бе с внешним миром, ему легко различать лишь вещи, лежащие вовне. От взгляда внутрь себя самого он испытывает головокру­жение, у него затуманивается взор.

Но я думаю, что существует иная, объективная процедура для обнаружения в настоящем симптомов будущего.

Я уже говорил, что тело каждой эпохи обладает иерархиче­ской анатомией, что в нем имеются как первичные активности, так и вторичные, выводимые из первых. Проявляющееся в по­следние двадцать лет во вторичных активностях жизни, наиболее открытых взору и общеизвестных, сегодня стало проникать в пер­вичные. Политика, например, представляет собой одну из самых второстепенных функций исторической жизни — в том смысле, что она является простым следствием всех остальных ⁴*. Когда состоя­ние духа начинает заявлять о себе в политических движениях, оно уже должно было пройти по всем остальным функциям исто­рического организма. Политика есть взаимное притяжение одних масс к другим. Чтобы модификация в историческом лоне дошла до масс, она должна была ранее воздействовать на избранное мень­шинство. Но члены последнего делятся на два класса: людей действия и людей созерцания. Без сомнения, новые тенденции, еще только зарождающиеся и слабые, сначала будут восприняты людьми с созерцательным, а не активным темпераментом. Требо­вания момента препятствуют человеку действия улавливать пер­вые невнятные порывы ветра, пока что не способные наполнить его паруса.

Следовательно, первый тончайший отпечаток нарождающегося времени появляется в чистом мышлении. Первое дуновение остав­ляет легкие завитки на тихой поверхности пруда. Мысль является самхлм подвижным достоянием человека, поэтому она легко под­дается незначительным изменениям жизненного чувства.

В итоге создаваемая пыне наука есть магический кристалл, в который нужно заглянуть, чтобы увидеть отблеск будущего. Имеющие зачастую технический характер модификации, пережи­ваемые сегодня биологией или физикой, социологией или историей первобытного общества, а в особенности философией, представля­ют собой первоначальные жесты нового времени. Деликатнейшая материя науки чувствительна к малейшим колебаниям жизненного чувства и по тончайшим знамениям может регистрировать то, что спустя годы обретет гигантские очертания на сцене будущего. Инструменты здесь по своей точности подобны сейсмическим аппаратам, дающим нам знать по легкому трепету о катастрофи­ческих землетрясениях на гигантских расстояниях.

Наше поколение, если оно не хочет повернуться спиной к соб­ственной судьбе, должно ориентироваться на общий характер современной науки, а не сосредоточиваться на нынешней полити­ке, являющейся анахронизмом и простым резонансом умирающего

4* Хотя мотивы исторического материализма кажутся мне неприемлем мыми, в данном пункте он прав.

1J

мироощущения!. От сегодняшней мысли зависит завтрашняя жизнь- на площадях.

Фихте задумал для своего времени сходный труд — в опубли­кованном позднее знаменитом курсе «Характер современной эпо­хи»⁸. Несколько ограничив цель, я попытаюсь в самых общих чертах раскрыть то, что считаю главной темой нашей эпохи.

3. Релятивизм и рационализм

За всем сказанным скрывается предположение о наличии внут­реннего родства между научными системами и поколениями или эпохами. Значит ли это, будто наука и в особенности философия представляют собой набор убеждений, истинных только для опре­деленного времени? Приняв, таким образом, преходящий характер всякой истины, мы встали бы под знамена «релятивизма»⁹ — од­ной из самых типичных эманаций XIX в. Говоря о преодолении этой эпохи, мы тем самым лишь вновь впали бы в ее заблуждения.

Этот вопрос об истине, внешне случайный, чисто «техниче­ский», выводит нас па прямой путь — к самым корням темы на­шего времени.

Под словом «истина» сокрыта в высшей степени драматическая проблема. Адекватно отображая бытие вещей, истина обязана быть единой и неизменной. Но человеческая жизнь в своем многообраз­ном развитии, т. е. в истории, постоянно меняла мнения, освящая в качестве «истины» принимаемое в каждом данном случае суж­дение. Как подверстать одно к другому? Как вселить истину, единую и неизменную, в человеческую жизненность, являющуюся по сути своей переменчивой и изменяющейся от индивида к инди­виду, от расы к расе, от века к веку? Если мы хотим держаться полной жизни истории, плыть по ее увлекающим волнам, то нуж­но отказаться от идеи уловимости истины для человека. У каж­дого индивида свои собственные более или менее прочные убеж­дения— они «для него» истинны. В них он как' бы зажигает внутренний очаг, жар которого поддерживается вязанками его собственного существования. «Одпой-единственной» истины тогда не существует, есть только «относительные» истины по мерке каждого субъекта. Такова доктрина «релятивизма».

Но этот отказ от истины, так изящно осуществленный реляти­визмом, доставляет намного больше хлопот, чем это может пока­заться на первый взгляд. Этим отказом хотят достичь утонченной непредвзятости по отношению к многообразию исторических фе­номенов. Но какой ценой это достигается? Прежде всего, если истина не существует, то нельзя всерьез принимать и сам реляти­визм. Далее, вера в истину является радикальным фактом чело­веческой жизни: если мы ее ампутируем, то жизнь станет чем-то иллюзорным и абсурдным. Даже сама эта ампутация лишится смысла и ценности. Наконец, релятивизм — это скептицизм, а скептицизм, оправданный как возражение всякой теории, явля­ется самоубийственной теорией.

12

Релятивистская тенденция, безусловно, вдохновляется благо­родным стремлением уважать изумительное непостоянство, свой­ственное всему живому. Но эта попытка обречена на крушение. Как говорил Гербарт ¹⁰: «Всякий хороший новичок — скептик, но всякий скептик — только новичок».

Куда глубже со времен Возрождения сокрыта в лоне европей­ской души другая тенденция,— антагонист скептицизма — рацио­нализм. Следуя противоположному методу, рационализм отрицает жизнь для спасения истины. Эти две тенденции встречаются в си­туации, которую народное двустишие относит к двум папам, седьмому и девятому по счету:

Pió, per conservar la sede, perde la fede.

Pió, per conservar la fede, perde la sede *

Будучи единой, абсолютной и неизменной, истина не может быть свойством наших индивидуальностей, бренных и преходя­щих. За всеми различиями, существующими между людьми, при­шлось предположить наличие абстрактного субъекта, общего для европейца и китайца, современника Перикла и придворного Людо­вика XIV. Это общее всем основание, лишенное вариаций и инди­видуальных особенностей, Декарт назвал «разумом», а Кант — «рациональным существом».

Обратите внимание на тот раскол, который произошел в нашей личности. По одну сторону осталось все жизненное и конкретное, наша трепетная и историческая реальность. По другую — рацио­нальное ядро, делающее нас способными постичь истину, однако лишенное жизни: ирреальный призрак, в своей неизменности скользящий во времени, чуждый всем превратностям, каковые яв­ляются симптомами нашей жизненности.

Непонятно одно — почему разум уже давным давно не открыл универсум всех истин? Откуда такое запоздание? Как он позволил человечеству тысячелетиями забавляться в объятиях самых разно­образных заблуждений? Чем объяснить множество мнений и вку­сов, господствовавших в истории вместе с веками, расами, инди­видами? С точки зрения рационализма история со всеми ее бес­конечными перипетиями лишена смысла и представляет, собствен­но говоря, историю помех разуму на пути его самообнаружения. Рационализм антиисторичен. В системе Декарта, отца современ­ного рационализма, у истории нет собственного места; вернее ска­зать, она помещена на лобное место. «Все, что понимает разум,— говорил он в „Четвертом размышлении— он понимает правиль­но, и невозможно, чтобы он ошибался. Откуда же, рождаются мои заблуждения? Очевидно, только из того, что воля, будучи более обширной, чем ум, не удерживается мною в границах, но распро­страняется также на вещи, которых я не постигаю. Относясь сама по себе к ним безразлично,, она весьма легко впадает в заблуж­

* Пий, чтобы сохранить престол, потерял веру.

Пий, чтобы сохранить веру, потерял престол (ит.).

13

дение и выбирает ложь вместо истины и зло вместо добра; поэто- му-то я ошибаюсь и грешу»¹¹.

Так что ошибка — это грех воли, а не случайность; пожалуй, это даже участь разума. Не будь греховности воли, уже первый человек открыл бы все доступные ему истины; тогда не было бы разнообразия мнений, закопов, привычек; в итоге не было бы и истории. Она стала бы, по существу, историей человеческих за­блуждений. Но коль скоро опа была, мы можем приписать ее лишь греху. Трудно придумать более антиисторичную, более анти- жизненную установку. История и жизнь отягощены негативностью и признаны виновными.

Случай Декарта представляет исключительный пример ранее упомянутой мною возможности предвидения будущего. Его совре­менники поначалу тоже не видели в его трудах ничего, кроме нововведений, имеющих чисто научный интерес. Декарт предлагал вместо одних физических и философских учений другие, и его со­временники раздумывали лишь об одном — считать эти доктрины верными или ложными. Нечто подобное происходит сегодня с тео­риями Эйнштейна ¹². Но если бы эти раздумья были па время оставлены, если бы, воздерживаясь от суждений по поводу истин­ности или ложности картезианства, на них посмотрели как на на­чальный симптом нового мироощущения, как на зарождающееся проявление нового времени, то в них можно было бы различить очертания будущего.

В чем же заключалась в конечном итоге физическая и фило­софская мысль Декарта? Объявить сомнительной, а тем самым и презренной всякую идею и всякое верование, которые пе были бы сконструированы «чистым рассуждением». Чистое рассуждение, или разум,— это не что иное, как наш ум, функционирующий в пустоте, без каких-либо помех, основывающийся на самом сеоо и направляемый своими собственными внутренними нормами. На­пример, для глаза и воображения точка есть наименьшее для на­шего восприятия пятно. Для чистого интеллекта, напротив, тонко Гг является радикально и абсолютно наименьшее, бесконечно малое. Чистый интеллект, la raison*, имеет дело только с превосходными и абсолютными степенями. Начав мыслить точками, уже нельзя остановиться ни на одной величине, пока не дойдешь до предела. Таков геометрический способ мышления, more geometricus ** Спи­нозы, «чистый разум» Канта.

Энтузиазм Декарта по поводу конструкций разума привел его к полному перевороту естественной для человека перспективы. Непосредственно данный и очевидный мир, созерцаемый нашими глазами, осязаемый нашими руками, слышимый нашими ушами, состоит из качеств: цветов, сопротивлений, звуков и т. д. Это мир, в котором всегда жил и всегда будет жить человек. Но разум не способен управлять качествами. Цвет невозможно помыслить,

* Разум (фр.).

** Геометрический ум, разум (лат.).

14

определить. Его нужно видеть, и если мы хотим говорить о нем, то и опираться нужно на видение. Иначе говоря, цвет иррациона­лен. Наоборот, число — даже именуемое математиками «иррацио­нальным»— совпадает с разумом. Имея опору лишь в себе самом, разум способен создать этот универсум количеств посредством по­нятий с резкими и ясными гранями.

С героической отвагой Декарт решает, что истинный мир явля­ется количественным, геометрическим; иной мир — качественный и непосредственно данный, окружающий нас, полный прелести и привлекательности — дисквалифицируется, рассматривается как нечто иллюзорное. Конечно, эта иллюзия столь основательно вхо­дит в нашу природу, что для освобождения от нее недостаточно одного распознания. Мир цвета и звука будет казаться нам столь же реальным и после раскрытия его обманчивости.

Этот парадокс картезианства служит основанием современной физики. Мы в нем воспитаны, и теперь нам нелегко заметить его колоссальную противоестественность, вернуться к существовавшей до Декарта расстановке терминов. Понятно, однако, что именно инверсия спонтанной перспективы не была для Декарта и после­дующих поколений неожиданным результатом, к которому вдруг приходят, получив определенные доказательства. Наоборот, снача­ла более или менее смутно желают, чтобы вещи были именно та­кими, а потом изыскивают доказательства, что вещи действитель­но таковы, как мы того желаем. Этим я никоим образом не хочу объявить доказательства иллюзорными. Это просто констатации того, что не доказательства нас ищут и осаждают, но мы начинаем искать их, движимые различными стремлениями. Никто не пове­рит, будто Эйнштейн в один прекрасный день был захвачен необ­ходимостью признать за миром четыре измерения. На протяжении тридцати лет многие люди неустанно вели поиски физики четырех измерений. Эйнштейн искал преднамеренно и нашел, поскольку это не было неисполнимым желанием.

Физика и философия Декарта были первым проявлением но­вого состояния духа, распространившегося век спустя на все фор­мы жизни, господствовавшего и в салоне, и в гостиной, и на пло­щади. Сводя воедино черты этого состояния духа, мы получаем специфическое мироощущение «нового времени». Подозрение и презрение ко всему спонтанному и непосредственному. Энтузиазм по поводу любой рациональной конструкции. Картезианскому че­ловеку — человеку нового времени — антипатично прошлое, по­скольку тогда не поступали согласно more geométrico*. Традици­онные политические институты казались ему косными и неспра­ведливыми. Он противопоставлял им окончательный социальный порядок, дедуктивно выведенный чистым разумом. Это схематиче­ски совершенная конституция, полагающая людей исключительно «рациональными существами». Если эта предпосылка принимает­ся — а «чистый разум» всегда исходит из предпосылок, как шах-

* Геометрический закон (лат.).

15