2.2. Сопоставительный анализ русской и монгольской волшебной сказки

В данном параграфе нашего исследования программной в сравнительно-историческом изучении сказки стала статья В.М. Жирмунского «К вопросу о международных сказочных сюжетах». Развивая тезис о разной проницаемости различных фольклорных жанров для международных влияний на разных ступенях исторического процесса, исследователь подчеркивает способность сказки «переходить от народа к народу и перевоплощаться в национальные формы, сохраняя международную структурную основу» (15, с.283). Как утверждает ученый, «распространение сказок от одного народа к другому путем заимствования… - факт совершенно несомненный. Игнорирование этого факта привело к тому, что исследователи национальной сказки, не учитывая международного характера многих сказочных сюжетов, часто принимали за черты специфически национальные то, что на самом деле является международным сказочным достоянием» (15, с.289).

Проблемы изучения конкретно-национального и общего в фольклоре рассматриваются В.М. Гацаком. В своей работе он справедливо указывает на опасность преждевременной типологизации и убеждает в необходимости большего внимания к особенному, неповторимому, отдельному. В.М. Гацак, также как и В.М. Жирмунский, подчеркивает историко-типологический характер сходных явлений: «... общность в фольклоре группы народов – явление историческое. Она способна объединять народы, не родственные в языковом, этническом отношении, что сказывается в появлении новых общностей в соответствующих условиях» (11, с. 192-193).

Наряду с изучением теоретических проблем сравнительной фольклористики в последнее время усилился интерес к исследованию типологии отдельных жанров, в том числе сказок. Черты историко-типологической общности самой различной степени выявляются на разных уровнях сравнения – в сюжетике, образности, эстетике, жанровой специфике.

В статье «Сказка и типология культурных контактов» Е.А. Костюхин выделяет три типа контактов, следствием которых оказывается взаимодействие сказок: между родственными народами, между соседями, принадлежащими к разным языковым группам, и между соседями, культурные традиции которых разнятся. Анализируя каждый из этих типов, на примере сказок о животных, исследователь приходит к выводу, что «сюжеты... не вступают между собой в изолированные контакты – взаимодействуют традиции и репертуары. При этом как раз и оказывается, что взаимодействие это бывает разных типов и по-разному реализуется: то в интерференции, то в сотворчестве, то в ассимиляции сюжетов в духе собственной традиции» (23, с. 13).

Безусловно, устное народное словесное творчество каждого народа неповторимо, так же, как и его история, обычаи, культура. Так, былины, частушки присущи только русскому фольклору, думы – украинскому, соло и магталы, харалы и еролы – монгольскому и т.д. У каждого народа свой арсенал метафор, эпитетов, сравнений. Так, русской пословице «Поспешишь – людей насмешишь» соответствует монгольская «Поспешишь – в пути замерзнешь», или «Детка – про щепки, а матка – про детки» – «Мысли матери – о детях, мысли детей – в горах».

Несмотря на яркую национальную окраску фольклорных текстов, многие мотивы, образы и даже сюжеты у разных народов сходны. Так, сравнительное изучение сюжетов европейского фольклора привело ученых к выводу, что около двух третей сюжетов сказок каждого народа имеют параллели в сказках других национальностей. Веселовский А.Н. называл подобные сюжеты «бродячими»⁵, создав «теорию бродячих сюжетов». Например, таковы сюжеты рассказов и притч из сборников «Панчатантра», «Тысяча и одна ночь», басен Эзопа, отдельных сказок, легенд, преданий и пр. В течение тысячелетий они не утрачивают единства структуры, обрастая, однако, на своем пути все новыми и новыми вариантами. Однако следует отметить, что свойственные отдельным странам различия социально-экономического строя, языка, национальности, быта, культуры, религии кладут свой отпечаток на тот или иной сюжет, но не изменяют его целиком.

История монгольского фольклора гласит, что бадарчины – странствующие отшельники – являлись т.н. собирателями устных рассказов, сказок, более того их можно уверенно называть искусными сказителями-улигершинами. Именно бадарчин привнес в монгольскую волшебную сказку индо-тибетские мотивы буддийских притч и легенд.

Для народов с единым историческим прошлым и говорящих на родственных языках (например, индоевропейская группа) сходство сюжетов можно объяснить общим происхождением. Это сходство генетическое. Похожие черты в фольклоре народов, относящихся к разным языковым семьям, но издавна контактирующих друг с другом объясняются заимствованием. Но и в фольклоре народов, живущих на разных континентах и, вероятно, никогда не общавшихся, существуют сходные темы, сюжеты, персонажи.

Так, в одной русской сказке говорится о ловком бедняке, которого за все его проделки посадили в мешок и собираются утопить, но он, обманув барина или попа (мол, под водой пасутся огромные косяки прекрасных лошадей), сажает его в мешок вместо себя. Такой же сюжет есть и в сказках монголоязычных народов – похождения бурятского Будамшуу, у мусульман – истории про Ходжу Насреддина. Эти произведения возникли самостоятельно. Такое сходство называется типологическим. На одинаковой стадии развития складываются похожие верования и обряды, формы семейной и общественной жизни. А, следовательно, совпадают и идеалы, и конфликты – противостояние бедности и богатства, ума и глупости, трудолюбия и лени и пр.

Вопрос о наличии между сходными фольклорными сюжетами типологических аналогий или контактных взаимодействий является, конечно, историческим. Поэтому он должен рассматриваться не абстрактно, а с учетом конкретных условий исторического развития народов и культурного взаимодействия между ними. На разных ступенях исторического процесса различные фольклорные жанры обнаруживают разную «проницаемость» для международных влияний.

Международный характер имеют сюжеты очень многих известных нам волшебно-фантастических сказок. К ним можно отнести следующие сюжеты, например: «Сказка о царевиче и жар-птице», «Конек-горбунок», «Волшебное кольцо» «Мальчик с пальчик», «Три желания» и многие другие. Поэтому необходимо согласиться с А.М.Горьким, что вопрос о распространении сказок правильно решают те специалисты, которые, «как наш знаменитый Александр Веселовский - объясняли тематическое сродство и широчайшее распространение сказок заимствованием их одним народом у другого» (Предисловие к «Книге тысячи одной ночи», т. 1. М.-Л., 1929). С этим обстоятельством должен считаться каждый исследователь национальной специфики сказочного фольклора, которая может быть установлена только за вычетом наличествующих в нем интернациональных элементов (15).

В этой части нашей ВКР рассмотрим русский и монгольский сказочный материал в свете сопоставительного анализа с выявлением их типологических сходств и национально-обусловленных различий. Материалом исследования являются русская «Сивка-Бурка»⁶ (СБ) и монгольская «Сыновья Кулмад Мэргэна» (СКМ). Выбор текстов сказки не случаен, он обусловлен прежде всего наличием в них образов, сюжетов, мотивов, связанных значительной степенью сходства, общностью исходной темы и ключевых мотивов. В ходе разбора мы придерживались концепции В.М. Жирмунского о международных сюжетных схемах; в качестве методологической основы использовали предложенную А.Н. Веселовским модель: «Возьмите сказку в её цельности, изучите в ней сплав различных мотивов, определите особенности её физиологического строя, её народную индивидуальность, и затем переходите к сравнению со сказкой и сказками других народов» (8, с. 92).

В фольклоре самых разных народов наличествует ряд тем, мотивов, сюжетов, ситуаций и т.п., сходство которых связано с определенными социальными и культурными условиями развития: рассказы о чудесном рождении героя, о его сказочно быстром росте (не по дням, а по часам), о раннем проявлении его богатырской силы, мотив магической неуязвимости, выбор коня, его поимка и укрощение, роль богатырского коня как помощника героя, добыча богатырского оружия, добыча невесты и т.д.

Мотив чудесного наследства разработан в анализируемых текстах сказок. С помощью волшебного коня герои Иван-дурак и монгольский Янгут побеждают в брачных испытаниях. На наш взгляд, это чисто русский национальный сюжет получил распространение в фольклоре монголоязычных народов. Характерной особенностью сюжета является вводный эпизод, в котором младший получает чудесное наследство от покойного отца.

Прежде рассмотрим образы главных героев. Сказка не останавливается ни на рождении героев, ни на его воспитании, она представляет его слушателю уже сформировавшимся человеком. Сюжетная оригинальность и яркое национальное своеобразие русской волшебной сказки отразилось на облике русского младшего брата Иванушки-дурачка, крестьянского сына. «Третий был Иван-дурак, ничего не делал, только на печи в углу сидел да сморкался». Старшие братья и их жены относятся к нему как к неполноценному человеку, дурню, юродивому, недолюбливают его, подсмеиваются над ним.

В монгольской же сказке идеализация младшего мотивируется его степенностью, скромностью, добротой. С престарелым отцом остается мальчик Янгут, старшие братья выгнали их, «бросив им старый войлок – балаган прикрыть, два лоскута желтого войлока бросили – постель постелить, и не велели больше ко двору возвращаться». А Янгут не унывает, «по степи бегает, мышей, сусликов ловит, обед из них готовит». В отличие от русской сказки здесь жена среднего брата Ханда выступает в роли благодетельной женщины, «у Шираба жена добрая была! Тайком от мужа кормила Янгута, отцу мясо отсылала. А то бы раньше времени умерли».

«Впрочем, подчеркнутая бездеятельность и непривлекательность облика Иванушки-дурачка исчезают очень быстро – уже при первом серьезном испытании братьев» (35, с. 106). Испытание связано со смертью отца и его завещанием каждому из трех сыновей провести ночь на его могиле. В обеих сказках т.н. мотив дежурства у тела покойного отца описывается очень интересно. Приведем традиционные формулы отцовской последней воли и разговора между отцом и сыном:

Сивка-бурка – «Дети! Как я умру, вы каждый поочерёдно ходите на могилку ко мне спать по три ночи». Иван-дурак собрался, пришёл на могилу, лежит; в полночь вдруг могила расступилась, старик выходит и спрашивает: «Кто тут? Есть ли тут старший сын, и скажи, что делается на Руси?» — «Нет, батюшка! Я, Иван-дурак, и на Руси всё спокойно».

Сыновья Кулмад Мэргэна – «Верный сын мой! Сегодня кончится моя трудная жизнь. Три сына у меня, может, кто из них выполнит мою последнюю волю? Отвезите мои останки подальше в степь. Три дня возле них проведите. После трех ночей каждый из вас богатым станет!..» В отличие от Сивки-бурки в монгольской сказке покойный отец является в образе чудесного коня, говорящего человеческим голосом: «Царэн, старший Кулмад Мэргэна, здесь ли ты?» - «Нет здесь старшего сына Кулмад Мэргэна! За него здесь младший сын Кулмад Мэргэна! Не зохотел Царэн останки отца сторожить, велел войлок с балагана снять, ему отнести».

Древние монголы не хоронили покойников. Они привязывали мешок с телом к хвосту коня и пускали его вскачь в бескрайнюю степь. Где мешок «потеряется», там и найдет свое последнее «пристанище» сын великой степи. Как отмечает Н.Л. Жуковская, в мир иной, потусторонний «...покойного везли верхом на лошади хойлго или на двух длинных палках, соединенных миткалем - нагшуурга, санях, телеге. Конь хойлго, как считали, должен быть у каждого, потому что хойлго - это «эхэ эсэгын хуби» - «доля, предназначение, завещание родителей», т.е. ...- этот конь уже заранее предназначен человеку, чтобы на нем можно было вернуться к предкам» (18, с.77).

В ульгэре о сыновьях Хулмад Мэргэна встречаются нетипичные элементы сюжета для монгольской сказки: «Пошел Янгут к соседям, выпросил арбу с быками, отвез останки отца подальше в степь», «сам (Янгут) на ночь к телу отца пошел», «тело отца положил в яму, белой кошмой покрыл и большой бугор земли и камней сверху насыпал», которые свидетельствуют о поздних сюжетах монгольской сказки, о заимствовании русских сюжетных деталей. Вообще монголы не тревожили умершего, эта традиция сохраняется и по сей день. Поминальную службу вели ламы. Однако просьба отца отвезти его тело в степь, подальше от мирских забот говорит, предполагаем, о национальных особенностях «захоронения» у монголов.

Итак, во всех случаях поминальный обряд исполняет младший сын, он же получает от благодарного покойника обещанное наследство – чудесного коня. В волшебно-фантастических сказках русского и монгольского народа роль волшебного коня огромна.

Многочисленные материалы доказывают существование в прошлом тотемического культа коня. Конь, кобыла, лошадь – в народной традиции одно из наиболее мифологизированных животных, воплощение связи с миром сверхъестественного, «тем светом», атрибут мифологических персонажей. Связан одновременно с культом плодородия (солнца и т.п.), смертью и погребальным культом. Отсюда роль коня (и соответствующих обрядовых персонажей при ряжении и т.п.) в календарных и семейных обрядах (прежде всего в свадьбе), гаданиях и др. По археологическим данным, конь нередко был главным жертвенным животным на похоронах, проводником на «тот свет» (ср. сказочные мотивы коня – чудесного помощника героя, помогающего проникнуть в тридевятое царство, на вершину стеклянной горы и т.п.).

Сивка-бурка – «Свистнул молодецким посвистом, гайкнул богатырским голосом: «Сивко-бурко, вещий воронко!» Сивко бежит, только земля дрожит, из очей пламя пышет, а из ноздрей дым столбом. Иван-дурак в одно ушко залез – напился-наелся, в другое вылез – оделся, молодец такой стал, что и братьям не узнать!»

Конь Кулмад Мэргэна – «В самую полночь опять все цветы в степи ярко-ярко сиять стали. Переливаются разными огоньками, запах испускают небывало душистый. Потом золотые колокольчики звенеть стали и топот лошадиный послышался. И вдруг, будто с неба упал, подскакал к Янгуту невиданной красоты угольно-черный конь. Остановился на том месте, где долгогривый и белогривый кони стояли, копытами бьет, землю глубже роет. На коне седло, у седла вьюк приторочен с богатой парчовой одеждой. И заговорил конь человеческим голосом».

Приведем яркий пример сказочного эпизода из «СКМ», который указывает на национально-обусловленную особенность монгольской сказки: «Взглянул на то место, где тело отца зарыл, - перед ним всё было ровно, высокая трава росла, цветы разные цвели; как будто никогда тут и ямы не было, ни бугра не было. А там, где Янгут под камни вещи прятал, - там, где первый камень лежал, - загон для овец с отарой стоял; там, где второй камень лежал, - загон для коров со стадом стоял; там, где третий камень лежал, - из белого войлока богатая юрта стояла. А в юрте на стене все три узды и возле них все три одежды развешаны были». Снова мы наблюдаем культ домашних животных – «пяти драгоценностей», свойственный только для ульгэра. Для монгола-кочевника вся жизнь связана именно со скотоводством. В былую пору и в наше время благосостояние и обеспеченность у монголов измерялось и измеряется многотысячными табунами лошадей, тучными стадами коров и верблюдов, многочисленными отарами овец и коз.

Нужно отметить, что в сказках имеет место международный мотив троекратного повторения.

Сивка-бурка	Сыновья Кулмад Мэргэна
Три сына	Три сына
Три ночи дежурства у могилы отца	Три ночи дежурства у тела отца
Сивко-бурко, вещий воронко три раза является Ивану-дураку	Три разных коня – Долгогривый, Белогривый, Черно-угольный
------ ------	Взмахнул три раза уздечкой – конь примчался
Иван только на третий день срывает царевнин портрет и ширинку7	Янгут три раза поймал золотой браслет ханской дочери

Мотив младшего брата, как правило, включает также соперничество и борьбу братьев, изображение несправедливого отношения старших к младшему и вознаграждение невинно обиженного, обездоленного младшего брата фантастическими силами сказки.

«В таком виде мотив младшего характерен для сказочного фольклора народов, прошедших стадию классической патриархальной общины. В период разложения патриархальной семейной общины, с возникновения классового антагонизма этот мотив становится законом сказки. Младший сын в сказке стал идеализироваться не тогда, когда начал пользоваться какими-то преимуществами, а когда исторически оказался обездоленным» (31).

Понятия «старший» и «младший» постепенно приобрели, помимо возрастного, социальный смысл. После смерти отца руководителем семейного хозяйства становится обычно по принципу старшинства брат покойного или старший сын. Это явление Мелетинский Е.М. называет «патриархальным майоратом», который давал известные преимущества старшему перед младшими членами семьи. Но экономически обездоленным младший брат стал в период распада большой семьи и выделения малых семей. Инициаторами раздела и выдела из большой семьи обычно выступали старшие братья. Они завладевали общинной семейной собственностью, которая после раздела становилась частной. В этих условиях появлялся зачастую и «правовой майорат, санкционирующий неравный раздел наследства в пользу старшего брата» (31).

Народное общественное мнение, выразившееся в сказке, защищает равенство и общинную семейную собственность. Старших братьев, захвативших семейную собственность, сказка изображает как эгоистов, изменивших роду и патриархальным заветам, а младшего, оставшегося верным общинной морали, патриархальной традиции, близкого родителям, поддерживавшего семейную религию (культ предков), – как носителя патриархального единства большой семьи. Поэтому младший брат становился объектом идеализации в сказке, положительным героем, а его старшие братья – отрицательными.

«Братовей тут ровно ножом по сердцу-то резнуло, думают: «Чего это царевна! Не с ума ли сошла? Дурака ведёт в сужены». Разговоры тут коротки: весёлым пирком да за свадебку. Наш Иван тут стал не Иван-дурак, а Иван царский зять; оправился, очистился, молодец молодцом стал, не стали люди узнавать! Тогда-то братья узнали, что значило ходить спать на могилу к отцу» (СБ).

«Только два коня все еще скачут, скачут и скачут, меньше, меньше и меньше делаются, а потом и пропали за краем степи. На тех конях Царэн и Шираб скакали. Так и ускакали они. А куда ускакали, никому не известно. Только с тех пор ни Царэна, ни Шираба никто никогда не видел» (СКМ).

Таким образом, сопоставление русской сказочной прозы с монгольской показало, что именно сравнительно-сопоставительное исследование национальных вариантов того или иного интернационального сказочного сюжета позволяет наиболее ярко и живо представить оригинальность и неповторимость каждой из них и то специфическое национальное содержание быта, социальных отношений и народной идеологии, которое наполняет и трансформирует в определенном направлении традиционную международную сюжетную схему и делает сказку культурным достоянием именно этого народа.