2. Взаимооотношения князя с окружающими
Импульс, заданный нерефлектирующей, устойчивой целостностью Мышкина – обличение изъянов рукотворной культуры. В принципе, князь понимает от сердца к сердцу – ему не нужна культура как некий мост между разошедшимися душами. Восприятию князя недоступна самодостаточность внешних форм культуры, потому что он не потерял внутренней связи со своим Отечеством. Он не стыдился естественности человеческих отношений – тот, кто кажется его собеседникам глуповато-наивным, или стыдливо-обнаженным и потому требующих внешних знаков для своего выражения, или же имеющим какой-то корыстный «умысел». «Казалось бы разговор князя был самый простой, но чем он был проще, тем и становился в настоящем случае нелепее, и опытный камердинер не мог не почувствовать что-то, что совершенно неприлично гостю с человеком» 1. Сюда же можно отнести и похабно-лукавые намеки Фердыщенко: «Ай да князь! Нет, я своё: Se non e vero – беру назад…» 1. А когда князь со всей силой воскрешающей любви боролся за Настасью Филипповну на ее вечере: « Вы горды, Настасья Филипповна, за вами нужно много ходить… Я буду ходить за Вами… Мне тотчас показалось, что Вы как-будто уже звали меня.. Я… я Вас буду всю жизнь уважать, Настасья Филипповна, - заключил князь, как бы сообразив перед какими людьми он это говорит» 1 – открывается истинное отношение к нему окружающих, что в свою очередь и наглядно характеризует самих оценивающих.
«Птицын так даже от целомудрия наклонил голову и смотрел в землю. Тоцкий про себя подумал: «Идиот, а знает, что лестью всего лучше возьмешь; натура!» Князь заметил тоже из угла сверкающий взгляд Гани, которым тот как бы восхотел испепелить его.
- Вот такой добрый человек, - провозгласила умилившаяся Дарья Алексеевна.
- Человек образованный, но погибший! – вполголоса прошептал генерал»1
Князь смотрит на все вокруг себя с совершенной откровенностью взора, ума, сердца и видит в нем гармонию и красоту: «Кроме удовольствия познакомиться, у меня нет никакой частной цели»1.
Своей бескорыстностью и чистотой сердца князь настолько вне оценок и колкостей со стороны окружающих, что многим это кажется чересчур удивительным. Тщеславные люди света оставили труд по приобретению этих некогда естественных черт характера, изредка они облагораживаются поступками князя, поддаются его положительному влиянию. «Взгляд князя был до того ласков в эту минуту, а улыбка его даже без всякого оттенка хотя бы какого-нибудь затаенного неприязненного ощущения, что генерал вдруг остановился и как-то вдруг другим образом посмотрел на своего гостя: вся перемена взгляда совершилась в одно мгновение» 1, с.453
Однако чаще поступки князя, особенно самопожертвование во имя спасения Настасьи Филипповны, люди света объясняют его «врожденной неопытностью», феноменальным отсутствием чувства меры и «массой головных убеждений» 2, с. 555
Князь по детски открыто и безыскусно снимает напряжения в отношениях между людьми. «Мы такие разные люди на вид… по многим обстоятельствам, что у нас, пожалуй, и не может быть много точек общих, а они очень есть… это от лености людской происходит, что люди так промеж собой на глаз сортируются и ничего не могут найти…» 1, с.453 Мышкин своими словами выражает мысль апостола Павла: «посему принимайте друг друга, как и Христос принял вас в славу Божию»(Рим 15:7). Детская чистота князя, в некоторой мере, приобретена в его опыте общения с детьми. Этому целиком посвящена VI глава I части романа. Она вся пропитана назидательным духом Евангелия, словами Христа: «Если не обратитесь и не будите как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф 18:30), «не препятствуйте детям приходить ко Мне, ибо таковых есть царство Небесное» (Мф. 19:14), а также притчей о блудном сыне (Лк 15:11-32).
Дети, изначально, простосердечны, у них нет предвзятых мыслей о возвышении или приобретении, они робки и смиренны, у них нет еще зависти и тщеславия и желания первенствовать. И поразительно, что эти качества отсутствуют у детей в начале VI главы. Этим показано, насколько развращено западное общество, раз дети в нем находятся в таком состоянии. В этой главе и предостережение, что нельзя лукаво относиться к воспитанию детей. Достоевский словно говорит этими строками, что великий грех совершают те родители и воспитатели, которые не научают детей вере христианской, и ещё больший грех тяготеет на тех из них, которые намеренно отгоняют детей от пути веры: «Детям решительно запретили даже встречаться со мной», - таковые смысловые подачи VI главы.
В этой главе, кроме того, сказано, что «через детей душа лечится - и от этого можно стать счастливым… я не был влюблен, я был счастлив иначе» 2, с.65 «я стал ощущать какое-то чрезвычайно сильное и счастливое ощущение при каждой встрече с ними. Я останавливался и смеялся от счастья, глядя на… мальчиков и девочек, бегущих вместе, на смех и слезы.… Потом же, все эти три года, я и понять не мог, как тоскуют и зачем тоскуют люди?» Приехав в Россию, князь словно лишился чего-то очень важного. «Я там много оставил, слишком много: все исчезло».
Однако князь возвращает себе детское мироощущение и становится «может быть, впрямь из счастливых, выполняя самим же на себя возложенные обязанности», « я положил исполнить свое дело честно и твердо… я положил быть со всеми вежливым и откровенным; больше от меня ведь никто не потребует» 2.
Этим князь указывает на средство, как, не выбиваясь из общепринятых рамок деловой и светской жизни – «больше никто не потребует» - быть достойным своего естества человека. Но обществу, в котором «плохо знают большие детей», где вечные интриги, без этого им невозможно 1, с.676 стать откровенным.
Попутно стоит отметить, что не прав был Владимир Набоков, считая, «что герои Достоевского на протяжении всей книги не развиваются как личности. В самом начале мы встречаемся с совершенно сложившимися характерами, такими они и остаются, без существенных перемен» 4.
Основной же драматизм VI главы заключен во взаимоотношениях князя и Мари. «Мне ее очень жаль… я с самого начала ее нисколько за виноватую не почитал, а только за несчастную». «И кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает» (Мф 18:5), то есть всякий, кто с любовью будет относиться к людям кротким и смиренным, подобным детям, во имя Бога, во исполнение заповеди о любви ко всем слабым и униженным, тот делает это в их лице как бы Самому Христу. А если общество: взрослые, школьный учитель и даже пастор – все, кроме детей, относятся с ненавистью к и без того униженной девушке – «один проезжий французский коми соблазнил ее и увез, а через неделю на дороге бросил одну и тихонько уехал», то кому служит оно? В чье имя оно это делает?
Особенно поражает то, что мать Мари даже на смертельном одре не прощает свою дочь, в отличие от отца блудного сына. Тот не дал досказать своему блудному сыну просьбу недостойную его сына, пусть и блудного, но, главное, раскаявшегося, о том, чтобы он принял его как раба и позволил питаться вместе со скотами, а принял всепрощающей родительской любовью. Мать Мари «даже не говорила с ней ни слова, гнала спать в сени, даже почти не кормила». Мари в действительности была как раб, если не хуже: «Ее отрепья стали уж совсем лохмотьями,… ходила… с самого возвращения босая, и очень много пользы приносила пастуху». Питалась она хуже скота: «когда старуха слегла… Мари совсем уже перестали кормить и лишь тот пастух «иногда» ей остатки своего обеда «давал» и он это за великую милость почитал. Благодаря смиренной любви князя и детей – «через них, уверяю вас» - исправленных князем: «Я им рассказал какая Мари несчастная… Я им все рассказал», - «Мари умерла почти счастливая» 2, с.72
Сам Достоевский сильно беспокоился о воспитании детей. Свидетельство тому – два письма о детском чтении, написанные им в 1880 году. Писатель понимал, что нельзя оставлять детей без должного образования – иначе это может привести к плачевным результатам.(..)
В романе князь спасает от духовной гибели только детей. В этом – факт непонимания и непризнания его «взрослыми». В этом подтверждение тяжелого «застоя» в людских отношениях, причина которого – душевный недуг в самих людях. Главные из них – лукавая ложь, ослепляющая корысть и безмерно тщеславие, порой доведенной до страсти. В развращенном обществе невыгодно быть чистосердечным как дети.
В этом и суть страданий – герои Достоевского все понимают, а некоторые даже жаждут этих страданий. В персонаже Достоевского идет борьба страсти и долга. «Только я один выел трагизм подполья, состоящий в страдании, самоказни, в сознании лучшего и невозможности достичь его… Что может поддержать исправляющихся? Награда, вера? Награды – не от кого, веры – не в кого. Еще шаг отсюда, и вот крайний разврат, преступление, убийство» 4.
Достоевский верит, что «все мы хорошие люди» 10. Но обратить лицом к истине трудно, однако «сама истина так прекрасна, сама любовь так привлекательна, что как бы ни был тяжел подвиг ее проповедника, но другого подвига, другого содержания жизни не пожелает тот, кто понял таинство жизни, кто возлюбил детей».
Смиренная любовь князя и горделивая Настасьи Филипповны. Между ними самими много общего. Настасья Филипповна и князь – две личности, идущие вразрез с правилами и требованиями света. Замечая по ходу развития сюжета романа, как они противостоят обществу, можно понять разницу и в них самих, в конечном итоге оборачивающуюся так трагично – наиболее трагично среди всех героев романа. И главное, станет понятным какую роль играет противостояние спасающей смиренной любви князя и губительной горделивой любви Настасьи Филипповны.
Князь, по природе своей не замечая конфликтных тупиков общества, выправляет их на колею благоразумия, естественную для его сердца. Т, что другие резко, иронично или несоответственно своему достоинству реагирует на его поведение, князь загаживает своим смирением: «…Всякий кто захочет, тот и может его обмануть, и кто бы не обманул его, он потом всякому простит» 2, с. 545 – и таким образом снимает напряжение в их беспокойстве. Общество, насмеявшись над ним или тщеславным образом пожалев его, видит князя поигравшим, потому что смиренный князь не претендует на место в их первенстве тщеславия и самолюбия.
В узловом вопросе Мышкина и Настасьи Филипповны – взаимоотношения с Рогожиным – князь утверждает свою смиренную любовь к нему на вере в самое лучшее в этом человеке. Князь показывает, что рогожин может быть любим, но не потому что он достоин: он может быть достоин, потому что он любим.
Настасья Филипповна, в отличие от князя, изучила свет. В момент своего «переворота», то есть когда она помешала Тоцкому жениться на знатной красавице, Настасья Филипповна имела положительное знание если не света, то о том, по крайней мере, как некоторые дела текут на свете» 1, с. 466. В итоге она стала «совершенно из ряду вон», «что-то в высшей степени смешное и недозволенное в порядочном обществе и с кем встретиться для всякого порядочного человека составляет чистейшее Божие наказание» 1, с. 468. Настасья Филипповна с презрением относилась к мнимым ценностям общества и к зависимым о них людям света. Она питала «бесчеловечное отвращение» 1 к Тоцкому, который «откровенно скал, что не может раскаяться в первоначальном поступке с нею, потому что он сластолюбец закоренелый и в себе не властен».
Настасья Филипповна обречена была на гибель. Если князь, через смирение, считал себя ниже людей света, го своей детской чистотой отсекал недопустимое амикошонство: отталкивая князя Лебедева «не потому, что его презираю, а потому что тема любопытства его была деликатна» - и тем самым был выше положения искусственных правил и поруки интриг, то Настасья Филипповна, напротив, считала себя непременно выше свет и методично попирая каждое его правило, обречена была стать жертвой такого же человек вне общества. Почувствовав, что ей «приятне выказать раз свое презрение в отказе (на предложение выйти замуж за кого-нибудь из людей света), чем навсегда определить свое положение и достигнуть недосягаемого величия!» 1, Настасья Филипповна вошла во вкус презирать все светское и в конечном итоге сама стала заложницей своей иступленной гордости. По привычке желая противостоять обществу она иступлено ринулась в стихию страсти Рогожина, в противовес «покою и комфорту..» порядочных людей общества 1, с. 467. И здесь Рогожин сыграл решающую роль в жизни Настасьи Филипповны. Он стал как бы завершающим шагом на ее пути к самоубийственной пропасти, начавшемся «добровольным любованием своей тоской… и даже некоторым романтизмом»1.
Испытывая эту тягу к запретному, он в тоже время чувствовала воскрешающую любовь князя и где-то в глубине себе стремилась к ней. Терзалась же Настасья Филипповна противоречиями по причине укоренившегося в не самоистязания, считая себя «недостойной князя, замаранной своей предыдущей жизнью, чуть ли не падшей женщиной» 2, с. 110. И для того чтобы эта мнимая жертвенность к князю приобрела спасающую силу для нее, Настасья Филипповна должна была утвердить эту жертвенность на смирении, а не на самоистязании, корень которого гордость. Чувствуя самозабвенную помощь князя, она в последний момент отказалась от нее – и еще сильнее попадала под власть Рогожина.
Не в силах переломить себя Настасья Филипповна духовно надламывалась, и в этом и сквозило ее человеческое, загубленное человеческое. «Настасья Филипповна вышла… бедна, как платок; но большие черные глаза ее сверкали на толпу как раскаленные угли, этого-то взгляда толпа и не вынесла; негодование обратилось в восторженные крики» 1. Но и здесь страсть гордыни, выраженная тягой к самоиступлению, лишала ее возможности сберечь самое ценное в в себе. Она раскрывала самое человеческое в себе и глумилась над этим. В письме к Аглае она доверчиво признавалась: «Бог знает, что вместо меня живет во мне, а перед князем опускалась «на колени – как иступленная»2 – и все это под взглядом «тех самых» глаз рогожина, только потому, что Рогожин видит ее в этом духовном преломлении. Ее гордыня требовала себе жертвы – получить такого рода самоистязающее удовольствие. Вот этим и проявляется исчерпывающая разница между любовью смиренной и любовью горделивой. Первая – забывая о себе, ищет спасения ближнего. Вторая - ведет к пропасти не только себя.
Князь Мышкин, чистой любовью, верой в человека и в самые святые идеалы смог остановить руку с ножом Рогожина.
Настасья Филипповна окончательно запуталась в самоистязаниях своей гордыни. Предпочитая Рогожина князю она думала, что выбирает жизнь достойную ее падшести. На самом же деле она сделала то, чего невольно желали оба: и Рогожин и сама Настасья Филипповна – ее смерти. Сбегая со свадьбы с князем к Рогожину Настасья Филипповна думала, что спасет князя, но своей смертью она погубила его. Князь «по-швейцарски» - так, как он раскрылся разумом о красоты Швейцарии – почуял красоту Настасьи Филипповны, то есть он вошел в мистическое соединение с ней самой, и его хрупкое сознание не справилось с утратой самого объекта, в котором он увидел эту красоту.
Но все-таки Мышкин не погиб. Шнейдер «не говорит еще утвердительно о неизлечимости князя. «Иоанн Кронштадтский писал в своем дневнике, что есть души настолько хрупкие, что они не могли бы осуществить себя в столкновениях с окружающим жестоким и разрушающим миром; и порой Бог набрасывает пелену, которая разделяет человеческую душу от мира помрачением ума, безумием так, что человек отделен… и за этой пеленой душа зреет и меняется, и человек растет» 3. То есть Мышкин мог бы рассчитывать на любовь Аглаи, если бы она могла доверится своему чувству полностью. И тогда, сострадая князю, она приняла бы свою любовь как подвиг и вырастила князя, а вместе с ним выросла бы и сама.
Однако Аглая повела себя противоречиво и эксцентрично. Ее сначала «терзала» испуганная ревность, суть которой в том, что князь из сострадания может в конечном счете предпочесть ей, Аглае, эту вечную соперницу. Вот в чем истинная трагедия этой неординарной девушки18. Затем Аглая предала князя тем, что не допустила его до объяснений, в то время как он винил за все только себя и был мучим «двумя любвями» 2, с. 560. «И что значит это лицо, которое он так боится и которое так любит! И в тоже время ведь он действительно, может, умрет без Аглаи, так, что может быть, Аглая никогда и не узнает, что он ее до такой степени любит» 2. А князь? Мучим «двумя любвями», он мученик «двух любвей». Слово «мученик» происходит от греческого слова, которое означает «свидетель». Князь Мышкин тем, что любит двоих, свидетельствует о самозабвенной преданности каждой из них, о преданности, основанной на вере в спасение красоты в них, то есть на вере в сохранение их истинного достоинства.
И как итог: предательство Аглаи. Она, поддавшись прогрессивным веяниям времени – любить всех гуртом, всех сразу, но только не себя и не своего ближнего, как учит родное сердцу Мышкина Православие, «убежала» за границу. Вышла там замуж за польского графа и «сверх того попала в католическую исповедальню какого-то патера, овладевшего ее умом до исступления.
«Шнейдер не говорит еще утвердительно о неисцелимости, но позволяет себе самые грустные намеки»2.
«Теперь ясно, почему, по Достоевскому, спасительна только смиренная любовь, а горделивая есть причина мучений: потому именно, что гордость, как сосредоточение «всего жизненного содержания около одного «я», мешает слиянию души и перелитию одной жизни в другую, - последней нужна только свобода от такой ограниченности, то есть смирение» 11, с.274
Смиренная, но страдающая любовь есть эта воскрешающая сила: любовь без смирения – мука, приводящая к истязаниям и самоубийствам… Сострадание, по Достоевскому, заключается именно в способности понять человека, проникнуть в то доброе, что у него есть, и оценить его, освобождая его от примеси лжи… Сострадание – внутреннее самоотождествление с человеком, радостное слияние со всем в нем добрым и скорбь обо всем злом.
Это, по Достоевскому, есть та, «чисто русская способность духовного отождествления с другими, которую он называет перевоплощением» 11.