36. Утопическое и антиутопическое в романах а. Платонова.

Андрей Платонович Климентов. Благодаря своей разносторонней деятельности, глубокому знанию жизни, активному проявлению себя в ней Платонову удалось раньше других осознать трагизм происходящего в нашей стране в двадцатые - тридцатые годы. Он первый в советской литературе создает произведения, показывающие бесчеловечность "социалистических преобразований".Логика платоновского изображения показывает не то, как нелепа, беспомощна и бесчеловечна данная утопия, а каково пытаться воплотить носимую в душах мечту в поединке с непреложными законами бытия, разрушительными силами истории и природы. Платонов сам был захвачен утопией и сочувствовал неосуществленному идеалу. И это очевидно, если сравнить его главные произведения с классическими антиутопиями тех лет Е. Замятина, Б. Пильняка, М. Булгакова. Места Шарикову у Платонова все же не нашлось. Не только Саша Дванов, но и сам писатель - с "огарками", с нелепыми, неуклюжими, простоватыми героями "Чевенгура", в их надеждах и ошибках, в их ослеплении и прозрении. Явление Платонова подразумевает человека, не по годам созревшего (наподобие его героев — детей и подростков Насти, Мюд, Семена, Петрушки и др.), развивавшегося достаточно сумбурно (и не только в самый ранний творческий период), блуждавшего между двух утопий — "государственной" и "анархистской", чувствовавшего себя посторонним лицом, "забытым" среди якобы процветающей вокруг него официальной литературы, подобно чеховскому Фирсу (откуда, возможно, и один из псевдонимов писателя — Фирсов), и вместе с тем думавшего, что "без него народ не полный". Рамки, в которых проходило движение философской мысли писателя, были недостаточно четки, скорее даже размыты. Как известно, мысль эта поверялась в трех фазах развития платоновского творчества: его отталкивании от отдельного человека к отвлеченному человечеству, от отвлеченного человечества к конкретному человеку и от конкретного человека к конкретному человечеству. Первая фаза представлена научно-фантастической трилогией "Потомки Солнца", "Лунная бомба" и "Эфирный тракт", однако и менее отвлеченными произведениями типа отрывков из "Генерального сочинения" и исторической дилогии "Епифанские шлюзы" и "Иван Жох"; с другой же стороны, гибельный итог всех этих сюжетов, обоснованных мечтаньями главных героев Вогулова, Крейцкопфа, Кирпичникова, Петра Первого, "ложного царя" Жоха, Тещи и других о "конце истории" (с "воскресением мертвых" или без оного), как бы заранее предопределялся то ли неистребимостью памяти об отдельном, дорогом человеке и его душе, то ли неизбежностью пролития крови именно этих, отдельных людей. Во второй фазе происходит встреча двух утопий — "государственнической" и "анархистской" ("Город Градов", "Государственный житель", "Усомнившийся Макар", "Экономик Магов", "Чевенгур", "Котлован" и ряд близлежащих в сюжетном отношении сочинений), которые порою трудно различить (оттуда и псевдозагадка касательно того, кто уничтожил чевенгурскую коммуну: "банда" или регулярный отряд Красной армии); тем не менее настоящая причина злосчастной судьбы этих "проектов" в другом — в смерти вполне конкретного человека, будь то не помнящий родства мальчик в "Чевенгуре" или же помнящая свою погибшую мать девочка Настя в "Котловане". Третья фаза, в которой Платонов ушел от влияний Богданова, Ницше, Розанова и Гегеля, окончательно приняв древнюю формулировку самовоплощения человека "ты — еси" и синтетическую идею федоровского "общего дела", выявляемую в лозунге "смерти нет!" (особенно в военных рассказах), также не равнозначна, ибо наравне с явным интересом к доле конкретных людей писатель уже целиком присоединился как к официальному пониманию задач и целей большевистского государства, так и к его нормативной поэтике, на чем, видимо, покоилась бы и его неизвестная работа "Путешествие в человечество". Об амбивалентной направленности творческих усилий Платонова в этот последний период лучше всего, пожалуй, свидетельствуют концовки его сказочных произведений: если в "Неизвестном цветке" девочка Даша еще чувствует пантеистическое родство с погибшим растением, то в "Разноцветной бабочке" после смерти матери "Тимоша остался жить один на земле", а в последней фразе "Путешествия воробья" прямо читается, что "не все может выразить музыка, и последним средством жизни и страдания остается сам человек". В данной связи, в-третьих, чаще всего теряется из виду, что самые сложные вопросы человеческого бытия, в максималистском духе занимавшие Платонова-мыслителя и его философствующих героев, оказались неразрешенными. Речь идет о проблемах назначения тела, души и духа, понимании Бога, любви и счастья (всеобщего счастья) в платоновских вещах. Замысел изничтожения тела и души, как чего-то тягостного для человека, того, что надо хранить лишь для поддержания жизни другого (образцово разработанный в "Третьем сыне" и "Реке Потудань"), в мире Платонова должен был привести к созданию нового, иного существа, способного в итоге строить новую модель мироздания; Коммунистическое общество он видел как "общество мужчин по преимуществу" ("Будущий октябрь"); отклики подобного подхода обнаруживаются в разных произведениях — от "Антисексуса" до "Чевенгура", "Джана" (в котором женщины лишь терзали душу "мужественного" Чагатаева) и даже "Счастливой Москвы". Так, за редкими исключениями (вроде рассказов "Третий сын", "Фро", "Реки Потудань"), и должно было быть в безбожном мире; поэтому недаром в развязке сюжета более позднего "Возвращения" роль главных персонажей отведена отцу и детям, а не матери. Самым наболевшим для "нетерпеливого" Платонова и его героев был вопрос вопросов — поиски счастья (всеобщего счастья). Русская литература вслед за Кантом, ставящим моральный закон выше эвдемонии (стремления к счастью), не знала этой категории; ее герои вели себя по-пушкински, ища не счастья, а покоя и воли. Платонову хотелось уклониться от этой традиции, "изобрести" счастье как для отдельного человека, так и для целых народов. Поэтому он и после плачевного опыта с "Котлованом" не прекратил соответствующих поисков; когда, например, в финале "Джан" жители маленького народа отказались от Чагатаева-вождя и поодиночке (подобно "прочим" в "Чевенгуре") стали отправляться "во все страны света", чтобы достигать счастья "за горизонтом", Платонов во втором варианте повести умышленно испортил ее идею, выдумав иную, "положительно-классовую" концовку. Но такое решение не способствовало решению другой проблемы — родины счастья. Кузнец Сотых, герой "Чевенгура", был, думается, самым ярким разоблачителем коммунизма и его практики, как показывают его реплики (предвосхищающие, в частности, сюжет "Котлована"), обращенные к Дванову и Копенкину в связи с продразверсткой: "Оттого вы и кончитесь, что сначала стреляете, а потом спрашиваете"; В целом Платонов, рисующий ход утопии и пророчески разрушающий ее демоническое строение, — пик русской прозы ХХ века. Однако писатель, вопреки очевидному, продолжал верить в "свой коммунизм", хотя и он будет "не та" история, которую ожидают и делают.