэмы, ее емкий, насыщенный афоризмами стиль. Голос народа доверен автором и своеобразной форме народного коло (танец балканских народов), напоминавшего традицию хоров в античной драме (кстати, античная литература привлекала особое внимание Негоша, в 30-е годы он переводил фрагменты из «Илиады»). Коло в «Горном венце» имело, однако, глубоко оригинальные истоки, крепко связанные с народной черногорской традицией, в соответствии с которой оно было танцем мужества и силы. В самой форме коло — в заложенном в нем движении, изменяемости — преломляется характерный для поэтики Негоша активный процесс освобождения от устарелых форм (процесс, которым затронута в той или иной степени вся развивавшаяся в то время сербская литература). Этот процесс определил структуру поэмы, как бы подсказанную живым течением времени. Как в жизни, в ней соединяются разные пласты — монументально-эпическое действие и драматичность напряженного лирического начала.

Разные пласты синтезированы и в языке поэмы. Сторонник Караджича, Негош использует народно-разговорный пласт как его основу. Однако он творчески подходит и к общеславянской традиции. Лексика его поэмы (как, впрочем, и других его произведений) включает в себя значительный пласт общеславянских слов, как бы подчеркивая преемственность между его собственным творчеством и глубинными традициями национальной и славянской культур. В этом новаторском подходе поэта к языковой традиции как одному из равноправных компонентов в создании героико-поэтического стиля — еще одно проявление индивидуальности Негоша, творческой широты его позиций.

515

Поэзия Негоша, вобравшая в себя в качестве важнейшего компонента традицию народной эпики и просветительской культуры, открывала перед литературой путь широких обобщений, осмысления глобальных проблем судьбы народа, вечных тем в жизни человека. Она давала пример освоения больших синтетических художественных форм. Но непосредственных продолжателей эта традиция не находит (сравнительно близкий пример дает в этом отношении хорватская литература в творчестве И. Мажуранича, развивавшемся параллельно творчеству Негоша). Младшие современники Негоша и последующее поколение сербских романтиков идут иным путем. Об этом свидетельствует творчество поэта Бранко Радичевича (1824—1853), первая книга которого «Стихи» вышла в том же 1847 г., что и «Горный венец» Негоша.

Уроженец Воеводины, студент Венского университета, Радичевич относился к тому поколению сербской интеллигенции, которая обучалась в европейских университетских центрах — в Вене, Пеште, Братиславе — в пору нараставшего в Европе освободительного движения 40-х годов. Взгляды этого поколения формировались в студенческих литературно-политических кружках и соединяли в себе — при всей своей идейно-политической неоднородности — преданность идеалам национального возрождения и независимости, югославянского и славянского единства со все более убежденными требованиями гражданских и политических свобод. Это поколение будущих деятелей сербской культуры, писателей, политиков находилось под влиянием идеологов национального славянского возрождения — Караджича, Коллара, Штура. Оно вобрало в себя и более широкие концепции освободительного движения других европейских народов (в частности, «Молодой Германии»). Сфера литературно-эстетических интересов этого поколения определялась нараставшим увлечением и самобытной народной культурой, народной поэзией, творчеством немецких романтиков, философией Гегеля, поэзией Байрона, Пушкина, Мицкевича, Махи.

Бранко Радичевич — поэт-лирик, автор стихов и поэм о любви, молодости, природе. Находясь у истоков сербской романтической лирики, он предопределил некоторые существенные черты ее дальнейшего развития. Раннее творчество Радичевича восходит, с одной стороны, к лирической песне городских слоев Воеводины, а с другой — к немецкой поэзии, которую он хорошо знал с детства. В немецкой поэзии, в которой ему был особенно созвучен Уланд, а позже Гейне (кстати, посредством немецких переводов познакомился сербский поэт и с Байроном), его привлекало романтически идеальное начало. Из опыта немецких романтиков придет в его лирику незнакомое ранее сербской поэзии ощущение двоемирия, динамики жизненного процесса, его неустанной обновляемости, незавершенности. И хотя под влиянием увлечения немецкой поэзией Радичевич создает ряд стихотворений высокой лирической концентрации («Грустное воспоминание»), в нем зреет ощущение известной отстраненности его поэтического мира от окружающей действительности. И поэт не включает эти стихотворения в свою книгу 1847 г. — они увидят свет уже после его ранней смерти.

Под влиянием интереса передовой интеллигенции 40-х годов к народной жизни и народным поэтическим формам внимание Радичевича к лирической песне городских слоев переросло в глубокое увлечение и творческое восприятие им народной поэзии. Важную роль в этом сыграло и сближение молодого поэта в Вене с Караджичем. Радичевич стал одним из самых убежденных и смелых борцов за утверждение его идей (против оппонентов Караджича направлена остросатирическая поэма-аллегория Радичевича «Путь», 1847). И хотя восприятие инонационального опыта имело немалое значение для формирования лирического дарования Радичевича, главные истоки творческого вдохновения поэта определила национальная традиция.

Свидетельство тому — произведения Радичевича в жанре народной лирической песни. Новизна поэта заключалась не в мастерстве, с каким он воспроизводил народные мотивы, образы, поэтические приемы (это было и до него). Новым было идущее от народа полнокровное ощущение жизни, психологический облик лирического героя, свойственная ему духовная активность, жизнелюбие, непосредственность, эмоциональность, юмор. В творчестве Радичевича находит преломление одна из главных проблем романтизма — проблема свободы личности. Сербский романтизм, наследуя идею свободы от просветителей, решал ее обычно в характерном для литературы угнетенных славянских народов обобщенно национальном плане, рассматривая ее как проблему свободы для своего народа. У Радичевича понятие свободы распространяется и на свободу личности, индивидуума. И еще одна важная, по-своему этапная для развития сербской литературы особенность его поэзии. Радичевич писал на народном языке, остро чувствуя музыкальность народного слова. Творческое постижение метрической структуры народных песен легло в основу интонационного богатства его стиха, динамики ритмов.

516

Но при всем отличии от литературы предшествующего этапа творчество Радичевича продолжало едва ли не главную его традицию — гражданственное звучание. Одной из вершин сербской поэзии стала лирическая поэма Радичевича «Расставание со школьными друзьями», вошедшая в книгу его стихов 1847 г. Навеянная конкретным событием — расставанием молодых людей, окончивших карловацкую гимназию и вступивших в жизнь, поэма вылилась в подлинный гимн молодости. В то же время это поэма о любви к родине, вдохновенно воспетой в образах природы родного края, поэма высоких гражданских устремлений и романтических порывов поколения 40-х годов, соединявшего в своем мировосприятии два контрастных начала — горькое чувство принадлежности к порабощенному народу с доминирующей над ним бунтарской настроенностью на обновление жизни, на освобождение и объединение югославянских народов, с чувством братства по отношению к другим народам. Продолжая традицию гражданственности в сербской литературе, поэт воплощает ее в совершенно новой форме. В эмоциональном и образном строе, в композиционной и ритмической системе поэма Радичевича пронизана той внутренней освобожденностью, которая свойственна облику героя поэта.

Общеевропейский революционный подъем 1848 г. отразился и в сербских землях, особенно в Воеводине. Начальный период революционных событий принял здесь ярко выраженный характер борьбы народа за свои социальные и политические права. По многим городам Воеводины прокатились народные волнения. Передовая национальная интеллигенция (и в Воеводине, и в княжестве Сербии) связывала надежды на национальное освобождение с осуществлением буржуазно-демократических свобод. Одним из ярких выражений этих настроений среди молодежи, ее симпатией к революционным событиям в Европе служит приветствие Радичевичем революции 1848 г. во Франции, сохранившееся в стихотворных рукописях поэта.

Однако дальнейшее развитие событий определяли в Воеводине общественные силы, считавшие главным содержанием движения узко понятые национальные права порабощенных народов. Это привело к обострению сербо-венгерских противоречий. Соглашательские действия слабо развитой национальной буржуазии с феодально-абсолютистскими кругами Австрийской монархии способствовали поражению революционного движения и трагической роли сербов в подавлении венгерской революции. События 1848 г. сказались и на литературе. Так, крушение национально-патриотических идеалов в результате трагического поворота революции 1848 г. отразилось на творческих исканиях Радичевича. В лиро-эпических поэмах («Гойко», «Могила гайдука», 1851, и др.) мотивы национальной героики преломились в горечь поражения, элегическую настроенность, отзвук мистицизма (в то же время в сатирической комедии Стерии Поповича обостряется обличительное начало). Животворные процессы, которые позднее возрождаются в творчестве Радичевича и выводят его (а с ним и сербскую литературу) на новую реалистическую ступень художественного развития, отражают фрагменты незавершенной и опубликованной лишь в 1924 г. поэмы «Глупый Бранко» или «Безымянная».

Продолжающаяся борьба за национальное освобождение и за объединение сербских земель и в дальнейшем будет питать романтическую традицию. Молодое поколение писателей, вступившее в литературу в начале 50-х годов — Змай, Якшич, Костич, — восприняло романтизм как главную линию литературного развития. Около двух десятилетий романтизм еще будет ведущим направлением в литературе.

516

ХОРВАТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Хорватская культура складывалась и развивалась на разъединенных иноземными захватчиками землях. К началу XIX в. Хорватия и Славония были частью Венгерского королевства, в свою очередь подчиненного Австрийской империи. Далматинские земли, перешедшие в 1797 г. после раздела венецианских владений к Габсбургам, а в первом десятилетии XIX в. по воле Наполеона присоединенные (вместе с Дубровником) к Итальянскому королевству, решением Венского конгресса 1814—1815 гг. вновь были отданы Австрийской империи. Разобщенность народа не способствовала экономическому и культурному развитию. К тому же не существовало единого хорватского литературного языка — литература создавалась на трех диалектах (штокавском в Славонии, кайкавском в Хорватии и чакавском в Далмации). При этом широко распространенной оставалась латынь, а государственным языком в Габсбургской

517

монархии с 1781 г. был немецкий. В Хорватии и Славонии насаждался венгерский язык (в 1827 г. было введено обязательное изучение венгерского языка в хорватских школах).

К концу XVIII в. в хорватской литературе, состоявшей из нескольких слабо связанных между собой региональных литератур, в которых с достаточной определенностью проявились просветительские тенденции, особенно заметное развитие получила литература на кайкавском диалекте (с центром в Загребе). К наиболее ярким ее достижениям относится творчество Т. Брезовачкого (1757—1805), комедии которого высмеивали нравы дворянства и горожан. После смерти писателя кайкавская традиция ослабела. Своеобразный литературный вакуум заполнялся переводами и компиляциями преимущественно немецких классицистических произведений, часто второсортных. Позднее кайкавская традиция сыграла определенную роль в собирании литературных сил и создании единой хорватской литературы. В 30—40-е годы XIX в. Хорватию и Славонию охватило широкое общественно-политическое и культурное движение, получившее название иллиризма. С ним связаны главные достижения хорватской литературы первой половины XIX в.

В иллиризме участвовало среднее и мелкое дворянство, молодая буржуазия, интеллигенция. Ядром была группа молодых литераторов и ученых, возглавляемых Людевитом Гаем (1809—1872) — идеологом либеральных сил, поэтом, ученым, издателем литературного журнала «Даница Хорватска, славонска и далматинска» (1835; с 1836 г. — «Даница илирска»). В основу идеологической концепции иллиризма легла мысль об этническом родстве славянских народов, их историко-языковой общности. Свое название это движение получило от идеи «великой Иллирии», которая в представлении ее сторонников способна была объединить в единый народ население всех югославянских земель, якобы происходившее от коренных жителей Древней Иллирии. Возникшая в борьбе хорватского народа за национальное существование, эта идея отражала исторически обусловленное тяготение югославянских народов к сближению между собой, их стремление объединить силы для сопротивления иноземным поработителям. В то же время заложенное в ней отрицание национальных различий между югославянскими народами, тенденции к их полному культурно-языковому слиянию противоречили процессам исторического развития этих народов и не встретили у них поддержки. В конечном и главном итоге основные начинания иллирийского движения остались в рамках национального возрождения хорватского народа и сыграли исторически важную роль прежде всего здесь.

С иллиризмом был связан подъем культурно-просветительской жизни в хорватских землях. С 30-х годов XIX в. на хорватском языке выходят газеты, общественно-политические и литературные альманахи и журналы, среди которых особенно значительное место заняли «Даница» (1835—1849) и «Коло» (1842—1853). В 1837 г. открывается хорватская типография. Ведется деятельность по созданию хорватского театра, в котором сторонники иллиризма видят главное средство просвещения и пробуждения национального самосознания. Возникают просветительские организации и общества, в частности Иллирийская читальня и основанный при ней издательский и культурно-просветительский центр Матица иллирская (1842).

Опираясь на идеалы славянской взаимности, иллиризм развивался в тесных контактах с национально-освободительным движением югославянских и вообще славянских народов. Особенно заметное влияние на теоретические основы иллиризма и его практику оказали деятели чешского и словацкого национального возрождения Шафарик и Коллар с его знаменитой и популярной у хорватов поэмой «Дочь Славы».

Одним из центральных пунктов программы иллиризма, культурно-просветительской в своей основе, было создание единого литературного языка. Он рождался, как литературный язык у сербов, на основе штокавского диалекта. На нем были созданы выдающиеся произведения дубровницкой литературы и народные песни. Сторонники иллиризма рассматривали язык на штокавском диалекте как важное средство сплочения разъединенного народа и его отпора денационализации. Принципы языковой реформы были изложены в 1830—1835 гг. в трудах Л. Гая («Краткая основа хорватско-словенского правописания» и др.). Формирование хорватско-сербского литературного языка на базе штокавского диалекта заложило основы литературно-языкового сближения между хорватами и сербами, которое было закреплено подписанием в 1850 г. в Вене специального соглашения между Караджичем и представителями иллирийского движения. Процесс утверждения национального языка сталкивался, однако, со многими трудностями. Подвижнической была сама деятельность реформаторов, отказавшихся во имя объединения национальных сил от родного им кайкавского говора. Чинили препятствия иллирийскому движению венгерские власти, особенно с обострением хорватско-венгерских противоречий во второй половине 40-х годов (в 1847 г. венгерский язык

518

стал фактически государственным языком в Хорватии и Славонии). Однако, несмотря на все трудности, реформа в области языка одержала победу, и одним из главных тому свидетельств было развитие на едином национальном языке хорватской литературы.

К числу особенно благотворных факторов в развитии хорватской литературы 30—40-х годов относится активизация контактов с литературной жизнью народов, близких хорватам по духу и исторической судьбе, в частности тесные связи с чешской и словацкой идеологической и литературной жизнью. Большой интерес проявляли деятели хорватского возрождения к русской литературе, к общественной и культурной жизни России. «Наше преобразовательное движение, — скажет позднее исследователь этого периода Й. Бадалич, — подобно тому как подсолнух поворачивается к солнцу, повернулось к России». Особенно значительную роль в развитии и укреплении хорватско-русских литературных связей играли непосредственные связи деятелей иллиризма с русскими славистами, в частности с И. И. Срезневским, жившим в начале 40-х годов в Загребе. Специально для «Даницы» им был подготовлен в 1841 г. «Обзор художественной русской литературы» (обзоры русской литературы публиковались этим журналом с 1832 г.). От Срезневского и других русских ученых деятели хорватского возрождения получали (подчас в обход цензуры) русские книги. Это позволило им быть в курсе наиболее значительных явлений русской литературы, ее современных течений. Большинство сторонников иллиризма знали русский язык, читали и переводили русских писателей — Карамзина, Жуковского, Крылова, Лермонтова. Особое место занимали переводы Пушкина. Наибольшее внимание в русской поэзии привлекали произведения гражданского, патриотического звучания.

Плодотворным было обращение к немецкой литературе. Через немецкие источники знакомились с творчеством Байрона, стихи которого вызывали у хорватских, как и у сербских, писателей этого времени большой интерес.

Хорватская литература национального возрождения опиралась в своем становлении на просветительскую традицию с характерным для нее духом высокой гражданственности и патриотизма. Наряду с восприятием опыта национальной культуры XVIII столетия, в частности просветительской литературы Славонии 60—70-х годов и творчества ее выдающегося представителя М. Рельковича, большой популярностью у сторонников классицизма пользовалось творчество выдающегося сербского просветителя XVIII в. Д. Обрадовича. В то же время идеи национальной самобытности народа, которыми проникнута идеология иллиризма, делали привлекательной для молодых хорватских писателей и эстетику романтизма. Важную роль в их творческих исканиях играла ориентация на фольклор, значительную поддержку им в этом отношении оказывали художественные открытия в области фольклора идеолога сербского национального возрождения Вука Караджича.

Писатели хорватского возрождения наследуют также самобытную художественную традицию ренессансной далматинско-дубровницкой литературы XV—XVII вв. Интерес к ней у сторонников иллиризма был чрезвычайно велик (в этом отношении они отличались от сербских деятелей национального возрождения, на которых эта литература, печатавшаяся латиницей и тем самым уже сопрягавшаяся с чуждым сербскому населению католицизмом, не оказала заметного влияния). Развивавшаяся на штокавском диалекте, далматинско-дубровницкая литература была важной опорой в создании новой хорватской литературы на едином национальном языке.

Первые начинания новой хорватской литературы, во многом пока еще робкие, относятся к 30—40-м годам. Молодым писателям приходилось преодолевать более знакомые им навыки письма на кайкавском говоре, а в ряде случаев отказываться от своих первоначальных поэтических опытов на немецком языке. Одна из особенностей литературы состояла в том, что в ней, как и в сербской, одновременно проявлялись разные стилевые начала: и классицистическое — в возвышенно-патриотических стихах и одах, и сентиментально-идиллическое в прозе, посвященной национальному прошлому, и первые признаки романтизма. Довольно заметна роль всевозможных переделок инонационального материала. Среди произведений подобного рода — «Марфа-посадница, или Покорение Новгорода» Карамзина, своеобразный вариант которой представляла одноименная повесть (1842) писателя и видного деятеля иллиризма Ивана Кукулевича-Сакцинского (1816—1889). Она была созвучна формирующейся хорватской прозе и идеализацией национального прошлого, и ярким образом героини (воспринимавшимся как олицетворение характера славянки), и известным вниманием к проблеме личности. По мнению исследователей последнего времени, восприятию хорватскими прозаиками сентименталистской традиции европейской литературы (через повести Карамзина) способствовали уже известные им пасторальные произведения дубровницкой литературы XVII в. (в этом духе была выдержана, в частности, драматическая

519

аллегория «Дубравка» И. Гундулича — одного из наиболее любимых писателей в эпоху иллиризма). Для хорватской прозы этого времени особенно характерны рассказы и повести национально-патриотического содержания, написанные на историческом (как правило, идеализированном) материале, — например, произведения Д. Деметера, Л. Вукотиновича и др. Национальному прошлому посвящены первые драматические опыты, в целом также еще мало самостоятельные. Наиболее популярными были национально-патриотическая драма Кукулевича-Сакцинского «Юран и София, или Турки под Сисаком» (1839) и трагедия Д. Деметера «Теута» (1844) — о борьбе древних иллирийцев с римлянами.

В 30—40-х годах закладывались основы всех родов новой хорватской литературы. Наиболее развитой, как и в сербской литературе, была поэзия. Стихи молодых авторов, стремившихся стать глашатаями идей иллиризма, обращены к национально-патриотическому сознанию современников. Широкое распространение в 30-х годах получили патриотические песни, гимны («Еще Хорватия не погибла» Л. Гая, 1835, и др.). Однако риторика, которой они были насыщены, в известной мере сковывала возможности поэтического развития. Одним из проявлений художественной зрелости поэзии стал сборник лирических стихотворений Станко Враза «Джулабии» («Румяные яблоки», 1840).

Станко Враз (псевдоним Якоба Фрасса, 1810—1851) — одна из наиболее ярких личностей югославянского национального возрождения. Уроженец Словении, он вошел в хорватскую литературу, будучи уже известным словенским поэтом, автором стихов, подсказанных общественно-политической и культурной жизнью его родины. Периодическая деятельность Враза сыграла видную роль в приобщении словенских читателей к высоким образцам романтической поэзии, особенно немецкой. Один из наиболее образованных югославянских писателей своего времени, Враз еще студентом университета в Граце увлекался концепциями чешских и словацких будителей, особенно идеей славянской взаимности Коллара (произведения которого он переводил и которого воспел в своих стихах). Враз был горячим сторонником иллиризма, хорватско-сербский язык он рассматривал как наиболее возможный вариант практического осуществления идей объединения югославянских литератур. Позиции Враза встретили отпор среди деятелей словенской литературы, отстаивавших идею национальной самобытности литературного развития (непримиримым противником Враза был и выдающийся словенский романтик Ф. Прешерн). В 1839 г. Враз покинул Словению и до конца своих дней жил и работал в хорватской литературной среде, писал на хорватско-сербском языке. Здесь он основал литературный журнал «Коло» (1842—1853), одно из наиболее значительных изданий в югославянских литературах. Зачинатель литературной критики в Хорватии, Враз последовательно пропагандировал идею славянской взаимности и югославянского единства. Он охотно публиковал в «Коло» материалы о развитии славянских литератур и сам писал для журналов других славянских народов. Враз был одним из первых критиков в югославянском регионе, в поле зрения которого находились все югославянские литературы, общность развивавшихся в них процессов. Так же, как выступления Караджича, глубоко почитавшегося Вразом и оказавшего значительное воздействие на его формирование, статьи Враза были пронизаны заботой о создании литературы народной по духу и языку, художественно выразительной. В возрождающихся югославянских литературах он безошибочно выделял наиболее значительные в художественном отношении явления и первым по достоинству оценил своих талантливых современников — Негоша, Радичевича, Мажуранича, Прерадовича.

Поэтический голос Враза зазвучал неожиданно и смело. «Румяные яблоки» — первый в хорватской поэзии сборник лирики — искренняя поэтическая исповедь, обращенная своей безыскусно льющейся мелодией к сердцу читателя. В нем торжествовала высвобожденность естественного эмоционального начала в человеке.

Лирика Враза во многом развивалась в традициях народной поэзии — к народной песне восходит ее образная система и метрика, глубокий демократизм лирического героя. Эту традицию поэт воспринимал как главный источник художественного творчества в борьбе за возрождение и развитие национальной литературы. В этом отношении он расходился с некоторыми сторонниками иллиризма, отдавшими предпочтение дубровницко-далматинской традиции.

У Враза было немало подражателей и последователей (Л. Вукотинович, М. Богович и др.). В творчестве некоторых из них появляются существенно новые акценты (в лирике Вукотиновича, например, усиливаются контакты с повседневной жизнью).

Поиски Вразом путей дальнейшего развития национальной поэзии были связаны с расширением ее идейно-эмоциональной сферы, с обогащением поэтической выразительности (сборник баллад и романсов «Голоса из Жеравинской

520

дубравы», 1841; книга стихов «Гусли и тамбура», 1845; цикл сонетов «Сон и явь», 1846, и др.). Вдохновленный опытом европейской и особенно русской поэзии — прежде всего творчеством Пушкина, Лермонтова, Враз ввел в хорватскую литературу новые для нее формы и ритмы. Среди них — жанры баллады и сонета, использованного поэтом под влиянием Мицкевича, стихи которого он переводил. К середине 40-х годов в поэзии Враза и в его литературных статьях усиливается критическое начало. В сатирических стихах, в эпиграммах, лишь частично опубликованных при жизни писателя (в силу их злободневного звучания), Враз обращался к повседневной действительности. И хотя его сатире недоставало подчас обобщенности, критическое восприятие поэтом происходящего было заметной вехой на пути сближения хорватской литературы с жизнью.

Эпическое осмысление народной жизни нашло выражение прежде всего в творчестве крупнейшего хорватского поэта XIX столетия Ивана Мажуранича (1814—1890). Уроженец хорватского Приморья, сын крестьянина, он учился в Загребе, в Австрии и Венгрии, хорошо знал иностранные языки и европейскую литературу. Главное произведение Мажуранича — поэма «Смерть Смаил-аги Ченгича» (1846). К ее созданию поэт пришел уже зрелым художником, видным деятелем иллиризма. С первых шагов в литературе его привлекали остроактуальные вопросы, связанные с пробуждением национального самосознания и патриотизма, идеей славянского и югославянского единства (стихи «Иллир», «Иллирия в веках» и др.). В ранних стихах Мажуранич тяготел к классицистической традиции, следы которой сохранились и в его зрелом творчестве. Вместе с тем рано проявилось его повышенное внимание к народным основам самобытной национальной культуры и языка. Мажуранич участвовал в создании первого в своем роде немецко-иллирийского словаря (1842). Им был проделан огромный труд по завершению выдающегося памятника далматинско-дубровницкой литературы — поэмы Ивана Гундулича «Осман», две последние главы которой (утерянные или, возможно, не написанные автором) были созданы Мажураничем и увидели свет в 1844 г. Этот труд был вдохновлен убеждением автора в органичности связей между современной хорватской литературой и дубровницким наследием, идеей преемственности и продолжения вековых традиций в современном художественном творчестве.

В поэме «Смерть Смаил-аги Ченгича» преломилась одна из главных проблем современности — проблема освободительной борьбы югославянских народов. К созданию этого произведения поэта побудила мужественная борьба черногорцев. Толчком к написанию поэмы послужил подлинный факт: в 1840 г. в Черногории был убит во время сбора податей один из турецких наместников. И хотя само по себе это событие было не столь уж примечательным, а личность потурченца и герцеговинского визиря Смаил-аги Ченгича в историческом плане не столь значительна, это была победа, и она встретила живой отклик как в печати, так и в литературе и народных песнях того времени. Поэзия Мажуранича выделялась на фоне всех этих произведений силой обобщения и художественной значимостью.

Пять песен, из которых состоит эта небольшая поэма, представляют собой как бы пять сцен одной драмы. О кровавой расправе Смаил-аги Ченгича над невинными людьми, задавленными поборами, и разгуле грубой силы повествует первая песня поэмы. В трех последующих воссоздается нарастающий протест порабощенного народа, завершающийся жестоким сражением, в котором погибает тиран. В пятой песне, представляющей собой диалог поэта с современником, содержится своеобразное обобщение происшедшего, — оно осмыслено как предвестие победы порабощенных народов, как символ торжества добра и правды. В этой романтической по своему характеру поэме исследователи находят некоторые элементы сближения с произведениями Байрона (образ тирана Смаил-аги Ченгича, построение поэмы как ряда сцен, объединенных единством замысла и др.). Вместе с тем в ее главных особенностях, таких, как внимание к судьбе народа, обращение к национально-освободительной, патриотической теме, горячая симпатия к борцам за общее дело, ярко проявилась специфика славянского романтизма.

Созданная на локальном материале (местный колорит передают точные, выразительные в своей конкретности описания быта и нравов национальной среды — и черногорской, и турецкой), поэма Мажуранича одухотворена свободолюбивыми идеалами своей эпохи, проникнута высоким чувством гуманизма и справедливости. В сплаве трагедии порабощенного народа с оптимистическим видением будущего, с верой в победу над тиранией и в освобождение угнетенных народов поэма достигает эпического размаха.

В то же время это произведение глубоко лирично — начиная с напряженного драматизма действия оно пронизано присутствием поэта, его причастностью к происходящему. Протестующий голос автора (как и голос Негоша в «Горном венце») «полемически заострен» против

521

тех, кто отказывал малым народам в праве на свободу, высокомерно упрекал их в отсталости. Один из центральных эпизодов произведения — кровавая расправа Смаил-аги Ченгича над своими жертвами — не превращается в описание диких нравов, это трагическая сцена из жизни современников поэта, это действительность югославянских народов. В сцене перед боем обращение старого священника к воинам — это тоже живой голос современника, проникнутый содержанием и интонацией речей сторонников иллиризма.

Поэма Мажуранича — новая ступень в развитии хорватской поэзии. Поэт творчески сочетал традиции далматинско-дубровницкой литературы и фольклора. Однако, обращаясь к национальному наследию, Мажуранич воспринимал его с позиций художника, которому были хорошо знакомы достижения современной ему европейской поэзии. Широта позиций была свойственна Мажураничу в вопросах литературного языка. Сторонник его штокавской основы, он в то же время находил животворный источник обогащения литературного языка и в других диалектах.

Жанр лиро-эпической поэмы не стал главенствующим в хорватской поэзии, хотя к нему и приобщался ряд современников Мажуранича, — среди наиболее известных произведений этого жанра поэма Д. Деметера «Гробническое поле» (1842). Никто из них, однако, не приблизился к уровню Мажуранича. В хорватской поэзии первой половины XIX в. преобладали малые лирические жанры.

Новую грань в лирике открывало творчество Петра Прерадовича (1818—1872). Офицер австрийской армии, дослужившийся до генеральского чина, Прерадович бо́льшую часть своей жизни провел в австрийских гарнизонах за пределами Хорватии. Всю жизнь его преследовала тоска по родине, обостренное ощущение ее подневольного положения. Он глубоко воспринял идеи национального возрождения. Под их воздействием он заново учился родному языку — и в своем творчестве (ранние стихи Прерадовича написаны на немецком языке, под впечатлением немецких романтиков), и в жизни (по собственным воспоминаниям поэта, приехав домой после военного училища, он с трудом объяснялся с матерью на родном языке). Характерное для сторонников иллиризма и для романтиков понимание языка как выражения духа народа прошло сквозь все творчество Прерадовича.

В конце 40-х — начале 50-х годов вышли две книги стихов поэта — «Первенцы» (1846) и «Новые стихи» (1851), выдержанные в привычной для иллирийской поэзии возвышенной национально-патриотической тональности, в духе идеи славянской взаимности («Путник», «Приветствие родине»). Но сила его поэзии заключалась в том, что мотивы и образы, уже знакомые хорватской поэзии, согревало в его стихах чувство лично пережитого. Это выражалось, в частности, в характерных именно для него мотивах возвращения в родной край, в теме вновь обретенной родины и родного языка, в противопоставлении образов-символов матери и мачехи и т. д. Личная нота — подчас остродраматическая, порожденная тревожным сознанием несовершенства жизни и бессилия возвышенных стремлений человека — сообщает его стихам напряженную лирическую интонацию.

В стихах о любви, в размышлениях о вечных вопросах жизни и смерти, о назначении человека и трудной доле поэта-творца, «распятого» между небом и землей, т. е. между своими возвышенными устремлениями и несовершенством окружающего мира («Поэт»), Прерадович открывает традицию рефлексивной, философской лирики. Это начинание будет подхвачено последующим поэтическим поколением и получит свое художественное воплощение в творчестве замечательного хорватского поэта конца XIX — начала XX в. С. Краньчевича.

Революционные события 1848 г. в Австрийской империи, в частности в Венгрии, дали толчок подъему социальной и национальной борьбы в Хорватии и Славонии. Однако недооценка венгерскими кругами прав национальных меньшинств привела к крайнему обострению хорватско-венгерских противоречий. Этим воспользовалась австрийская реакция, инспирировавшая с помощью хорватских буржуазно-помещичьих кругов непопулярную в народе хорватско-венгерскую войну (в конце лета 1848 г.) и участие войска хорватского бана Елачича в подавлении Венгерской революции. Однако надежды хорватских политиков добиться с помощью Габсбургов объединения хорватских земель не оправдались. После поражения Венгерской революции реакция распространилась и на югославянские земли Австрийской монархии. Сохранялась административная раздробленность хорватских земель, шло наступление на немногие национальные свободы в политической и культурной жизни Хорватии и Славонии, была усилена цензура.

Крушением идеалов отозвалось наступление реакции в сознании деятелей иллиризма. Заметно ослабело развитие литературной жизни. И тем не менее литература оставалась главным проводником духа сопротивления, жившего в народе.

522

СЛОВЕНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Наполеоновские войны и создание королевства Иллирия, разгром французских войск и восстановление власти Габсбургов, меттерниховская реакция и революционные события 1848 г., за которыми последовало новое торжество абсолютизма, — таковы исторические события, определявшие общественно-политическую жизнь Словении в первой половине XIX в.

Несмотря на кратковременность существования Иллирийского королевства и половинчатость проводившихся французскими войсками реформ, период с 1809 по 1813 г. сыграл значительную роль в усилении национального самосознания словенцев. Особенно важное значение имел декрет о школах (1810), по которому обучение в начальных школах было переведено с немецкого языка на словенский.

В первые десятилетия XIX в. получают дальнейшее развитие идеи Просвещения, зародившиеся в Словении в последней трети XVIII в. в кружке мецената Цойса, наиболее талантливыми участниками которого были Антон Линхарт (1756—1795) и Валентин Водник (1758—1819) (см. т. V наст. изд.). Однако распространение этих идей встретило упорное сопротивление защитников консервативной идеологии, которые в 10—20-х годах XIX в. играли главную роль в национальном культурном движении. Интересы этой группировки, в основном состоявшей из представителей янсенистского духовенства, были ограничены изучением словенского языка, собиранием фольклора и созданием религиозно-моралистических сочинений для народа. Во главе группировки стоял Ерней Копитар (1780—1844), ученик Цойса. Еще в молодые годы Копитар был довольно консервативен в своих политических взглядах и во многих отношениях поддерживал официальную линию австрийского правительства. Позже, будучи цензором славянских и греческих книг, он неоднократно запрещал прогрессивные славянские издания и светскую поэзию, в частности творчество Водника. Однако Копитар был видным языковедом и наряду с Й. Добровским стал одним из создателей научного славяноведения. Ему принадлежит заслуга в публикации ряда древнейших глаголических памятников славянской письменности, в том числе «Клоцова сборника». Грамматические правила, созданные Копитаром в его «Грамматике славянского языка Крайны, Каринтии и Штирии» (1809), до настоящего времени являются основой словенского литературного языка.

Копитар призывал словенских писателей очищать родной язык от иностранных слов и выражений, использовать исключительно крестьянскую лексику. Но это вело и к ограничению словарного состава словенского литературного языка. Высшим достижением национальной литературы для Копитара было не творчество отдельных писателей, а фольклор. По его мнению, словенские литераторы должны заниматься лишь сбором и изданием произведений народного творчества, писать нравоучительные и религиозные книги.

Позиции Копитара и Равникара стали препятствием для развития словенской светской поэзии в центральной области Словении — Крайне, однако в провинциальных штирийских и каринтийских землях в 10—20-х годах появилось несколько поэтов (Л. Фолькмер, Ш. Модриняк, Я. Примиц, М. Шнайдер), среди которых наиболее интересным был Урбан Ярник (1784—1844). В лирике Ярника элементы классицизма переплетаются с чертами раннего романтизма. На его творчество оказали влияние произведения Шиллера, некоторые из них он перевел на словенский язык.

Подлинную оппозицию взглядам Копитара и его окружения составляли деятели культуры, сгруппировавшиеся вокруг альманаха «Крайнская пчелка» (1830—1832, 1834, 1848). В отличие от старшего поколения, которое культивировало преимущественно религиозно-дидактическую и «утилитарную» литературу (книги, содержавшие разного рода практические советы и т. д.), издатели альманаха стремились придать литературе светский и демократический характер, расширить круг тем, поднять ее художественный уровень. Душой «Крайнской пчелки» были филолог Матия Чоп и крупнейший словенский поэт Франце Прешерн.

Матия Чоп (1797—1835), человек огромной эрудиции, владевший девятнадцатью языками, прекрасно знал европейскую литературу, особенно он любил произведения Гёте, Байрона, Мицкевича, был знаком с поэзией Пушкина и Гейне. Крупнейшим философом своего времени он считал Гегеля, высоко ценил его диалектику. Чоп был одним из наиболее свободомыслящих литераторов своего времени, проявлявшим горячий интерес к национально-освободительной борьбе польского и греческого народов. Он требовал

523

от писателей отклика на важнейшие события национальной истории и современности, широкого изображения жизни, глубокого знания национальной культуры и языка, высокого художественного мастерства. Литературно-теоретические взгляды Чопа, высказанные им в ряде статей, стали манифестом романтизма в словенской литературе, нашедшим наиболее полное и яркое выражение в поэтическом творчестве Прешерна.

Позиция Чопа и Прешерна противостояла деятельности Копитара и его единомышленников. Конфликт между группировками особенно обострился во время так называемой «алфавитной войны». Формально она разгорелась в связи с попыткой Ф. Метелко, ученика и последователя Копитара, ввести в словенский литературный язык фонетический принцип правописания и основанный на нем алфавит «метелчицу». Но Чоп и Прешерн боролись не столько против чшетелчицы», сколько против диалектной раздробленности словенского языка, против гнета бюрократических и клерикальных кругов. Чоп назвал эту «войну» борьбой молодых интеллигентов против попыток «удержать словенский народ на уровне культурного и политического несовершеннолетия». После ожесточенных дискуссий власти в конце 1833 г. запретили употребление «метелчицы». Это была одна из крупных побед молодых прогрессивных сил.

Наряду с серией блестящих полемических статей под названием «Словенская алфавитная война» Чопу принадлежит «История словенской литературы», написанная на немецком языке для «Истории южнославянских литератур» чешского слависта П. Шафарика в 1831 г. (полностью она была опубликована только в 1864 г.). «История» охватывает развитие словенской литературы начиная с древнейших времен до современности, при этом особое внимание уделено периоду Реформации и эпохе Просвещения. Об альманахе «Крайнская пчелка» и произведениях Прешерна автор, видимо по цензурным соображениям, говорит довольно бегло, но подчеркивает их переломный характер.

После смерти Чопа союзниками Прешерна в борьбе за обновление словенской литературы были Андрей Смоле и Эмиль Корытко. А. Смоле (1800—1840) проявлял особый интерес к словенскому фольклору. Значительное число текстов из его собрания народных песен (многие в переработке Прешерна) было опубликовано в «Крайнской пчелке». Полностью сборник Смоле не был напечатан главным образом из-за цензурных затруднений. Тем не менее деятельность Смоле — собирателя словенского фольклора и издателя произведений словенских писателей — сыграла немалую роль в развитии литературы. Он опубликовал сборник стихотворений Водника и комедию Линхарта «Веселый день, или Женитьба Матичека», как бы подчеркнув тем самым преемственную связь между словенским Просвещением и романтизмом.

Польский студент Э. Корытко (1813—1839) за участие в революционном движении в 1837 г. был интернирован в Любляну. Здесь он близко сошелся с Прешерном, которого обучал польскому языку. Известно, что Прешерн перевел с польского на немецкий язык два стихотворения Корытко и отрывок из поэмы Мицкевича «Конрад Валленрод». Корытко серьезно занимался словенским фольклором и подготовил к изданию собрание «Словенские песни крайнского народа», которое было опубликовано уже после его смерти, в 1839—1844 гг.

В общественной жизни Словении 30-х годов весьма заметную роль играл иллиризм. Это общественно-политическое движение зародилось в Хорватии. Исходя из этнического родства славянских народов, общности их языков и исторических судеб, сторонники иллиризма стремились к литературно-языковому объединению южных славян. В Словении очагами иллиризма стали Штирия и Каринтия, где словенское население составляло меньшинство и особенно остро чувствовалась опасность германизации.

Самым известным деятелем иллиризма в Словении был поэт Станко Враз (1810—1851), который после длительных колебаний даже отказался от родного языка и стал одним из наиболее значительных поэтов хорватского романтизма. Враз видел спасение от германизации в образовании единого югославянского народа — иллиров. По его мнению, словенский народ, уже в силу своей малочисленности (всего один миллион), не может претендовать на сохранение и развитие своего литературного языка. Враз переехал в Загреб, и с тех пор его творчество развивалось уже в русле хорватской литературы. В Загребе в 1839 г. он опубликовал посвященный Вуку Караджичу сборник «Народные песни иллирийские, которые поются в Штирии, Крайне, Каринтии и западной части Венгрии». Влияние народной песни чувствуется и в ранних лирических стихотворениях Враза, написанных еще на словенском языке и увидевших свет только через сто лет после смерти поэта. Они проникнуты горячей любовью к родине, духом общеславянского историзма. В них выражены боль и искреннее чувство к простой крестьянской девушке.

Остальные словенские сторонники иллиризма не придерживались относительно языка

524

столь радикальных позиций. Так, каринтиец Матия Маяр Зильский считал, что общим языком для всех южных славян должен стать диалект, переходный от сербскохорватского к словенскому языку. Маяр, как и Враз, высоко ценил народное творчество и был активным собирателем фольклора.

Принципиально иную позицию занял Прешерн. Будучи горячим сторонником идеи славянской взаимности, он вместе с тем видел возможность сохранения национальной самобытности словенцев и верил в развитие словенского языка и культуры. В противовес устремлениям Враза он выдвинул идею свободного развития самостоятельных славянских народов и их объединения на основе полного равноправия.

В 40-е годы Прешерну, потерявшему своих близких друзей и соратников — Чопа, Корытко, Смоле, приходится почти в одиночку бороться с правым крылом национального движения, возглавляемым Янезом Блейвейсом (1808—1881), который связывал отстаивание национальных прав с верностью Австрийской империи и католицизму. Девизом правых сил было: «Все для веры, отечества и императора». Даже в самый разгар революционного подъема 1848 г. Блейвейс ни на йоту не отступил от своих принципов, утверждая, что от уничтожения власти помещика до уничтожения власти вообще — всего один шаг. Перед литературой Блейвейс и его соратники ставили сугубо утилитарные цели: просвещение и развлечение народных масс, воспитание их в духе безграничной верности «отечеству и императору».

Глашатаем консервативного направления стал примыкавший к группировке Блейвейса поэт Иван Весел Косески (1798—1884). В 1844 г. он опубликовал в издававшейся Блейвейсом газете «Сельскохозяйственные и ремесленные новости» верноподданническую оду «Словения императору Фердинанду», в которой от имени своих сограждан присягнул на верность австрийскому монарху. В ответ на эту оду Прешерн написал широко известные стихотворения «Памяти Андрея Смоле» и «Здравица», славящие борьбу за свободу и братство всех народов.

Существенная черта развития словенской литературы рассматриваемого периода — расширявшиеся связи с литературой и культурой других славянских народов: с писателями и деятелями культуры Сербии (В. Караджич), Хорватии, Чехии (Шафарик, Ф. Челаковский) и Словакии (Я. Коллар), России (И. И. Срезневский, П. И. Прейс, В. И. Григорович).

В период романтизма в словенской литературе господствовала поэзия, обязанная своим расцветом прежде всего творчеству Франце Прешерна (1800—1849), который поднял ее на уровень европейских литератур. Прешерн родился в семье крестьянина. Учился в люблянской гимназии, директором которой был Водник, прививавший своим ученикам любовь к народу, родному языку, фольклору, поэзии. После окончания гимназии Прешерн вопреки воле родных, желавших видеть его священником, поступил на юридический факультет Венского университета, который закончил в 1827 г. В Вене сформировалось мировоззрение Прешерна, здесь он стал врагом австрийского абсолютизма и католического обскурантизма, здесь против фамилии молодого репетитора, изгнанного из частного аристократического пансиона за «атеизм и растление умов», впервые появилась пометка «вольнодумец». Именно из-за репутации «вольнодумца» Прешерн, вернувшись на родину, четырнадцать лет добивался права на самостоятельную адвокатуру и получил ее только незадолго до смерти, в 1847 г.

Прешерн стал писать стихи еще на студенческой скамье. В 1824 г. ему в руки попала рукопись незавершенного перевода баллады Бюргера «Ленора». Текст сопровождался припиской переводчика (им был Цойс), что стихотворение невозможно передать на словенском языке из-за его бедности и несовершенства. Прешерн не только превосходно перевел балладу, но всей своей последующей деятельностью опроверг утверждение Цойса: он создал словенский литературный язык и раскрыл его богатейшие возможности.

Перевод «Леноры» был опубликован Прешерном вместе с балладой «Водяной» и элегией «Прощание с юностью» в первом номере «Крайнской пчелки». «Прощание с юностью» ознаменовало собой начало зрелой поэзии Прешерна. Это — своеобразный поэтический манифест романтизма, имеющий немало аналогов в европейской романтической поэзии и, в частности, напоминающий знаменитую «Оду к молодости» Мицкевича. У польского поэта молодость символизирует романтический порыв к свобождению родины. Вся его ода — гимн «ранней зорьке свободы», за которой грядет «солнце спасенья». Прешерн славит юность за ее оптимизм, помогающий легче переносить тяготы жизни, в которой ценность человека измеряется его богатством, а Мудрость, Правда, Знанье, подобно «девам-бесприданницам», осуждены на вечное одиночество. В этом стихотворении рождается один из центральных мотивов творчества Прешерна — конфликт прогрессивно мыслящей личности с миром торгашеских интересов и эгоистического расчета. Оптимистический порыв оды Мицкевича обусловлен подъемом

525

национально-освободительной борьбы польского народа; мужественный, исполненный драматизма стоицизм Прешерна — неразвитостью словенского национально-освободительного и революционного движения, малочисленностью прегрессивной светской интеллигенции и необычайно сильным гнетом католического духовенства. Именно в силу этих причин поэзия Прешерна приобретает драматический, а иногда и трагический характер.

Протест против гнета окружающей действительности, с такой прямотой и страстностью выраженный в «Прощании с юностью», вызвал яростные нападки высшего духовенства на молодого поэта. Прешерн ответил на них сонетом «Апеллес и сапожник» (1830) и сатирическими терцинами «Новое писание» (1831), в которых язвительно высмеял Копитара и его сторонников, приверженцев моралистической, дидактической и утилитарной поэзии. Против них обращен и цикл из двадцати эпиграмм под названием «Шершни» (1831). Темы, затронутые в «Прощании с юностью», поэт развивает в цикле «Сонеты несчастья» (1832). В шести сонетах этого цикла автор показывает драматическую судьбу героя, которого «роковая жажда знаний» увлекла от родного крестьянского очага в «пустыню» европейской столицы, где он познает уготованную ему, как и многим собратьям-беднякам, участь: «...грязь рабских буден, нищеты закон и бездну ту, где нету избавленья». Именно в «Сонетах несчастья» Прешерн создает один из наиболее масштабных, четких и афористичных образов — образ «жизни-тюрьмы», от гнета которой может избавить только смерть. В других произведениях этого времени мотив столкновения героя с действительностью связан у Прешерна с темой призвания («Глосса», 1832). Одновременно была создана «Элегия моим землякам», трактующая миссию поэта не как романтическое парение над миром, а как долг перед родиной и народом.

Но вершина любовной лирики Прешерна — «Венок сонетов». Личная тема, рожденная неразделенным чувством поэта к девушке из богатой семьи, приобрела здесь глубокий общественный смысл. Сонеты Прешерна — не только поразительно искренний и страстный рассказ о высоком романтическом чувстве, но и гневный протест против попрания достоинства национальной поэзии и самой нации как таковой. В прешерновском «Венке сонетов» личная и национальная темы сливаются необычайно гармонично. «Любовь к тебе и к родине так схожи: // Два пламени из одного горнила!» — обращается поэт к возлюбленной.

Венок сонетов — одна из труднейших поэтических форм. Прешерн не только блестяще справился со стоявшими перед ним трудностями, но и намеренно пошел на их усиление. Последний, «магистральный» сонет венка содержит акростих, заключающий имя и фамилию возлюбленной поэта Юлии Примчевой.

Прешерну принадлежит также поэма «Крещение при Савице» (1836). Она была написана после разрыва с Юлией Примчевой и гибели М. Чопа, памяти которого она посвящена. Переживания, связанные с этими событиями, по-видимому, сказались на общей атмосфере поэмы. Действие «поэтической повести» относится к VIII в. — эпохе борьбы словенского народа против насильственного насаждения в Словении христианства, что несло с собой одновременно подчинение чужеземному гнету. В центре повествования — трагическая судьба князя Чертомира, возглавившего последнее восстание карантанцев (772). Потерявший в неравной борьбе всех своих воинов и узнавший, что его невеста, жрица языческой богини любви Живы, обратилась в христианство, он тоже принимает новое вероучение. В пассивности Чертомира, который становится проповедником христианской религии, несмотря на то что осознает всю жестокость и ханжество ее поборников, Прешерн воплотил слабость словенской интеллигенции, пассивно подчинявшейся католическому гнету, слабость словенского национально-освободительного движения.

Редкой музыкальностью и простотой отличается любовная лирика Прешерна этого периода, лишенная прежнего накала романтического драматизма и часто приближающаяся к народной песне («Прощанье», «Просьба», «Приказания», «Сила памяти», «Под окном»). Иное звучание приобретают и стихотворения, посвященные поэтическому призванию. Так, в стихотворениях «Поэту», «Памяти Валентина Водника» Прешерн говорит о высоком назначении поэта, призванного «рассеять душевную тьму», «спасти от бессмысленных дел и речей» и заплатить за это ценой собственных мучений, ценой отказа от обычного человеческого счастья. В подобных воззрениях сказалось не столько влияние романтических представлений об «избранничестве» поэта, сколько продиктованное реальными историческими условиями сознание своей исторической ответственности за судьбы родного народа и его культуры.

Одним из стихотворений, подводящих итог раздумьям поэта о судьбе человека и смысле жизни, является эпитафия Э. Корытко «Человек смертен, но бессмертно то, что сделано им для людей». О глубоком демократизме поэта, его внимании к жизни простых людей свидетельствуют стихотворения «Незаконная мать», «Моряк», «Железная дорога». Вершиной идейной

526

эволюции Прешерна стала его «Здравица», написанная в 1844 г. и опубликованная только в революционные дни 1848 г. «Здравица» проникнута оптимистической верой в грядущее освобождение словенского народа, в братское единение всех славян — «потомков Славы», в «вечную свободу всех народов и племен».

Благодаря творчеству Прешерна словенская литература стала самобытной национальной литературой. Он не только воплотил в своей поэзии идеи гуманизма, демократизма и свободолюбия, но и сыграл основополагающую роль в развитии словенского литературного языка, обогатил словенскую поэзию новыми жанрами, создав образцы элегии, баллады, романса, газели, глоссы, сонета, венка сонетов, триолета, лиро-эпической поэмы. В творчестве Прешерна, отмеченном печатью тонкого художественного синтеза, получили отзвук веяния немецкого классицизма, западноевропейского, прежде всего немецкого, романтизма, античной и итальянской ренессансной поэзии и интерес к словенскому фольклору. И в то же время его поэзия глубоко самобытна и оригинальна: она оказала огромное влияние на развитие всей последующей словенской литературы, в которой Прешерн занимает столь же почетное место, как Пушкин — в русской литературе или Мицкевич — в польской.

Зачинателем словенской прозы стал Янез Циглер (1792—1869), опубликовавший в 1836 г. нравоучительную повесть «Счастье в несчастье, или Описание удивительной истории двух близнецов». Действие относится ко времени наполеоновских войн. В центре повествования — судьба словенской рабочей семьи (отца, матери и двух сыновей), разъединенной бурей военных лет и несмотря на все несчастья все же оставшейся счастливой. Секрет счастья, по мысли автора, заключается в стойкой вере в бога и неуклонном следовании божьим заповедям. Повесть написана живо и занимательно. В ней даны яркие картины быта и нравов людей того времени. Особенно интересны страницы, посвященные разгрому французских войск в России и битве при Березине.

Вслед за Циглером (однако с меньшим успехом) к жанру нравоучительной повести с напряженной занимательной фабулой обращаются М. Равникар, Ю. Космач и Й. Поклукар. Эти писатели поднимают в своих произведениях многие вопросы жизни тогдашней деревни. Наряду с нравственно-дидактическим появляется и фольклорно-романтический тип прозы, расцвет которой падает уже на 50-е годы. Представителей этого направления привлекает и историческая проблематика. Исторические темы особенно интересовали Йосипину Турноградску (1833—1854), чьи произведения пронизаны общеславянским патриотизмом (повести «Невинность и насилие», «Отцовское проклятье»).

Увлечение фольклором сказалось и в творчестве Янеза Трдины (1830—1905). В «Народных сказках из Быстрицкой долины» (1849) он воспевает жизнестойкость, ум, находчивость словенского народа, которые помогли ему выстоять в бесчисленных исторических испытаниях.

Драматурги начала века писали пьесы на немецком языке, однако зачастую изображали в них события словенской истории. Основой словенского репертуара по-прежнему остаются комедии Линхарта. Новых драматургических произведений создается очень мало, и художественный уровень их крайне невысок. Выделяется романтическая драма М. Вилхара «Иванка из пещеры» (1850), действие которой происходит во время крестовых походов. На фоне этих событий Вилхар поднимает актуальные проблемы борьбы против чужеземного гнета.

Образованное в ходе революционных событий 1848 г. «Словенское общество» проявляло большую заботу о развитии театрального искусства и выступило с программой создания словенского театра в Любляне, однако восстановление абсолютистского режима отодвинуло реализацию этих планов на 60-е годы.

Именно тогда, в 60-е годы, новое поколение прогрессивных словенских писателей, опираясь на заложенные Прешерном традиции, начнет активную и последовательную борьбу за реализм.

527

СЕРБОЛУЖИЦКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Первые упоминания о лужичанах относятся ко второй четверти VII в. С древнейших времен серболужицким племенам приходилось отстаивать свою независимость от захватнических устремлений германских племен франков. В конце X в. в результате германской экспансии лужицкие сербы надолго утратили свою независимость. Особенно интенсивной немецкой колонизации подвергались лужицкие земли в XII—XIV вв. (светская и духовная феодальная верхушка была исключительно немецкой), почти полностью были онемечены города, лишь сельское население оставалось славянским. В XV—XVI вв. лужицкие земли целиком находились в сфере влияния немецких феодальных государств.

В XVIII в. Лужица входила в состав двух немецких государств — Саксонии и Пруссии. Тяжелый, подневольный труд серболужицких крестьян, национальный гнет со стороны немецких феодалов веками сковывали развитие самобытной культуры лужичан. Однако, несмотря на необычайно трудные и неблагоприятные условия, оно не прекращалось, медленно, но из века в век пополнялись национальные культурные ценности, из поколения в поколение передавались богатства родного языка и фольклора.

Лужицкий фольклор, как и устное народное творчество других западнославянских народов, испытывал жестокое преследование со стороны католической церкви и господствующих феодальных кругов, поэтому, к сожалению, до нас не дошло все его богатство и своеобразие. Только с середины XIX в. в Лужице начали собирать образцы устного народнопоэтического творчества. Впервые в истории лужицкой культуры в этот период появились публикации народных песен, пословиц и поговорок, сказок и легенд.

Наряду с лирическими произведениями о любви или сказками о волшебниках мы находим в лужицком фольклоре остросоциальные произведения о тяжелом труде народа, о героях-мстителях, об иноземном иге. Лужичане в своих песнях воспевали далекое героическое прошлое своего народа, кровавые битвы с завоевателями.

Первый известный памятник лужицкой письменности (так называемая «Будышинская присяга») восходит к XVI столетию. До начала XVIII в. вышло примерно 50 лужицких книг. На протяжении XVIII в. было издано еще около 200 произведений на верхне- и нижнелужицком языках (на которых развивается и современная серболужицкая литература). И хотя бо́льшая часть этих произведений была ограничена религиозной тематикой (молитвенники, катехизис, переводы Библии, христианские нравоучительные рассказы и т. п.), они способствовали распространению грамотности среди лужицкого населения.

С приходом в Лужицу в конце XVIII в. идей Просвещения начался новый этап в развитии серболужицкой литературы и культуры, повысился интерес к отечественной истории, фольклору, языку, этнографии. Сын известного серболужицкого культурного деятеля XVII — начала XVIII в. Михала Френцеля (1628—1706) Абрахам Френцель (1656—1740) посвятил свои многочисленные работы истории лужицкого языка, географии Лужицы, этнографии родного края.

Следует отметить и другого лужицкого просветителя — Яна Горчанского (1722—1799), автора трактата «Мысли лужицкого серба о судьбе своего народа» (1789), в котором он защищал идею равноправия народов. Видным поэтом эпохи Просвещения в Лужице был Юрий Мень (1727—1785). В известной оде «Сербского языка возможности и восхваление последнего...» (1757) он воспевает красоту родной речи, призывает не дать ей «погибнуть и угаснуть». В историю серболужицкой литературы этого времени вошли Юрий Рак (1740—1799), Гандрий Рушка (1755—1810) и Михал Гильбенц (1758—1816), создавшие ряд оригинальных стихотворных произведений в духе барокко.

Предромантический период в литературе верхних лужицких сербов завершается творчеством Рудольфа Меня (1767—1841), поэзия которого, как и лирика его отца Юрия, была исполнена патриотическими идеями. Широкую известность получили его песни о солдатской жизни, отличающиеся особой напевностью, близостью к фольклору.

Из нижнелужицких авторов этого времени выделяется лишь Кито-Фрицо Стемпель (1787—1867), создатель ряда оригинальных стихотворных произведений, например «Три быстрых горна», в котором он прославлял могущество, красоту родной речи, призывал к ее сохранению. Он писал также произведения на античные сюжеты (например, по мотивам идиллий Феокрита).

528

Проводником идей Французской революции в Лужице был Ян Дейка (1779—1853) — основатель лужицкой публицистики и журналистики. Среди газет, которые он редактировал, особое место занимает «Сербски поведар а курир» («Сербский рассказчик и курьер»), существовавший с 1809 до 1812 г. и запрещенный администрацией Наполеона. Дейка призывал своих читателей развивать духовную культуру народа, выступал за активную политическую жизнь Лужицы.

Развитие серболужицкой литературы XVIII — начала XIX в., несмотря на скромные достижения, стало значительным явлением в духовной жизни маленького славянского народа и предопределило дальнейший подъем лужицкой культуры эпохи национального возрождения.

Первая половина XIX в. в истории Лужицы характеризуется постепенно нарастающей активизацией национального движения, оживлением литературной жизни, повышением интереса к фольклору, к историческому прошлому народа.

В 40-е годы в лужицкую литературу пришло молодое поколение литераторов, в творчестве которых с особой силой зазвучали гражданские и патриотические мотивы, идеи национальной свободы. Литература была тогда единственной легальной трибуной, с которой патриотически настроенная молодежь могла высказывать свои сокровенные мысли о настоящем и будущем родины.

На духовное возрождение лужицких сербов, на таких крупных деятелей лужицкого возрождения, как Ян-Арношт Смолер, Гандрий Зейлер, Ян-Петр Йордан и другие, большое влияние оказало национально-освободительное движение соседних славянских народов и свободолюбивые идеи славянских литератур.

Большой вклад в культурное возрождение лужицких сербов внесла созданная в 1847 г. «Матица сербская» в Будышине (Бауцене) — первая лужицкая научно-просветительская и патриотическая организация, издававшая свой журнал, выпускавшая лужицкие книги. «Матица сербская» просуществовала до 1937 г., когда была запрещена фашистами.

Когорта образованной, патриотически настроенной молодежи, обучавшейся в Праге, Вроцлаве, Будышине, Лейпциге и других городах, принимала активное участие в общественной и культурной жизни Лужицы, направляя ее на решение важных и насущных проблем развития литературы и искусства, народного образования, издания лужицкой периодической печати. Некоторые из молодых патриотов выступили как ученые, издатели, организаторы культурной и литературной жизни (Я.-П. Йордан, Я.-А. Смолер). Литературное творчество других (Г. Зейлера, Я. Радысерба-Вели и др.) непосредственно прокладывало новые пути в развитии литературы.

Одна из центральных фигур серболужицкого национального возрождения начального периода — Ян-Петр Йордан (1818—1891). Собиратель и издатель народных песен лужицких сербов, он усовершенствовал правописание родного верхнелужицкого языка, издал грамматику. В периодических изданиях, которые он возглавлял в 1842—1848 гг., печатались новинки серболужицкой поэзии и литературные обзоры, статьи по вопросам культуры славянских народов, политические заметки.

Особое место в лужицкой литературе XIX в. принадлежит Яну-Арношту Смолеру (1816—1884). Редактор популярных «Сербских новин» (газета была трибуной передовых идей лужицкого национального возрождения), он оказывал непосредственное влияние на формирование общественной и культурной жизни в Лужице. Значительным событием стало издание собранных Я.-А. Смолером «Песен верхних и нижних лужицких сербов» (в двух томах — 1841 и 1843 гг.), выход которых не только положил начало серьезному изучению фольклора, этнографии, культурной истории Лужицы (в издание были включены помимо песен очерки по этнографии, мифологии, диалектологии), но и сыграл исключительно важную роль в становлении романтической поэзии.

Крупнейшим поэтом-романтиком и основоположником лужицкой литературы был Гандрий Зейлер (1804—1872). Его поэзия 20—40-х годов — яркая, жизнерадостная, полная веселья и оптимизма лирика, проникнутая идеями свободы, патриотизма, светлой веры в будущее родного народа, идеалами справедливости и гражданственности. Благодаря необычайной музыкальности многие из стихов Зейлера становились народными песнями. Известное стихотворение «Сербской Лужице» (1827), музыку к которому написал друг поэта К.-А. Коцор, стало гимном Лужицы. К этому произведению примыкают глубоко патриотические стихи «Сербская народная песня», «Цвета Сербии», «Мой родной край», «Мы будем жить, сербы» и др. К вершинам лужицкой поэзии относятся лирические циклы «Времена года», «Лужицкая свадьба», воспевающие величие отчизны, красоту родной природы, благородный труд простого человека.

Лирика Г. Зейлера — это мир больших, благородных и гуманных чувств. Создавая лирические образы, поэт часто черпал вдохновение в народнопоэтическом творчестве, мастерски использовал

529

его богатство («Прощальная песня», «Народная песня», «Лужицкая мысль», «Песнь жнецов» и др.). Зейлеру принадлежат образцы романтической баллады, этот жанр он ввел в серболужицкую литературу («Смерть невесты», «Любинский замок» и др.).

Другой поэт-романтик, Ян Радысерб-Веля (1822—1907), создавал яркие баллады на исторические темы. Каждая из них — взволнованный рассказ о славных исторических событиях в жизни народа, о борьбе угнетенных крестьян против деспотов-феодалов. Радысерб-Веля был одним из первых писателей, прокладывавших путь новой лужицкой прозе («Рассказы для оживления и облагораживания сердец лужицких сербов», 1847). Его основные повести и рассказы, как и баллады, относятся уже ко второй половине XIX в.

Первая половина XIX в. была важным периодом в истории серболужицкой литературы. Тесные связи с национально-освободительным движением, патриотическая направленность произведений лужицких писателей этого времени, зарождение новых литературных форм подготовили и ее дальнейшее плодотворное развитие.

529

ВЕНГЕРСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Романтическое мироощущение в Венгрии первоначально всецело определялось порывом к национальной свободе, вне которой не мыслилась никакая иная, ни личная, ни социальная. Соответственно этому главным мотивом в литературе стала к середине 20-х годов поэтизация прошлого страны (т. е. собственно свободного от австрийского владычества, исторически самоутверждающегося дворянства). Позже вольнолюбие дворянской и разночинной интеллигенции стало преодолевать узкосословные рамки, а романтизм — усваивать радикальную направленность.

История романтизма в Венгрии — это история роста национального самосознания, которое от дворянско-националистической героики возвысилось до подлинно патриотических, народно-гуманистических идеалов. Именно его малой пока социальной развитостью объяснялось почти безучастное отношение литературы к антинаполеоновской войне. Если наполеоновские походы и будили протест, то морализаторско-отвлеченный. Таково стихотворение Бенедека Вирага (1754—1830), поэта классицистических еще вкусов, о гибельности войн для человечества и благостности мира («Пожелание мира», 1801). Не случайна вообще связь сословно-ограниченного дворянского патриотизма с «буквой», а не духом литературных вкусов и течений недавнего прошлого. Ориентированный на античность идеал классицизма — с бидермайеровски-идиллическим оттенком — служил опорой мудрой нетребовательности, умеренной лояльности, которые воспевались тем же Вирагом, «венгерским Горацием», по слову современников. Однако даже в творчество Вирага, который отвергал романтический стиль за «напыщенность», проникали веяния нового времени. Проступали у него тревога, вызываемая австрийским нажимом на дворянство, стремление поднять национальный дух. С этой целью создал он на склоне лет жизни исторический труд «Мадьярские столетия» (1808—1816), где в назидательно-патриотических тонах рисовал славные века былой венгерской независимости.

Более видным поэтом тоже прежней, классицистской школы, в творчестве которого проскальзывали, однако, новые мотивы, был Шандор Кишфалуди (1772—1844). На фоне сентименталистских общих мест в его лирике (циклы «Горестная любовь», 1801; «Счастливая любовь», 1807) проступает и неудовлетворенность жизнью, а в исторических «Сказаньях» (1807) с идеализацией старозаветного быта и риторическим восславлением дворянских доблестей сочетаются мрачно-разочарованные ноты. Но подлинно переходная и в своей переходности почти трагически-противоречивая фигура — это во многом подготовивший приход романтиков поэт Даниэль Бержени (1776—1836). Влечение к образованности, критика религиозных представлений, идея «пользы» поэзии и склонность к моральным поучениям, дружеские отношения с Казинци — все это сближало его с Просвещением. Но обвинения, которыми осыпал он свой класс, ипохондрия, в которую его пороки повергали поэта, роднят Бержени с романтиками. Разумную уравновешенность и строгую соразмерность классицизма в его одах, элегиях, песнях и посланиях нарушают, а подчас опрокидывают смятенное ощущение кризисности эпохи, лирический субъективизм, энергичная выразительность и красочность языка.

Собственно романтизму в венгерской литературе положило начало выступление во втором десятилетии века драматурга и лирика Кароя Кишфалуди (младшего брата Ш. Кишфалуди),

530

основателя ежегодного альманаха, фактически — первого в стране «толстого» литературного журнала «Аурора» (1821—1837); а особенно поэтов Ференца Кёльчеи и Михая Верешмарти. В отличие от примирительно настроенного старшего брата у Кароя Кишфалуди (1788—1830) рано начались нелады с отцом, крутым помещиком старого закала, которые вылились в прямой бунт против его воли. Он предпочел карьере богемную жизнь и после постановки на сцене своей историко-романтической пьесы «Татары в Венгрии» (1809) сразу стал знаменитостью. Среди его драм, где любовная интрига обычно сплеталась с перипетиями национально-освободительной борьбы, была одна («Воевода Штибор», 1818), где эта интрига (любовь помещичьего сына к крестьянской девушке) приобрела и социальную направленность. Автор патриотических элегий, романтических баллад, колких, пародийно и сатирически заостренных эпиграмм, песенок и новелл, К. Кишфалуди одним из первых среди венгерских романтиков ощутил в народной поэзии серьезное лирическое и жизненное содержание, которое пытался развить в собственных подражаниях. Венгерские исследователи отмечают в его комедии «Сваты» (1817) и более поздних новеллах на темы столичной жизни правдивые бытовые черты.

Другой венгерский романтик уже ярко выраженного патриотического склада — Ференц Кёльчеи (1790—1838). Его смолоду отличали эстетический кругозор, пристальное внимание к общечеловеческим проблемам, что сочеталось с острой, то меланхолической, то страстной неудовлетворенностью косным венгерским «провинциализмом». Кёльчеи был убежденным противником чисто филологической и подражательной ориентации Казинци и его почитателей. Не отвергая «универсального», общечеловеческого значения Просвещения, он сознательно отделял в своих статьях задачи венгерской литературы как от отвлеченно классицизирующей, аристократически «гетеанской» (или предромантической «оссиановской») ее линии, так и мещански-сентименталистской. Сам он искал опору в свободолюбивых заветах «грозовых» лет национальной истории, в живой поэтической самобытности.

Отсюда в его стихах то проникновенное обращение к образам Зрини и Ракоци — героев венгерской свободы, то песенная грусть, сквозь которую преломляется затаенное разочарование в настоящем. В конце 10-х — начале 20-х годов Кёльчеи как лирик много почерпнул в хранившем отзвук векового гнета интонационном строе фольклора. Тоскливо-печальная его сторона соответствовала его собственному самочувствию поэта безвременья — между отошедшим в прошлое просветительским якобинством и ненародившейся демократической революционностью. Обличительно-патриотический пафос стихотворений («Ракош», 1821; «Тиран», 1823; широко популярный среди передового дворянства 30—40-х годов «Гимн», 1823; ода «К свободе», 1825) омрачался у него тревогой за будущее; сочетался с горькими сомнениями в возможности победы, скорбью о тщетности усилий («Vanitatum vanitas», 1823; «Утешение», 1824 и др.). Перед нами — сознающий свою высокую этическую миссию романтический поэт, который возвышается порой до настоящих гражданских филиппик, но постоянно чувствует над собой дамоклов меч национальной и человеческой несвободы, мешающей вырваться, расправить крылья.

Драмы К. Кишфалуди, лирика Кёльчеи открыли историю венгерского романтизма, в которой творчество Михая Верешмарти (1800—1855) — уже целый большой этап.

В первом крупном произведении Верешмарти, эпической поэме о пришествии древних венгров на свою теперешнюю родину «Бегство Задана» (1825), которая сделала его имя известным, даже знаменитым, все — сюжет, действие, сама торжественная форма — еще вполне отвечало национально-героическим иллюзиям. Описанные звучными, красочными гекзаметрами бранные победы легендарного венгерского вождя Арпада звали к мужественному действию. Слова поэта о детях его собственного «немощного века» звучали патриотической укоризной, пробуждая антигабсбургские чувства, гнев и отвагу. Вместе с тем известная схематичность фигуры Арпада, наделенного лишь условными доблестями героико-романтического арсенала, и более живые, лиричные образы разлученных влюбленных, элегически оттеняемый мотив недостижимого счастья намекали: не все бесспорно и благополучно в царстве пышно-величавой мадьярской славы. Зрело и семя противоречия между отвлеченным идеалом национального (на деле — дворянского) блага и лирической мечтой о реальном счастье личности.

Это подтверждают — показывая углубление в творчестве Верешмарти названного конфликта — и его поэмы, как фантастические («Волшебная долина», «Южный остров», обе — 1826), так и мрачно-романтические («Руины», 1830; «Два соседних замка», 1831). В первых — горькое чувство недосягаемости идеала, несовместимости с жизнью подлинной красоты (и вместе с тем — влечение к ней, поиски ее) побуждают поэта удалиться в причудливый сказочный мир. В двух последних ощущается разочарование

531

в ходульной национально-романтической патетике, растущее отвращение к феодальному прошлому. Теперь оно рисуется Верешмарти царством дикости и лютого произвола.

Мучившийся разладом, разрывом идеального и реального поэт обращается к фольклору. В конце 20-х — начале 30-х годов Верешмарти создал много стихов песенно-балладного жанра. Некоторые из них — настоящие перлы венгерской поэзии. Простые по ситуации, задушевно-безыскусные, они проникнуты мудрым жизнеприятием, здоровым юмором. Присутствует в песнях и социальная оценка (стихотворения «Розой, нежной розой», «Покинутая девушка»). К социально окрашенным стихам песенного склада примыкают две романтические баллады: «Бечкереки» (1830) — об удалом разбойнике, смелом, молодцеватом покорителе сердец и «Прекрасная Илона» (1833) — психологически выразительное повествование о неразделенной любви простой девушки к королю Матяшу. По тематике, мироощущению, образной системе все они в той или иной мере связаны, с одной стороны, с трагическими поэмами, а с другой — с более оптимистическими мотивами фантастической драмы-сказки «Чонгор и Тюнде» (1830), одного из выдающихся созданий Верешмарти и всего венгерского романтизма. Это сказка с глубоким философским подтекстом, в котором сгустились обретенные в фольклоре народный опыт, вековая мудрость.

Сами образы «Чонгора и Тюнде» — творческое переосмысление народно-поэтических преданий и поверий (волшебная яблоня, которая посажена влюбленной девушкой; страна фей, царство зари, воплощающие силы зла ведьма и чертенята, которые стараются расстроить счастье влюбленных). А литературным источником для драмы послужило произведение Альберта Гергеи «Аргируш, сын королевский» (XVI в.), созданное, в свою очередь, по народным мотивам. На него опирается сюжетная ситуация «Чонгора и Тюнде»: юноша с чистым и отважным сердцем, Чонгор, отправляется искать счастье, которое олицетворяет любимая им фея — Тюнде. Философский смысл сказки в том, что романтические герои, ищущие счастье, добро, красоту, покидают небо ради земли, хотя на ней нет ни бессмертия, ни идеального совершенства и все здесь непрочно, недолговечно. Не случайно в драме-сказке Верешмарти одну пару влюбленных — Чонгора и Тюнде, которые витают в облаках идеальных помыслов и чувств, сопровождает другая: их слуги, Балга и Илма, обрисованные комически-бытовыми чертами. Эта крестьянская пара помогает влюбленным в поисках верного пути, благодаря чему мечта и реальность в общем приходят в драме к некоему сказочно-условному, но все же гармоническому равновесию, единству. Не становясь бестелесной, но и не растворяясь в грубом эгоизме, красота выступает в обличье самоотверженной, высокой и все-таки реальной земной любви, которая одолевает препятствия и торжествует над ведьмовскими кознями, злом и хаосом.

В этом возвышенном гуманизме — истинная народность драмы-сказки Верешмарти. Народное ее содержание раскрывается и в противопоставлении Чонгора символическим образам Торгаша, Властелина и Мудреца; его великой любви — стяжательству, властолюбию и ложной, скептической, агностической учености. Отвергая корысть, угнетение, пессимистическую, скептическую премудрость, поэт утверждал, что счастье — в служении живой жизни, в дружном единстве с невыдуманным, бедствующим, но не падающим духом народом; в в вере в лучшее назначение человека.

Венгерский романтизм в творчестве Верешмарти 30—40-х годов стал обретать деятельно-гуманистическую, даже демократическую направленность. Именно тогда созданы и лучшие произведения патриотической лирики. Одни из них возвеличивали борьбу во славу отчизны, волю к победе («Венгерский герб», 1832). Твердость воспевает и знаменитый «Призыв» (1836) с его суровой дилеммой: «здесь жить иль умереть». «Призыв», поэтическая клятва в верности свободе, стал настоящей национальной песнью, широко популярной в Венгрии в канун революции. Патриотический призыв трудиться, не покладая рук, звучит и позже («Любовь к отчизне», «Пророчество», 1847). Другие стихотворения — скорее сатирические, обличительные («К скуке», 1841; «Судьба и мадьяр», 1845). В них поэт бичевал косность, медлительность отсталой части дворянства, умственный и общественный застой. До резкого и гневного осмеяния дворянства, которое угнетает народ, позорит родину, возвышается Верешмарти в стихотворении «Дом Сословного собрания» (1848).

Обличение косности, требование большей политической решимости переплеталось в патриотической лирике Верешмарти и с темой трагической (отчасти связующей его с Кёльчеи). Она слышится, например, в «Бездомном» (1835). Романтический образ бездомного скитальца-изгнанника выражал и скорбь гражданина и трагедию венгерского национально-освободительного движения, которое пока не одержало победы. Столь же трагичен смелый и оригинальный поэтический образ «живой статуи» (одноименное стихотворение 1841 г.), который воплощал

532

томление и муку утратившей независимость Польши.

40-е годы, бурный канун революции, — время расцвета философско-политической лирики Верешмарти, а также его драматургии. Расширяются духовные горизонты поэта, углубляется понимание им истории. Раздумья над ней подводят к выводу: необходимо для блага человечества дать «счастье большинству». Рисуя картину счастливого будущего в стихотворении «В альбом Гутенберга» (1840), он, в частности, утверждает, что подлинного триумфа книгопечатание достигнет, лишь когда «деревенский бедняк обретет человеческий облик». В главном же произведении философско-медитативного жанра («Размышления в библиотеке», 1844) Верешмарти развивает искания просветителей почти в утопически-социалистическом духе. Его потрясают противоречивость буржуазного прогресса, двуличие общества, которое заповеди добродетели и свободы, социальные и научные законы печатает на бумаге, «сделанной из обносков преступников, лжесудей, предателей, тиранов и отверженных». И вера поэта в будущее человечества уже не может быть просветительски ясной. Но по-своему она и мудрая, трезвая, мужественная, так как обращена к народу — творцу истории. Залогом конечной победы представляется Верешмарти дружественный союз и неустанная борьба против всяческого гнета миллионов обездоленных — от обитателей венгерских крестьянских лачуг до североамериканских негров.

Верешмарти сочувственно отнесся к идее основать венгерский Национальный театр, даже написал торжественный пролог к его открытию (1837), а на страницах «Ауроры» защищал Гюго и французскую романтическую драму. Кроме того, он популяризировал Шекспира: писал о нем, переводил его, помогал актерам в сценическом толковании образов. И лучшая драма Верешмарти «Циллеи и Хуняди» (1844) сопоставима отчасти с драматургией Гюго, отчасти — Шиллера («Лагерь Валленштейна»), особенно — в смысле полнокровного изображения исторической действительности — она напоминает, пожалуй, Шекспира. Верешмарти рисовал своеобразные характеры, из их столкновения выводя передовую тенденцию истории (в данном случае — отпор османским завоевателям и борьба за централизованную государственную власть). Ее защитник в драме — доблестный и честный Ласло Хуняди (впоследствии знаменитый полководец). Есть в драме и живой народный фон действия. Ласло Хуняди, его приближенные, народ — положительные образы, силы, которые торжествуют над партикуляристами-феодалами, грызущимися из-за власти. Эти-то феодальные смутьяны по преимуществу очерчены очень живо, с личными особенностями нрава и поведения. Таков Гишкра — недалекий, но свирепый, как бык, которого красная тряпка приводит в слепую ярость. Или Циллеи, руководитель заговора против Хуняди, — циничный и умный интриган, типичный представитель развращенной, властолюбивой и алчной знати, которую плодила эпоха феодальных смут. Индивидуализированы даже менее важные фигуры (например, секретарь Циллеи — Цирер, похожий на некоего средневекового Молчалина: обходительный, двуличный и трусливый слуга).

Возвышенный этический смысл придает драме идея неизбежного торжества морального и политического идела. Ее выражает, в частности, певец на пиру у короля Ласло. Он поет о том, что вокруг обман и предательство, вероломный кинжал и лживое слово; но — честный, «не жалея сил, борись!.. В этом мире счастлив тот, кто, разрушая, создает!». Этот лирически утверждаемый, но внушаемый логикой действия, столкновения характеров вывод — новое глубокое развитие жизнеутверждающих мотивов «Чонгора и Тюнде».

Верешмарти искренне приветствовал первое большое завоевание венгерской революции 1848 г. — упразднение цензуры (стихотворение «Свободная печать»). В дни наступления контрреволюционных войск Елашича обратился он к соотечественникам с «Боевой песней», призывающей к отпору. Поэт был депутатом Национального собрания, а в критический 1849 г. стал членом верховного суда венгерской республики. После поражения революции ему пришлось скрываться. Во время скитаний создано его страстное «Проклятье» (1849), клеймившее главнокомандующего Гёргея, который сложил оружие без боя. Поражение революции стало страшной душевной драмой для Верешмарти. Поэтическое ее выражение — его последнее стихотворение «Старый цыган» (1854). В нем бушует неистовое горе патриота, видящего крушение мечты всей жизни, унижение нации, помрачающие ум муки гражданина, пережившего кровавую расправу с лучшими ее сыновьями. Но даже в этих смятенных, исступленных строках проглядывает вера в будущее. Все рушится, но все изменяется, и в этом черпает горькую, хмельную радость поэт.

Венгерские поэты, прозаики, драматурги первой половины прошлого века, с разными отклонениями, по-своему как бы варьировали, повторяли эволюцию Верешмарти. Направление и суть этой общей линии художественного развития, проступающей в творчестве почти

533

каждого, — многомерное, разнообразное сближение с жизненной правдой. Видный прозаик той поры Миклош Йожика (1794—1865) часто еще тяжеловесен, наивно-архаичен. Тем не менее его многочисленные исторические романы, особенно первый, «Абафи» (1836), — о нравственном исправлении дворянского сына, участника бурных событий в Трансильвании XVI в., критика находила возможным сравнивать с Вальтером Скоттом.

Быструю, хотя недолгую популярность завоевал еще раньше «Дом «Бельтеки» (1832) Андраша Фая (1786—1864) — первый опыт венгерского социально-бытового романа. Отсталому барскому жизненному укладу противопоставлялись в нем идеальные стремления образованной молодежи. Хотя писатель, изображая конфликт поколений, слишком отдавался назидательным рассуждениям и плетению замысловатой интриги, старозаветные нравы, а также некоторые отрицательные персонажи очерчены с живой и острой наблюдательностью. Дар этот выявился еще в его баснях (1820—1825). Чуждая выспренности, остроумно-лаконичная разговорная манера, метко-иронически обрисованные персонажи — прозрачные псевдонимы жизненных прототипов, язвительно-трезвая мораль — всему этому были они обязаны своим успехом.

В драме стремление К. Кишфалуди возбудить патриотические чувства, обращаясь к национальным историческим коллизиям, воспринял Эде Сиглигети (1814—1878). В первых его произведениях (конца 30-х годов) интерес зрителей возбуждался, правда, избитыми тривиально-романтическими приемами (подброшенные дети, похищенные невесты, месть, яд, ослепление и т. д.). Однако в комедии «Роза» (1840) и особенно драме «Гритти» (1845) появились зримо вылепленные фигуры. «Дезертир» же (1843) и «Табунщик» (1847) Сиглигети принесли на сцену социально новую проблематику, показав нравственное превосходство крестьян над господами.

Отмеченное выше тяготение к жизненной простоте и правдивости с очевидностью проступает также в отличавшейся бытовым колоритом лирике Яноша Гараи (1812—1853), особенно в его построенной на фольклорных мотивах поэме «Отставной солдат». Тому же тяготению отвечало и направление интересов собирателя народных песен, видного и образованного критика и эстетика Яноша Эрдейи (1814—1868): не соглашаясь с шиллеровской идеальностью, он приближался к требованиям реалистической поэтики. За всем этим стояла общая главная тенденция предреволюционной «эпохи реформ»: постепенная социальная и отвечавшая ей художественная конкретизация национально-освободительных влечений, порывов, идеалов.

Ощущалась и настоятельная потребность осмыслить западноевропейский историко-эстетический опыт. Известную близость к западной литературе обнаруживают романы Йожефа Этвеша (1813—1871), которые давали широкую картину венгерских феодальных и западноевропейских буржуазных порядков. Сравнительно с ними даже написанные перед самым 1848 г. Яношем Аранем (1817—1882) эпические поэмы «Толди» (1846) и «Вечер Толди» (1848) — о попадающем ко двору крестьянском парне, настоящем народном богатыре, чьи естественность и душевное здоровье посрамляют всякое коварство и испорченность, — кажутся возникшими на более ранней, «мирной» стадии социального развития. Вслед за Верешмарти и Петефи они, правда, вводили в «высокую» литературу народ, но во многом еще безыскусными «наивно»-фольклорными средствами.

Уже в первом романе Этвеша, «Картезианец» (1839—1841), венгерская критика усматривала некоторое подобие «Исповеди сына века» Мюссе (лирическое настроение, мировая скорбь героя), а отчасти и «Утраченных иллюзий» Бальзака (сцены из жизни послеиюльской французской монархии). Применительно же к «Сельскому нотариусу» (1845) и «Венгрии в 1514 году» (1846) сближение с западной литературой еще правомерней, хотя на сей раз напрашивается параллель с В. Скоттом, а также творчеством классических английских обличителей темных сторон феодально-буржуазной действительности, защитников простого трудового люда — от Филдинга до Диккенса. Сочувствие в «Сельском нотариусе» к обездоленным (крепостной Виола) и благородно мыслящим людям более высокого звания (Тенгейи), свободная от романтической разочарованности «Картезианца» иронически-точная критика общественных нравов и установлений, образы комитатских чиновников: пьяниц, жуликов и крючкотворов — все это приводит на память суровые и благородно-гуманные страницы английских романистов. Еще вдумчивей и острее социальный критицизм в романе Этвеша о крестьянском восстании Дожи («Венгрия в 1514 году»), продиктованный желанием предостеречь против возможных последствий безудержного угнетения.

Эволюция Этвеша вместе с тем не значила, что венгерское общество и литература отдалялись от национальных проблем ради социальных. Напротив, в литературе росло понимание их взаимосвязи и взаимообусловленности, как и вообще лирико-субъективного и исторически объективного начал. Лучше всего это показывает творчество Шандора Петефи.

534

Шандор Петефи (1823—1849), в сущности, начал с того, что у Верешмарти стало результатом сравнительно долгого идейно-эстетического пути. Для Петефи, рано узнавшего деревню, солдатчину, нищую скитальческую долю, народная поэзия стала кладезем не книжной, а реальной жизненной мудрости, его первоначальным миросозерцанием и поэтикой. Неудивительно, что и первые его литературные опыты школярских и скитальческих лет — в русле народной песни. Народной не просто в узкожанровом смысле «песни» (в них можно найти и признаки баллады), а в смысле отношения к миру вообще. Для Петефи характерны не столько искусно вводимые антитезы или параллелизм, эпитет или сравнение «в народном духе», сколько общие с народом заботы и обиды, юмор и бесшабашность, естественность и непринужденность чувства.

Многие его стихи вошли поэтому в устную традицию, — народ сделал их своими, не отличая от подлинного фольклора (самым популярным таким стихотворением был «Торг», 1845). И наоборот, у самого Петефи часто незаметен переход от фольклорных тем, интонаций к собственно лирике. «Незаметность» эта обусловлена общим и фольклору, и его поэзии способом художественного восприятия, видения мира. Одушевление окружающего, природы, эта изначальная метафора искусства, становится у него поистине основой поэтики, ведущим формообразующим художественным средством — и зерном, из которого постепенно вырастает целая революционно-материалистическая философия бытия. Как и любимый им Беранже, вводил Петефи песню в «высокую» лирику, ибо это отвечало его собственной эстетической программе: ввести народ в литературу, чтобы приблизить его господство также в политике. Художественный антропоморфизм — и выраставшее из него поэтическое мироощущение, философия бытия — и стали прежде всего тем руслом, по которому народная песня, народно-поэтические приемы вливались у Петефи в серьезную, «высокую» литературу.

В поэтической фигуре одушевления, антропоморфизме, усвоенном Петефи из народной поэзии, таились многообразные и многообещающие эстетические возможности. Раскрытые, осуществленные, они стали гранями художественной новизны, которой его творчество обогатило венгерскую и мировую лирику. Одна из таких граней — распространившееся именно благодаря романтикам символико-метафорическое сближение состояния души и природы. Природа, ее мастерски избираемые и лирически освещаемые состояния становятся образной проекцией душевных движений поэта (стихотворение «На Хевешской равнине», 1846). Безлюдная равнина на закате, по которой едет поэт, тишина, нарушаемая лишь постукиванием колес, — почти тишина Вселенной; бледнеющие, отступающие назад горы и дальние звездочки пастушьих костров, мерцающие словно из неведомого будущего... Все это и луна, «тенью мертвой нареченной» парящая в высоте (образ более «литературный»), навевают смутное чувство непрочности, конечности бытия. Одновременно эта словно первобытная полутьма, вековая оцепенелость просветляется неким возвышенным чувством. Грустное созерцание вечности становится поэтическим ощущением также своего единства с миром, который конечен и бесконечен, с жизнью, которая трудна, но прекрасна, — «стара», как седая чреда веков, и «нова», непрестанно изменяется вместе с самим человеком. Подобное лирически сложное — двуединое — мироощущение заложено в стихотворениях 1847 г. «Тучи, «Закат», «Дорогою...».

Одушевление природы у Петефи исполнено внутреннего движения. Этим нов, свеж тот образный эквивалент состояния души и природы, который находит и совершенствует поэт. Словно стихийное фольклорное жизнелюбие переходит, переливается в почти программный романтический гуманизм. Поэт как бы эстетически поддерживает лучшие, запечатленные в душе, в характере человеческие качества. Человек, его порывы не просто облагораживаются, осветляются в волшебном зеркале природы («Тучи», «В начале осени», 1847 и др.), а становятся несравненно прекрасней, величественней (стихотворения того же года «Мое сердце», «Видал ли кто...»). Ибо они осветляются в глазах поэта, жаждущего, чтобы мир и человек стали чище, лучше, совершеннее.

По мере размежевания с патриархальными идеалами и косными вкусами, эта гуманистическая мечта, а с ней образная система естественно и закономерно становились социально-мятежными. В 1846—1848 гг. с природой у него метафорически связуется не только настроение, — все чаще протягивается нить более широкой, гражданственной ассоциации. Осветляемые природой человеческие отношения и очеловечиваемая природа, ее изменения, покой и буря начинают словно бы участвовать в нужной для свободы, для личного и народного счастья общественной борьбе. И, возвещая эту социальную потребность и требовательную волю осознающего ее поэта, нарождается некая «технико-антропологическая» метонимика борьбы. Сердце поэта — залежь той «руды», из которой куются «мечи свободы» («Мое сердце», 1847). Цепи рабства — вот металл для рельс, истинный

535

материал общественного прогресса («На железной дороге», 1847). Возникал условный, как бы «социальный», даже социально-бунтарский пейзаж. Мерзлая степь в снегу — будто зябнущая в латаном рубище и опорках; вообще в ней чудится нечто бедственное, уныло-немощное («Зимние вечера», «Степь зимой», 1848). Рассветное же небо гневно багровеет при виде вероломного обмана Вены («1848»). А юная весна, пред лицом которой «пустыми слезами» исходит «трусливый тиран-зима», или треплющее и топящее неприятельские армады море — это уже сама призываемая, благостная и карающая революция («Смерть зимы», «Весне», «Восстало море», 1848).

Оживали и трагические ассоциации с полной казней и расправ историей венгерского освободительного движения. И все же философско-поэтическое мировосприятие Петефи, которое «диким первоцветом» распускалось на фольклорной почве, не только в истоках, но и в конечном смысле своем — непобедимо-светлое. По всему лирическому складу Шандор Петефи гармоничен. Как щемяще-нежно звучит рефрен-строка из песенки его детства — в стихотворении «В родных местах» (1848). Глубокие, возвышенные чувства будит этот немудреный припев, потому что в нем — не просто воспоминание, а и напоминание о гармонии, которую поэт бережно несет и через взрослую, сложную жизнь как обязывающий чистый идеал. Но и другой рефрен приходит на ум — из стихотворения «Осенний ветер шелестит...» (1847), тоже мирный, почти идиллический («склонив на грудь усталую головку, спокойно, тихо спит моя жена...»). Однако все содержание здесь иное. Обняв одной рукой дремлющую юную жену, поэт в другой держит «молитвенник и катехизис свой», — читает зажигательную историю революций. Драматическая сила стихотворения зиждится именно на контрасте лирически мирного рефрена и воинствующего содержания. Ибо автор полон страстного желания отстоять, охранить мир и гармонию от наступающих на нее социальных зол.

В единстве возвышенного гуманизма, патриотической скорби и исполненной социальных надежд гневной угрозы — оригинальность его лирического мира. Политика, революция, как и стихийное народное жизнеутверждение, у него в крови; первое — лишь выношенное, напряженное, поглощающее все умственные и душевные силы, а потому впечатляюще-действенное продолжение другого. Поэтому так захватывает читателя собственно политическая лирика Петефи: она вырастает из всего остального. Как из одушевления природы естественно нарождалась мятежная цветовая символика (красное солнце, заря, знамя), так из исторических ассоциаций с народно-освободительными войнами — вызывающе-злободневная метафора (стихи — «голодраные витязи»). Сама растущая социальная заостренность его поэзии, страстная обеспокоенность судьбой народа подводили к политической лирике.

Ш. Петефи

Литография М. Барабаша. 1845 г.

Своеобразный «мост» от поэтического созерцания к убежденному действию — философская лирика Петефи. Она, с одной стороны, не утрачивает свойственной поэту непринужденной, почти фольклорной и разговорной простоты выражения. С другой же стороны, философические его стихи интеллектуально глубоки. Лирическая интонация словно впитывает огромный духовный опыт, почерпнутый поэтом из литературы, истории, жизни, от Шекспира до Французской революции, от венгерских крестьянских войн до уроков европейского 1848 г. Возьмем хотя бы стихотворения «Человек», «Суд» или «Света!» (1847), где звучат поистине «гамлетовские» вопросы, осознаются заблуждения и противоречия. Какие напряженные раздумья над трудностями освободительной борьбы, над

536

будущим народа и человечества («Быть иль не быть поэтом», 1845; «Сумасшедший», 1846; «Одно меня тревожит...», 1846; «Стыд поражений, бегств позор...», 1848). Создается тот характерный сплав мыслей и настроений — вдохновенных надежд, стыда, тревог, сожалений и гневного непокорства, который делает Петефи в венгерской поэзии едва ли не зачинателем современного лирико-полифонического жанра, драматического монолога, вдохновляемого единой выстраданной темой.

При этом Петефи и в самой драматически напряженной лирике не утрачивает внутренней цельности. Это редкий дар, особенно в кризисную пору, и тут венгерский поэт совсем не похож на Гейне, который мучился трагическим разрывом, расщеплением «эллинства» и «назарейства». У Петефи даже в надрыве «Сумасшедшего», в бурном отчаянии «Ужаснейших времен» (1849), «Жизни или смерти» (1849), когда все уже предвещает поражение и в кольце задушивших европейскую революцию врагов высится один «мадьяр со спутанными волосами над окровавленным челом» (пер. Л. Мартынова), остается нечто цельное. Везде словно вопиет сама оскорбленная в его душе и попираемая в мире гармония; везде ополчившимся на нее силам бросается безоглядно-самозабвенный вызов. Трагизм и свободолюбиво-мятежный порыв в будущее у него, будь то отдельное стихотворение (например, «Суд») или все творчество, — неделимое целое, которое невозможно разъять, не обеднив лирического мировосприятия, могучего именно этим единством. Ибо трагичность Петефи как бы включает, несет в себе нарождавшийся отнюдь не из утопических надежд исторический оптимизм. Он и служит неким «катарсисом» переживаемой им трагедии, позволяющим ему и читателю, хотя бы идеально, преодолеть дисгармонию, не утратить социально-гуманистической мечты.

Петефи хотел быть земным поэтом, создав рай наяву, а не в «тридесятом царстве» «несбыточных мечтаний» (стихотворения 1847 г. «Небо и земля», «Мудрствование и мудрость»). И землей его, опорой самого оптимизма была живая жизнь во всей целостности, в своих простейших и высших созидательных проявлениях. Не одна лишь всеочищающая гармония природы, не только выношенное веками народное убеждение в превосходстве жизни над смертью, любви над ненавистью, в нераздельности счастья личного и общего (об этом его стихи: «Мироненавистничество», 1846; «Звездное небо», 1847). Постепенно опорой становилась также освободительная борьба, эта практическая школа исторического творчества, создания земного рая: очеловечения самого человека. Этому историческому требованию и служила его поэтическая лирика, нерасторжимая, как легко убедиться, с философской. Тот же накал страсти, та же пытливость мысли, разве что более призывной и заостренной, прямо обращенной к слушателям разных званий и состояний, врагам и единомышленникам.

Неудивительно, что и по форме политические его стихи — почти всегда прямое обращение. Это либо обличительная речь, полная сарказма и насмешки («Дворянин», 1844), гневный и гордый вызов («Дикий цветок», 1944; «Магнатам», «Довольно!», 1848), окрашенный иногда словно мужеством отчаяния («Песня о черно-красном знамени», 1848, «Тиха Европа», 1849), либо же — вдохновенное ободрение, укоризна или призыв к близким и безвестным соратникам, друзьям («Венгерская нация», 1846; «Мужчина, будь мужчиной», 1847; «На виселицу королей!», 1848 и др.). В этих стихах и с этими стихами Петефи в прямом смысле выходил к живой народной аудитории — в зал, на улицу, на площадь, на трибуну; к реальному общественно-политическому действию, в котором, как он верил и доказал, поэзия тоже могла быть острым оружием. Его «Национальнаяа песня» (1848), первое произведение бесцензурной печати, которое во всеуслышание читалось всюду, по праву стала настоящей поэтической прокламацией революции. Стихотворение «Уважайте рядового» (1849), размноженное в виде листовок, распространялось как некое неофициальное приложение к боевому уставу революционной венгерской армии.

Пред лицом габсбургского произвола, а затем также либерально-дворянского соглашательства, в борьбе за действительное раскрепощение народа, в освободительной войне 1848—1849 гг. — во всех исторических перипетиях, в которых Петефи участвовал как вождь «мартовской молодежи», кандидат в Национальное собрание и офицер республиканской армии, выковался поэт-трибун, поэт — политический борец и революционный агитатор. Ковалась и соответствующая действенная, ораторски и разговорно-интонационная лирическая форма. Полнейшая самоотдача делу свободы: такую редко знала история литературы. Мало у кого удастся найти подобную сосредоточенность на судьбе народа, первоначально представляемого себе более туманно как «нация» вообще, а потом все определенно-демократичней: крестьянства, городских низов, революционеров. Их судьбой и борьбой он постоянно (и с разгаром революции все интенсивней) жил как человек и поэт.

За несколько лет Петефи довелось познать радость социально-гуманистических надежд и

537

всю трудность реального их осуществления. Сколько щедрого света, торжествующей полноты жизни в его поэме «Витязь Янош» (1844), в этом еще раннем, сказочно-фантастическом предварении пути к счастью! Смелый и удачливый ее герой, простой крестьянский парень, поистине «одним махом», с непринужденной, дерзко-увлекательной легкостью сметал все препятствия, побеждая козни и соблазны, достигая страны фей и соединяясь с любимой. И какая суровая, почти трагическая атмосфера охватывает нас в отделенной от «Витязя Яноша» лишь четырьмя годами, но насыщенной опытом политической борьбы 1848 г. поэме «Апостол» (1848, полностью опубликована в 90-х годах). Взлетев со своим Янчи Кукурузой в страну фей, Петефи с мечтателем-бедняком Сильвестром проходит теперь все круги адских жизненных мучений, лежащие на пути к социальной справедливости, хотя — и в этом неизменный исторический оптимизм поэта, который становится здесь поистине героическим, — бесценной наградой за них служит гражданское возмужание.

«Апостол» — настоящая героическая поэма возмужания: история честного, самоотверженного юноши, который проходит через тягчайшие испытания, горестные разочарования в розовых просветительских иллюзиях, но укрепляется в социально-благородных идеалах. Герой этой романтической поэмы, несмотря на отчаянные, поистине крестные муки, становится лишь тверже, мудрее, отдавая себе неумолимо-трезвый отчет во многих реально важных для дела свободы исторических противоречиях. В самом деле: общество расколото на два стана, и лучшие, вдохновенные мыслители и народные печальники — в меньшинстве и пренебрежении. Страшная власть денег и привилегий царит вокруг, порождая гнет, пресмыкательство, верткую житейскую дипломатию, развращая даже народ, который подкупают, ослепляют и натравливают на его заступников. Долог и тернист еще, оказывается, путь народного прозрения, политического пробуждения, которое он, Сильвестр, — увы, по-видимому, тщетно — пытается ускорить выстрелом в тирана.

При всей мятежности, подчас патетичности, романтическому творчеству Петефи чужды какая-либо надуманность, выспренность или отвлеченность. Главным его эстетическим принципом оставалась здоровая естественность, и это обеспечило ему долгую жизнь в венгерской литературе. Быстро устарели разве лишь отдельные полуподражательные стихотворения из цикла «Кипарисовые ветки с могилы Этельки» (1845), где юный поэт облачался в не очень идущие ему одежды немецких романтиков, вещая о призраках и сам бродя, как тень, среди могил. Однако он тотчас же их сбрасывал, вызывающе меняя в своей эстетике «луну» на «солнце» («Я и солнце», 1845), под жаркими лучами которого расцвел в его лирике союз «любви и свободы». «Любовь» и «свобода» — это словно понятийные знаки столь свойственной ему слитности повседневного и героического, простоты и высоты. Так и в «Апостоле»: Сильвестр, конечно, — романтический бунтарь-одиночка, но изображение жизни его духа, и, так сказать, «тела» — вообще будней городских низов — равно приводит на память диккенсовские краски. Ведь высокое горение героя (и автора), которым освещены бытовые картины, оценки, тоже глубоко укоренено в жизни. Именно поэтому творчество Петефи могло подготавливать новое, тоже нераздельное с обыденным, частным и наследующее социально-гуманистический пыл романтизма реалистическое обобщение.

Неразрывны у Петефи также критическое и утверждающее начала. Зарисовка венгерской глуши, заштатного убожества, например, в «Кутякапаро» (1847), острокритична. Однако и это описание, конечно, согрето, освещено огромной любовью к запустелому родному краю, отупленному, заброшенному народу — любовью, которая сквозит хотя бы в лирическом юморе. А в других стихотворениях о простых людях пушты и хуторов, в несравненных произведениях его пейзажной лирики, в которые вкраплены зоркие наблюдения над времяпрепровождением крестьян и батраков, — сколько там этой любви, родственного, сыновнего чувства! Оно питает и социально-критические зарисовки (в том числе жестоко-сатирическую насмешку — в «Пале Пато», 1847; «Окатоотайе», 1847), заостряя аналитическое зрение и пылкие освободительно-политические призывы.

В одном случае перед нами — бытоописание, в другом — идеальный порыв. Но и то и другое одушевлено деятельно-революционной страстью к улучшению, обновлению мира. И в том и в другом (а также в многочисленных стихотворениях о себе самом, о своей любви, о своих раздумьях и переживаниях) проступает индивидуально-неповторимый и вместе лирически обобщенный душевный облик и жизненный путь поэта-революционера, неотделимый от каждодневного и исторического бытия его народа, который с Петефи и благодаря Петефи впервые столь полно вошел в венгерскую литературу.

В демократизме поэта вызревали уже предсоциалистические элементы. Его революционное, интернационалистское мировоззрение стало вершиной общественного сознания, достигнутой

538

венгерским народом в пору политического подъема 1848 г. Вот почему Шандор Петефи, который буквально за несколько лет закрепил и превзошел прежние достижения своей литературы, сумел и эстетически словно предвосхитить ее дальнейшие пути.

538

ЛИТЕРАТУРА ДУНАЙСКИХ КНЯЖЕСТВ

Литература в Дунайских княжествах — Молдавском и Валашском, — находившихся в вассальной зависимости от Оттоманской империи и Трансильвании, входившей в состав Австрийской империи, в конце XVIII в. и в течение первых двух десятилетий XIX в. оставалась занятием отдельных поэтов, чьи произведения ходили в списках, читались в кругу друзей и знакомых, переписывались в альбомы. Многое сохранилось лишь в рукописях или было опубликовано после смерти авторов.

Культурно-просветительское течение, которое получило название Латинской (или Ардяльской) школы, занимаясь прежде всего вопросами истории и лингвистики, дало и несколько художественных произведений. Наиболее значительное среди них — «ирои-комико-сатирическая поэма» Иона Будай-Деляну (1760—1820) «Цыганиада, или Цыганский табор» (1812). Следуя литературным примерам (от «Батрахомиомахии» до Мильтона), Будай-Деляну использует вымышленный исторический сюжет и параллельно ему развивающуюся любовную историю. Поэма насыщена антифеодальными идеями (протест против засилья эксплуататорской иерархии, церковного догматизма, утверждение права человека и народа на свое самоопределение). Параллельно в многочисленных прозаических комментариях излагаются взгляды Ардяльской школы на историю и происхождение румынского языка. В целом поэма представляет собой критический анализ общественного состояния Австрийской империи.

Наиболее значительными поэтами начала века в Дунайских княжествах были Янку Вэкэреску (1792—1863) и Костаке Конаки (1777—1849). Их анакреонтические стихи как первая попытка самоутверждения личности были провозвестником романтического направления, которое становится доминирующим в литературе после 1821 г.

Восстание гетеристов под руководством Александра Ипсиланти и крестьянское восстание в 1821 г., поднятое Тудором Владимиреску, отражают две стороны той борьбы, которую вели народы на Балканах: национальной, антиосманской и социальной, антифеодальной. На протяжении 20—40-х годов Дунайские княжества переживают период национального возрождения, когда формируется буржуазное национальное сознание и сплачиваются прогрессивные силы боярства для борьбы против двойного гнета феодализма, внутреннего и внешнего (Османская империя). Этот период выдвинул комплекс разнообразных общественных проблем, как просветительского плана (расширение и демократизация народного просвещения, выпуск первых газет и журналов, организация типографского дела и театров), так и социально-политического (национальное освобождение, общественное переустройство, крестьянский вопрос). Конкретные общественные задачи побуждают литературу использовать как идеи Просвещения, так и литературные формы классицизма, которые подхватывает и преображает романтический порыв, устремленный в будущее, одухотворяющий литературу предчувствием национальной свободы. Романтизм возникает и развивается до середины XIX в. как реакция на мертвящую феодальную косность.

Развитию литературы способствовало появление первых газет, которые стали выпускать в 1829 г. в Валахии Элиаде-Рэдулеску («Курьерул ромынеск»), в Молдавии Георге Асаки («Албина ромыняскэ»). Газеты вскоре стали сопровождаться специальными литературными приложениями.

Ион Элиаде-Рэдулеску (1802—1872) и Георге Асаки (1788—1869) — две выдающиеся фигуры в культурной жизни княжеств предреволюционного периода. Оба они отдали много сил развитию образования и языка как педагоги и составители учебников, способствовали основанию национального театра, занимались переводами и сами были литераторами. Их культурная и литературная деятельность содействовала становлению национального самосознания, что, в свою очередь, способствовало формированию революционных идей, хотя в политических воззрениях сами они не всегда были на высоте передовой мысли. Элиаде-Рэдулеску входил во Временное правительство в 1848 г., однако стоял за примирение с крупным боярством, Асаки же вовсе не участвовал в революции 1848 г.

Русско-турецкие войны, расшатывавшие господство Оттоманской империи на Балканах

539

(особенно важным в этом смысле был Адрианопольский мир 1829 г.), организация тайных обществ и заговоров, направленных против господства произвола, активная культурно-просветительская деятельность — все это способствовало подъему патриотических чувств и укреплению веры в возможное и скорое национальное освобождение. Лучшие представители общества остро ощущали переходный характер своей эпохи и сознавали личную ответственность за то состояние, в каком находились народ и общество. Современность воспринималась как исторический этап, на котором борьба должна быть завершена окончательной победой, после чего воцарится всеобщее национальное и социальное благоденствие. Подобное отношение к истории порождает в поэзии две линии. Историческое прошлое в первую очередь воскрешается в так называемой «поэзии руин». Родоначальником ее считается Василе Кырлова (1809—1831), автор стихотворения «Руины Тырговиште» (1830). Почти все поэты 30—40-х годов разрабатывают эту тему: Александру Хрисоверги — «Руинам крепости Нямц» (1834), Ион Элиаде-Рэдулеску — «Ночь среди руин Тырговиште» (1836), Григоре Александреску — «Былое. У монастыря Дялулуй» (1834), «Восход луны в Тисмане» (1842), «Могилы в Дрэгэшань» (1842), «Тень Мирчи у Козии» (1844), Иоан Катина — «Среди руин крепости Цепеша» (1847), Михаил Кучуран — «Весенний день и ночь на руинах крепости Нямц» (1840).

Характерный для «поэзии руин» элегический тон и часто возникающий ночной романтический пейзаж служат, как правило, фоном, оттеняющим мажорные призывы к современникам-соотечественникам подниматься на борьбу, не уронить чести предков, быть достойными их славы. Патриотические призывы сменяются жизнеутверждающим пафосом, когда поэзия касается современности. Ни одно событие, двигающее общественную жизнь вперед, не проходит мимо поэтов. Современность для них — это живая поступь истории, и поэзия фиксирует каждый ее шаг. Так, Янку Вэкэреску пишет стихотворение «Сатурн. (На открытие впервые театра в Бухаресте в 1819 году)». Целым рядом стихотворений отмечен 1821 год: «Благовещенье», «Румынская песнь», «Голос народа под деспотизмом» — Янку Вэкэреску; «Молдова в 1821 году» — Василе Фабиан Боб, «К молдаванам (на восстановление местного государства, 1822)» Георге Асаки. Он же откликается стихотворением «На введение национального языка в народное образование в Молдове в 1828 г.». «Оду на русскую кампанию 1829 г.» создает Ион Элиаде-Рэдулеску. «Румынский марш (написан по поводу восстановления национальной милиции в 1829 году)» — Янку Вэкэреску. «Новый год молдо-румын 1830-й, в котором выработан Органический регламент, первый свод административных и законодательных уложений Молдавии» славит Георге Асаки. «Освобождение цыган» (1840) приветствует Василе Александри и пр. Все эти стихи как бы сливаются в единую, торжественную оду современности.

В период становления литературы в идейной и художественной жизни Дунайских княжеств важную роль играют переводы. На протяжении 20—30-х годов значение переводной литературы особенно велико. Она не просто знакомит с культурой других народов, но и формирует мировоззрение человека, объявившего войну феодализму. Освободиться от религиозного образа мышления, от церковной морали помогал Вольтер (были переведены «Альзира, или Американцы», «Фанатизм, или Магомет-пророк», «Меропа»). В связи с этим утверждался мир чувств, личных переживаний (переводы «Манон Леско» Прево, «Страданий молодого Вертера» Гёте, стихов Ламартина). Человек становится личностью, обретает свой взгляд на мир, но в то же время ему как гражданину должно быть свойственно чувство долга — поэтому переводам из Байрона сопутствуют драмы Расина («Британик», «Сид»). Стремление к свободе, борьба с деспотизмом и тиранией заставляют обращаться к Байрону и Гюго («Мария Тюдор», «Анджело, тиран падуанский»). Личная свобода не должна оборачиваться неволей для других, как бы подтверждает перевод «Цыган» Пушкина. Перевод «Сатир» Антиоха Кантемира обостряет критическое отношение к феодальному обществу. Вместе с тем переводы были художественной школой, которая помогала овладению литературной формой, испытывала выразительные возможности родного языка.

Способствуя становлению национальной литературы, переводы к началу 40-х годов начинают как бы затенять ее. Поэтому М. Когэлничану (1817—1891), историк, публицист, виднейший общественно-политический деятель, организуя в 1840 г. журнал «Литературная Дакия», в программной статье прямо заявляет, что переводы не делают литературу, и призывает всемерно развивать собственное творчество, которое основывалось бы на историческом материале, современной жизни и народных обычаях. Когэлничану, намечая путь развития национальной литературы, опирался на уже зарождавшиеся тенденции. В том же 1840 г. были опубликованы баллада Г. Асаки «Докия и Траян» и новелла К. Негруци «Александру Лэпушняну». Баллада Асаки, в основу которой положена легенда, принадлежит к тому типу

540

романтических произведений, в которых автора мало интересует историческая достоверность и осмысление истории, а на первый план выступает романтический сюжет старинного предания. В дальнейшем подобная историческая баллада продолжает культивироваться в творчестве Д. Болинтиняну и В. Александри. Новелла Костаке Негруци (1808—1868) — самое замечательное произведение на историческую тему. Опираясь на молдавскую летопись Григоре Уреке, автор создал впечатляющее тираноборческое произведение.

Стремление найти национальную основу для литературы заставляло обращаться как к истории, так и к фольклору.

Многое для распространения фольклора сделал Антон Панн (1794—1854), напечатавший в своей типографии несколько сборников песен. Главным трудом А. Панна является «Собрание пословиц, или Сказ слова» (1847). Сгруппировав пословицы тематически и снабдив каждый раздел собственными назидательными стихами, А. Панн создал подобие морального кодекса или «путеводителя по жизни».

В полной мере богатство и ценность народного творчества, особенно поэтического, лирических песен-дойн, гайдуцких песен и баллад, легенд и преданий, обнаружились, когда В. Александри в 1852—1853 гг. опубликовал песни, записанные им, присовокупив к ним и те, что были собраны Алексу Руссо и другими деятелями культуры. Это было действительно открытием фольклора, что вовсе не означало, будто до выхода «Народных песен» В. Александри поэзия была от него изолирована: использовали народные предания и Г. Асаки, и И. Элиаде-Рэдулеску («Змей-огнистый», 1842). Творчество самого Василе Александри (1821—1890) с самого начала находится под воздействием народной поэзии (стихотворения «Дойна», «Андрий-Попа», «Баба-яга», «Ворожеи», «Фэт-Логофэт», «Чинел-чинел» и др.).

Фольклор, проникая в поэзию, помогает формированию литературного языка. Это была проблема первостепенной важности именно в первой половине XIX в., когда ложно толкуемые идеи Ардяльской школы и становящийся модным французский язык порождали «теоретические» обоснования и искусственную «латинизацию» литературного языка.

Фольклор способствовал и формированию антифеодального мироощущения. Особенное значение имели в этом смысле гайдуцкие героические и исторические песни, воспевавшие доблесть, удаль, самопожертвование гайдуков — народных мстителей. Отраженная и воспетая в народных песнях борьба против притеснителей и угнетателей, став уже достоянием литературы (В. Александри «Дойна», «Гайдуцкая песня», К. Негри «Гайдуцкая песня»), конкретизировала многочисленные поэтические призывы «подниматься на борьбу», показывая, во имя кого и против кого должна вестись эта борьба. Фольклорная основа придавала литературе то социальное звучание, которое подчас затенялось общим патриотическим подъемом, порожденным идеей национального освобождения, и которого литературе не хватало в период подготовки к революции 1848 г. Социальные мотивы, обличение бесправия трудящегося человека встречаются только у Чезара Болиака (1813—1881) («Шествие нищего», «Дочь цыгана и дочь боярина», «Трудящийся», «Насилие», «Каторга»), хотя и его стихи далеки от исторической и социальной конкретности.

Весьма туманное представление об общественных идеалах, с одной стороны, с другой же — невозможность вести открытую борьбу против существующей системы феодального гнета и подавления делают распространенным литературным жанром басню. Басни пишут за редким исключением все поэты, но наиболее часто прибегают к этому жанру Григоре Александреску, Александру Донич. Непосредственно к басне примыкают гораздо менее распространенные жанры сатиры и посланий. Они хотя и не выходили за рамки критики быта и нравов, однако эта условная узость не мешала им расшатывать устои феодального общества.

Большую роль в общественной жизни 20—40-х годов играл театр. Создание «Филармонического общества» в Бухаресте (1833) и «Филармонико-драматургической консерватории» в Яссах (1836) потребовало национального репертуара. Сатирическая комедия более всего соответствовала мироощущению эпохи: общественное зло казалось вполне одолимым, и в борьбе с ним важнейшим оружием были смех, сатира, ирония.

Одной из первых национальных пьес была комедия Костаке Фака «Комедия времени. (Офранцуженные)» (1833). Но основы национальной драматургии заложил Василе Александри, его пьесы «Фармазон из Хырлэу» (1840), «Модистка и чиновник» (1841), «Иоргу из Садагуры» (1844), «Яссы во время карнавала, или Заговор во сне» (1845). Если в трех первых комедиях Александри не выходит за рамки осмеяния нравов и типов городской среды, то в комедии «Яссы во время карнавала» подобному осмеянию сопутствует изображение страха власть имущих перед возможным заговором, т. е. революционным переворотом.

В канун революции 1848 г. наиболее широкую и активную литературную деятельность развертывает в Молдавии В. Александри. Поэт,

541

драматург, собиратель народных песен, он выступает и как прозаик, являясь автором «Истории одного золотого» (1844). Несмотря на то, что «История» написана прозой, она как бы концентрирует в себе все поэтические жанры: здесь и басенная аллегория, и медитация, и сатира; в ней есть и ирония над ложным романтическим пафосом, и подлинный романтический пафос, когда речь идет о положении цыган в Дунайских княжествах. Используя многообразные романтические приемы, В. Александри дает беглую характеристику различных слоев общества, равно подвластных силе денег, и вместе с тем высказывает основные прогрессивные идеи своего времени — от требования чистоты языка до требования свободы от феодального произвола.

Весьма емкая как по идейному содержанию, так и по использованию разнообразных приемов романтической литературы новелла Александри «История одного золотого» является одним из ярких достижений прозы этого периода, в основном представленной «малым жанром»: отдельными картинами, зарисовками, сценками, осколками жизни (или сюитой зарисовок, какой является «История одного золотого»). Эта проза близка к «физиологическому очерку», достаточно распространенному в западноевропейских и русской литературах. Такая проза, тяготея к конкретности и достоверности изображаемого, имеет некоторое сходство с поэтической сатирой, что говорит о ее внутренней связи с литературой данного периода. Вместе с тем благодаря своей художественной достоверности эти «очерки» являются провозвестниками реалистической литературы.

Революция 1848 г. в Дунайских княжествах потерпела поражение. В истории Дунайских княжеств начался новый период. Однако литература в лице наиболее последовательных поборников революции еще продолжает жить ее пафосом. В этом отношении примечательны две фигуры: Николаэ Бэлческу и Алеку Руссо.

Н. Бэлческу (1819—1852) — последовательный революционный демократ, автор таких работ, как «Военная сила и военное искусство от основания княжества Валахии до настоящего времени» (1844), «О социальном положении трудящихся землепашцев в румынских княжествах в разные времена» (1846), «О наделении крестьян землей» (1848), «Ход революции в истории румын» (1850). В его трудах исторический процесс осмыслен с позиций революционного демократизма, что имело важное значение как для развития общественной мысли, так и для литературы, проявлявшей пристальное внимание к национальной истории.