принцип, способный упорядочить весь круг остальных предметов универсума. Теперь вырисовывается смутное объяснение этого удивительного феномена. Не в том ли дело, что специфические жизненные ценности не были открыты? Но в чем причина такой задержки?

Крайне поучительно бросить взгляд, пусть даже самый беглый, па те различные оценки, которые давались жизни. Для наших нужд достаточно задержать его лишь на нескольких вершинах исторического процесса.

Кульминацией азиатской жизни является буддизм — классиче­ская форма, зрелый плод древа Востока. Со всей ясностью, про­стотой и полнотой, характерными для высокого классицизма, вос­точная душа выразила в нем свои радикальные тенденции. Что такое жизнь для Будды?

Проницательный взор Гаутамы²⁵ схватывает сущность жизнен­ного процесса и определяет его как жажду — trsna. Жизнь — эго жажда, томление, стремление, желание. Всегда неисполнимые, ибо достигнутое автоматически превращается в начало нового желания. Такой взгляд на существование — как па поток неуто­лимой жажды — представляет его как чистое зло, как имеющее ■абсолютно отрицательную ценность. Единственной разумной по­зицией будет ее отрицание. Не верь Будда в традиционную док­трину перерождений, единственным его догматом стало бы само­убийство. Но смерть не уничтожает жизни, личность переселяется в следующие друг за другом существа, субъект является пленни­ком вечного колеса, побуждаемым в своем безумном вращении космической жаждой. Как спастись от жизпи, как порвать беско­нечную цеиь рождений? Только это должно занимать, единствен­ное, что может иметь ценность в жизни,— побег, бегство из суще­ствования, уничтожение. Высшим благом, верховной ценностью, противопоставляемой на Востоке высшему злу, является как раз нежизнь, чистое небытие субъекта.

Заметьте, насколько в самых своих корнях мироощущение азиата противоположно европейскому. Если европеец воображает себе счастье как полноту жизни, как жизнь во всех ее возможно­стях, то наиболее жизненным стремлением индийца является пре­кращение жизни, вычеркивание себя из существования, погруже­ние в бесконечную пустоту, отказ от самоощущения. Так говорит просветленный: «Как огромное море имеет лишь один вкус, вкус соли, так и все Учение имеет лишь один вкус: вкус спасения». И это спасение состоит в угасании, нирвана, парипирване. Буд­дизм предполагает тактику достижения нирвлны, и следующий его предписаниям придает жизни смысл, которого она сама по себе лишена: он превращает ее в средство самоуничтожения⁹*.

9* Стадии на этом пути самоуничтожения суть одновременно степени святости. Древний канон различает четыре главных ранга:

1. Шротаапана буквально «тот, кто подошел к реке», т. Е. Тот, кто вступил на тропу учения и приступил, таким образом, к спасению.

2. Сакридагамин,, «тот, кто еще один раз вернется»,—на этой ступени

82

Буддистская жизнь — это «тропа», путь к уничтожению жизни. Гаутама был «властелином тропы», гидом на тех шоссе, что ведут в Nihil * ¹⁰*.

В то время как буддист отталкивается от анализа жизни, при­дающего ей отрицательную ценность, находящего высшее благо в ее уничтожении, христианин поначалу не располагает оценкой земного существования. Этим я хочу сказать, что христианство исходит не из размышлений относительно жизни, оно начинается с откровения высшей реальности, божественной сущности, центра всех совершенств. Бесконечность этого высшего блага делает коли­чественно незначительными все прочие сущие. Так что «эта жизнь» ничего не стоит — ни во благе, ни во зле. В отличие от Будды христианин не является пессимистом, но в отношении к земному он и не оптимист. Мир первоначально безразличен для него. Единственно ценными для него выступают Бог, блаженство, достижимое лишь по ту сторону этой жизни, в следующем за ней существовании, в «другой жизни», vita beata**.

Оценка земного существования начинается для христианина при соотнесении его с блаженством. Тогда само по себе безразлич­ное и лишенное всякой внутренней (имманентной) ценности, оно может стать великим благом или великим злом. Если мы ценим жизнь как она есть, утверждаем ее саму по себе, то мы удаляемся, от Бога, единственной истинной ценности. В таком случае жизнь оказывается неисцелимым злом, чистейшим грехом. Ибо сущность всякого греха для христианина — это придание ценности нашему мирскому поприщу. Желание и удовольствие, однако, подразуме­вают молчаливое и глубокое одобрение жизни. Как говорил Ниц­ше, удовольствие «желает вечности, хочет глубокой, глубокой вечности»; оно стремится продлить восхитительное мгновение и кричит: da capo *** чарующей реальности. Христианство видит поэтому в желании удовольствий cupiditas **** — высшую сте­пень греховности¹¹*.

находится сумевший уничтожить свои желания и страсти, но сохранивший в себе последние их остатки, заставляющие его еще раз родиться в этом мире.

3. Апагамин — «тот, кто уже не возвращается», не рождается на земле, но возвращается, чтобы еще один раз существовать в мире богов.

4. Лрхат — высшая ступень, какой только может достичь монах. На ней достигается полное угасание в нирване. См.: Pischel. Beben und Lehre des Buddha, s. 87—88 26.

^,0* Более скрупулезное изложение буддистского учения показало бы, что с восточной точки зрения нирвана не представляет собой, строго го­воря, ничто. Это отмена существования субъекта, равная поэтому для ев­ропейца полному несуществованию. Характерно, однако, что у азиата есть позитивное представление об этом транссубъективном существовании.

* Ничто (лат.).

** Блаженная жизнь (лат.).

*** Снова, сначала (ит.).

**** Вожделение, алчность (лат.).

^п* Ilabes apostolum dicentem radicem omnium malorum esse cupiditas (San Agustín) (Апостолы говорили, что корень всех зол в вожделении (Св. Августин)).

3 Заказ № 400

33

Если же мы, напротив, отрицаем всякую внутреннюю ценность жизни и заявляем, что оправданность, смысл и достоинство она получает только будучи средством, делаем из нее испытательный срок и эффективную гимнастику для достижения «иной жизни»^ то она обретает в высшей степени достойный характер.

Ценность существования лежит для христианина за его преде­лами. Не в нем самом, а по ту сторону, не в имманентных каче­ствах, но в трансцендентной ценности, в сверхжизненном придат­ке к блаженству находит жизнь свое возможное достоинство.

Время — поток несчастий, оно облагораживается, впадая в вечность. Эта жизнь есть благо лишь в качестве перехода, адап­тации к другой жизни. Вместо того чтобы жить этой жизнью, человек должен превратить ее в упражнение, в постоянную тре­нировку к смерти,— к тому часу, когда начнется жизнь истинная. Пожалуй, современное слово «тренировка» лучше всего передает то, что христианство назвало аскетизмом.

На арене средних веков храбро сражались друг с другом жиз­ненный энтузиазм германца и христианское презрение к жизни. Феодальные сеньоры, в молодом организме которых бились, как звери в клетке, первобытные инстинкты, постепенно подчиняли свою неукрощенную зоологическую мощь аскетическому режиму новой религии.

Они иитались главным образом мясом медведей, оленей, каба­нов. Такая диета вынуждала ежемесячно пускать себе кровь: это гигиеническое кровопускание, предохраняющее от физиологиче­ского взрыва, называлось minutio *. Так вот, христианство было minutio для всех зоологических излишеств, которые германец при­нес с собою из леса.

Новое время было крестовым походом против христианства. Наука, разум постепенно ломали это аанебесное царство, воздвиг­нутое христианством на границе с загробным миром. К середине

18. в. божественная потусторонность испаряется. Людям оста­лась лишь эта жизнь. Казалось, пришел час жизненных ценно­стей. Но этого не произошло. Мышление двух последних веков, будучи антихристианским, заняло по отношению к жизни весьма сходную с христианством позицию. Каковы главные ценности «современного человека»? Наука, мораль, искусство, справедли­вость — то, что называется культурой. Разве это не виды жизне­деятельности? Безусловно, и в этом смысле можно было бы поду­мать, что настал момент открытия имманентных жизни ценностей. Но небольшой анализ показывает неточность такой интерпретации.

Наука — это ум, ищущий истину ради самой истины. Это не биологическая функция интеллекта, который, подобно всем осталь­ным жизненным потенциям, подчинен целостности живого орга­низма и получает от него свои правила и свой образ. Точно так же чувство справедливости и побуждаемые им действия рождаются в индивиде. Но они не вращаются вокруг него как вокруг своего

.* Уменьшение; minutio sanguinis — кровопускание (лат,)*

S4

йдеитра, но заключаются в сверхжизненной ценности справед­ливого. Формула pereat mundus fiat justitia* с неистовым радика­лизмом выражает презрение к жизни и современный апофеоз культурных норм. Культура, почитаемая двумя столетиями пози­тивизма как верховная ценность, также представляет собой сверх- жизпепную сущность. Она занимает в ценностном мире нового времени то место, которое раньше отводилось блаженству. Для <пнропейца вчерашнего и позавчерашнего дня жизнь такя^е лише­на собственно жизненных, имманентных ценностей.

Только на службе у культуры —«Доброго, Прекрасного, Истин­ного»— жизнь обретает вес и достоинство. Культурализм — это христианство без Бога. Атрибуты этой суверенной реальности — Добро, Истина, Красота — разъединились, оторвались от боже­ственной личности и были обожествлены по отдельности. Наука, право, мораль, искусство и т. д. изначально суть формы жизне­деятельности, великолепные и благородные эманации жизни, но культуралистами они ценятся только по мере отпадения от порож­дающего и питающего их жизненного процесса. Духовной жизнью стали называть жизнь культуры. Она не так уж далека от vita beata: с точки зрения действительного исторического факта, како­вым всегда является жизнь, первая не более имманентна жизни, 'чем вторая. Присмотревшись повнимательнее, мы сразу обнару­живаем, что культура никогда не является фактом, действитель­ностью. Движение к истине, теоретическое применение ума, конеч- по, является феноменом, проявляющимся в той или иной форме сегодня, как и вчера, и в любое другое время — подобно дыханию или пищеварению. Но паука — обладание истиной — это род боже­ственной одержимости, событие, которого не было и быть не мо­жет в «этой жизни». Наука — только идеал. Сегодняшняя наука исправляет вчерашнюю, а завтрашняя исправит сегодняшнюю. Это не исполняющийся во времени факт; как думали Кант и вся его эпоха, совершенная наука или истинная справедливость будут получены в бесконечном процессе бесконечной истории. Культура­лизм поэтому всегда выступал как прогрессизм. Смысл и ценность жизни, являющейся по существу настоящей действительностью, всегда отодвигались в лучшее завтра — и так далее. Реальное су­ществование навеки сводилось к простому переходу к утопиче­скому будущему. Культурализм, прогрессизм, футуризм, уто­пизм—все это один и тот же «изм». Под тем или иным названи­ем мы всегда находим одну и ту же позицию, для которой жизнь сама по себе безразлична. Она становится ценной только в каче­стве инструмента и почвы для этой потусторонней культуры.

По эволюции Германии мы можем видеть с ужасающей оче­видностью, насколько иллюзорно стремление отделить от жизни некоторые ее органические функции, придав им мистическое на­именование «духовности». Француз XVIII в. был «прогрессистом», немец XIX в.—«культуралистом». Все высшее в германской мыс-

* Пусть погибнет мир, по да свершится правосудие (лат.).

3*

35