1. Вдохновение красотой

Швейцария – это место пробуждения личностного начала в князе Мышкине. Здесь он сердцем почувствовал жизнедарующую красоту, красоту мира и неутолимую жажду соединения с ней. Здесь он предощутил невозможность выразить эту прочувствованную истину словом.

Крик осла стал тем «внешним толчком, через который все поправилось и в его голове как бы все прояснело» 1. Осел – через воспоминание о Входе Господнем в Иерусалим – эмблема мира: сесть на коня в прошлом было эмблемой войны, на осла – мира. Этим событием князь как бы благословляется на положительно ориентированную миссию во вновь обретенном им мире.

«Водопад и горы, сосны и солнце яркое, небо голубое, тишина страшная» 1 стали для князя своего рода инсайтом, во вдохновляющем озарении которого Мышкин приобрел неугасимое стремление к красоте, лечащей души и преобразующей мир. «Тоже иногда в полдень, когда зайдешь куда-нибудь в горы… Вот тут-то, бывало, и зовет все куда-то, и мне казалось, что если пойти все прямо, идти… долго-долго и зайти вот за эту линию, за ту самую, где небо с землей встречается, то там вся и разгадка. И тотчас же новую жизнь увидишь, в тысячу раз сильней и шумней чем у нас… такой большой город мне все мечтался как Неаполь, в нем все дворцы, шум, гром, жизнь…»1

Этот эпизод в романе не выдуман Достоевским, а имеет автобиографические предпосылки.

«у Достоевского есть замечательное место, где он вспоминает свой приезд в Неаполь. Он стоит на палубе корабля и видит неописуемую красоту: голубое бездонное небо и природу, горы, город, море. Он весь охвачен этой красотой, а вокруг приехавшие одновременно с ним и не смотрят на природу, на небо. Это все успеется. Сейчас им надо заняться своим багажом, высадиться как можно скорее, раньше других, чтобы успеть найти извозчиков. Достоевский смотрит и говорит: «Да, а небо-то глубокое, бездонное, но небо всегда будет, «успеется» на него посмотреть, а теперь надо высадиться» 3

С одной стороны, конкретное наполнение темы Достоевскому часто приходится придумывать по ходу действия, когда часть романа – а Достоевский почти всегда писал к сроку, отрабатывал полученные деньги, - была уже напечатана. Чтобы иметь возможность вносить необходимые коррективы и пояснения, Достоевский обычно создает в своих романах своеобразную» свободную зону», это может быть предшествующая событиям жизнь героев за границей… и в эту зону он помещает необходимые ему происшествия и обстоятельства…

Американский достоевсковед Дж. С. Морсон сравнил эту особую зону со шляпой фокусника, откуда по мере надобности вынимаются необходимые подробности и происшествия» 1. В «Идиоте» - частое упоминание о Швейцарском чуде, параллели этих мест: «Про эту «мушку» Ипполит взял у него самого, из его тогдашних слов и слез» 1.

С другой стороны приезд Мышкина из Швейцарии имеет особенное значение. «Европа нам второе отечество» 12, писал Достоевский.

В «швейцарских» строках романа угадывается мысль Достоевского о том, что «красота – это совершенная приобщенность к совершенной Красоте, которая есть Бог 3 (ссылка на первоначальный источник автором цитируемого материала не указана). « В другом месте он пишет, что почуять красоту – значит войти в мистическое соединение с объектом, в котором мы ее увидим» 3.

«Удивительно хороша!» - с «жаром» вырывается у князя, глядящего на портрет Настасьи Филипповны. «Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят. Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Все было бы спасено!»1.

Боль от прозрения искажения потрясающей красоты, выраженная отчаянным желанием ее исправления, - такова палитра чувств Мышкина, вызванных портретом гордой женщины.

Если знакомство с портретом «тотчас» рождает эмоциональную реакцию («с жаром»), то реальная встреча с Настасьей Филипповной более глубинно охватывает князя. Он глядел на нее как истукан, когда она засмеялась – «усмехнулся и он, но языком все еще мог пошевелить»1. «Глядел как истукан» - это еще раз подтверждает слова Достоевского о мистическом соединении с красотой. Антоний, митрополит Сурожский, так объясняет подобные слова: «… чтобы увидеть красоту, мы должны приобщиться ей, здесь – мистическое измерение, «мистическое» в настоящем значении этого слова, а не в том, как мы обычно употребляем его легковесно. Оно происходит от греческого слова, которое значит «онеметь», потому что никаким словом не выразить то, что я чувствую, что я только постигаю не только разумом, но и всем существом» 3, с. 709

«Восприятие человека происходит на глубине, которая за пределами слов, за пределами эмоций» 3. чтобы это произошло, нужно смотреть так, как смотрит князь – глазами истинной любви. Пример такой любви дан в Библии: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает» (1 Кор. 13:4-8).

Когда Мышкин смотрит на Настасью Филипповну глазами любви, он не только таинственным образом приобщается ей, всей ее боли и радости. Он чувствует, что их объединяет нечто общее, некая общая жизнь, проживаемая ими не в действительности, а как бы во сне. На вопрос Настасьи Филипповны: «Почему Вы давеча остолбенели на месте? Что во мне такого остолбенелого?» князь отвечает: «Давеча меня Ваш портрет поразил меня очень… Может быть, во сне…» 1, м. 518. Князь любит настолько сильно и целомудренно, что гордая женщина неосознанно отражает в себе это чувство. Она ощущает эту экзистенциальную общность: «Что это, в самом деле, я как будто его где-то видела?» 1.

Показательно и отношение к князю его окружающих – семьи Гани и его квартиранта Фердыщенко. «князя представляли как что-то редкое (и пригодившееся всем как выход из фальшивого положения)… Настасье Филипповне: князь ясно даже услышал слово «идиот» 1, с.517. Настасья Филипповна сначала поддается настроению окружающих: «… рассматривая князя… самым бесцеремонным образом, как бы вполне убежденная, что ответ будет непременно так глуп, что нельзя будет не засмеяться». С одной стороны, этим показана роль интриг в жизни общества, в них и причина потакания таким плутам, как Фердыщенко. Видна зависимость людей света от оценивания со стороны других людей , главное, не влиятельных персон общества. В общем, искусственность отношений заслонила естественность человеческого общения, отодвинула на второй план самого человека.

С другой стороны, слова князя касаются какой-то глубины в Настасье Филипповне. Они еще не подталкивают ее к рубежному моменту ее жизни, но уже заставляют прислушаться к князю. «Настасья Филипповна смотрела на него с любопытством, но уже не смеялась»1.

Мышкин смотрит на людей как на икону. Он видит в них образ Божий, святыню, пусть и почти неузнаваемую за слоем всего наносного. Он смотрит на Настасью Филипповну глазами изумленной любви и видит прекрасное, а об остальном горюет и плачет. И князь жизнь готов отдать на то, чтобы все поврежденное в этом образе – восстановить (попытка жениться на Настасье Филипповне). «Разве Вы такая, какою теперь представлялись. Да может ли это быть!» - кричит «князь с глубоким сердечным укором» Настасье Филипповне. «Я ведь и в самом деле не такая, он угадал», - прошептала она быстро, горячо, вся вдруг вспыхнув и закрасневшись». Слова князя пробивают всю ее показную бесстыжесть («бесстыжая» - так называют Настасью Филипповну Варвара, сестра Гани) и попадают в самую болезненную точку ее совести – Настасье Филипповне становится стыдно.

Жертвенность князя проявляется в следующем эпизоде. «Я вас чистую беру, Настасья Филипповна, а не рогожинскую, … Я ничего, а Вы страдали и из такого ада чистая вышли, а это много» - произносит князь «робким голосом», но в тоже время с видом глубоко убежденного человека».

Может показаться, что «глубокое убеждение» князя сводится к правильности его шага, а робость в голосе – смущение от недостоинства всех присутствующих: их жизнь противоречит тому идеалу, который находится в них и им не понять слов Мышкина. «Я ничто – если мы будем бедны, я работать буду»1. На самом же деле «убеждение» князя заключается в самой «робости», в робости принять открывающуюся перед ним искаженность истины, изуродованность красоты.

Это подтверждает и другой случай, характеризующий князя спасающим красоту в человеке. Князь не мог осудить какого-либо человека. Князь не хотел верить, что Рогожин способен убить его, но в то же время был убежден в этом. Углубленное трезвение – тщательное наблюдение за своими делами, мыслями, чувствами и размышлениями – позволило князю справиться с «нашептываниями своего демона» 2, с.619 и силой «радости вдруг наполнившей его душу», отречься от своего демона» 2, с.619. Но преломление красоты в «тех самых глазах» Рогожина было настолько ужасающим, что князь не мог не заметить всей напряженности ситуации. «Убеждение - в чем? (о, как мучила князя чудовищность, «унизительность» этого убеждения, «этого низкого предчувствия», и как обвинял он самого себя самого!). «Скажи, если смеешь, в чем? – говорил он «себе»… - …осмелься выразить свою мысль ясно, точно, без колебания! О, я бессчастен! – повторял он с негодованием и с краской на лице. «Какими же глазами буду я смотреть теперь всю жизнь на этого человека!.. О, Боже, какой кошмар!»1.

Сердцем князь не мог принять то, что виделось его уму. «Во всех книгах Достоевского мы можем констатировать не систематическое правда, но почти непроизвольное обесценивание рассудка, обесценивание евангельское» 4. Князь истово кается, вопиет к Богу о том, что он лишь в «околицу», через «низкое предчувствие» мог подумать о покушении Рогожина. Сила красоты – благодать, «коснувшаяся» сердца Мышкина – наделяет князя эсхатологическими ощущениями. Истово каясь, в чем сам не виноват, он, видимо, хочет предотвратить неизбежное. Мышкин винит себя за нечестность и малодушие. Поскольку он сам причастен хоть каким-либо образом к тому, чему суждено быть, то значит, и он должен нести ответственность за это в меру своего нечаянного знания. «Чудовищзность убеждения»2 в этом знании мучит князя, так как выбор для него предельно определяющ. Назвать словом – значит предать веру в человека, отказаться от последней надежды на спасение красоты в Рогожине. Искаженность красоты, проявившая себя действием – Рогожин поднял на князя руку с ножом – находится вне восприятия князя. Его хрупкое сознание не может перенести боли этой изуродованности человеческого – и с ним случается припадок.

В этом эпизоде князь не рефлектирует, не колеблется в себе между выбором чего-то очевидного. Он раздирается между выбором очевидной истины и очевидного же идеала. «Если бы кто мне доказал, что Христос вне истины и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы остаться со Христом, нежели с истиной»5. Князь остается со Христом своим: «Парфен, не верю!» - князь демонстрирует свою верность чуду, произошедшему с ним в Швейцарии.

Другими словами, князь Мышкин не дал Рогожину загубить ценность своего естества. Силой «внутреннего света», «озарившей душу князя» 1, святыня души Рогожина осталась не разрушенной.

«Идиот» - это сам Достоевский, часть его духа, важнейшая его часть. «Я неисправимый идеалист: я ищу святынь и люблю их, мое сердце их жаждет, потому что я так создан, что не могу жить без святынь…» 4, с.136. «Высочайшая черта идеала Достоевского – «это не отчаиваться искать в самом забитом, опозоренном и даже преступном человеке высоких и честных чувств» 4.

Красота для Мышкина – не объект эстетического изучения, а личный жизненный опыт, которым он делится за разговором с княжной Епанчиной и ее дочерьми. Они прекрасно его понимают, потому что «красота» - слово исполненное смысла для каждого человека. В каком-то смысле красота и эстетика не имеют ничего общего. «Эстетика в лучшем случае связана с выражениями, но никак не с сущностью красоты» 3.

Краса – где правда, правда – где краса! –

Вот знанье все и все, что надо знать» 6.

Этим объясняется ответ князя Аделаиде на ее просьбу найти сюжет для картины: «Я в этом ничего не понимаю. Мне кажется взглянуть и писать».

Аделаида понимает красоту во внешних выражениях, не видя за ними внутренней глубины и не приобщаясь с ней. Для князя же все с точностью до наоборот: он видит из глубины этой связи приобщения, он видит суть вещей и ему не нужно искусственно всматриваться в краски мира.

То, что может показаться простым и наивным – «взглянуть и писать», на самом деле характеризует князя как человека свободного о компенсаторной опосредованности культуры.

«Культура – это очки, которые не нужны здоровым глазам» 7. Князь видит суть вещей и ему не нужно искусственно всматриваться в краски мира. В целом же это частный случай общей закономерности.

Для лучшего раскрытия темы позволительно сделать небольшое культурологическое отступление.

Сначала качествует естественное отношение к взгляду на мир: то, что видится в красках земли, есть выражение – часто искаженное, ограниченное – чего-то другого:

«Милый друг, иль ты не видишь,

Что все видимое нами –

Только отблеск, только тени

От незримого очами?

Милый друг, иль ты не слышишь,

Что житейский шум трескучий

Только отклик искаженный

Торжествующих созвучий?» 8

Затем появляется противоположное: или вслушиваться в звуки мира, или - в тот великий шум, который идет от вечности. «Художник не должен делать этого различия, потому что это не его роль, - иначе он делается Толстым: он будет говорить о грехе там, где надо говорить об ужасе, или о святости там, где надо говорить о красоте» 3, с. 331. Александр Блок тоже был обеспокоен проблемой этого различия, и у него многое покрывалось символами.

И, как итог этому противостоянию, - звуки мира выдаются за шум вечности. Это распиаризированные даниэли брауны, «бесовским рылом» оборачивающие непоколебимость истины и эзотерикой раскрывающие тайны искусства; основоположники «потока сознания»: Д.Джойс, В.Вульф, Г.Стайн, М.Пруст, до крайности доводящие свои внутренние монологи, даже «Уильям Фолкнер, проза которого облагорожена идеями христианской морали (например, повесть «Осквернитель праха») не удержался и написал роман «Шум и ярость», где все намеренно усложнил и зашифровал с помощью той же самой литературной игры – лабиринта дум, ассоциаций и образов»9. В «Идиоте» - сны Ипполита Терентьева.

Возможна красота, имеющая притягательную силу, несет для князя раскрытие своей тайны. «Красота – загадка», - говорит он. Разгадать ее – в очередной раз постичь боль оторванности от зова к «городу, как Неаполь». Чтобы понять ее нужно уметь слушать себя. «Красоту трудно судить; я еще не приготовился», - а для этого нужно спокойное созерцание. Мышкин часто ведет себя странно оттого, что не может остаться один. На вечере в Павловском вокзале князю хотелось уйти куда-нибудь, чтобы выслушать самого себя. «Стремление к уединению было настолько сильно, а осуществление его настолько невозможно, что он непроизвольно начинал забывать, где находится и мгновениями ему мечтались горы, и именно одна знакомая точка в горах… О, как бы он хотел очутиться теперь там и думать об этом лучше б, если… Это видение было бы в одном только сне. Да и не все ли равно, что во сне, что наяву!» 1. Мечты уводили князя от необходимого раздумья и созерцания, которые возможны только в тишине и покое уединения. Плюс в них лишь в том, что они не дают Мышкину забыть момент приобщенности к источнику этой тишины и покоя. И князь сохраняет верность такой красоте, хотя смеется болезненно.

«Моя идея – угол. Вся цель моей «идеи» - уединение», - заявлял Достоевский 4.

«Я нелюдим и может быть, долго к вам не приду», - говорит князь Епанчиным по приезде в Россию.