Добавил:
Upload Опубликованный материал нарушает ваши авторские права? Сообщите нам.
Вуз: Предмет: Файл:
Данилевский.doc
Скачиваний:
19
Добавлен:
04.11.2018
Размер:
1.6 Mб
Скачать

Понимаем ли мы автора древнерусского источника?

      Когда современный исследователь берет в руки древнерусский источник перед ним неизбежно должен встать вопрос: насколько адекватно он может воспринимать текст, созданный практически тысячелетие назад?

      Естественно, для того, чтобы понять любое информационное сообщение необходимо знать язык, на котором оно передается. Но проблема не так проста, как может показаться на первый взгляд. Прежде всего нельзя быть уверенным, что лингвистам удалось зафиксировать все значения (с учетом временных изменений) всех слов, встречающихся в древнерусских источниках. Предположим, однако, что все основные значения слов выявлены и зафиксированы, а исследователь правильно выбрал из них наиболее близкие “своему” тексту. Этого еще недостаточно, чтобы считать, будто текст понят. Существует поистине неисчерпаемое число индивидуальных смыслов, “окружающих” найденные общепринятые значения. В таких лексико-семантических полях и формируются образы, которые пытается донести до нас автор текста. Метафорические описания этих образов и их взаимодействий составляет собственно изучаемый текст. Проблема “лишь” в том, чтобы понять их смысл (точнее, смыслы). Поэтому историка, как правило не может удовлетворить буквальный, лингвистически точный перевод текста сам по себе. По словам Л.В. Черепнина, он - не более чем одно из вспомогательных средств для уяснения исторического смысла источника.

      Без специального изучения семантики лексем (даже, на первый взгляд, знакомых исследователю), принятой в момент создания источника, толкование его текста затруднено. Дело в том, что со временем слова претерпевают в лоне языка сложные специфические изменения. Ситуация осложняется тем, что филологи-русисты традиционно обращали недостаточное внимание на анализ подобных изменений.

      Перед нами - типичная герменевтическая ситуация: непонимание “темного места” в источнике (а часто таким темным местом может быть весь текст источника) сопрягается с кризисом доверия к прежним способам истолкования языковых фактов. Обозначить пути, которые позволят преодолеть эту ситуацию, истолковать текст возможно близко к смыслу, вложенному в него автором, найти слово, “которое принадлежит самой вещи, так что сама вещь обретает голос в этом слове”, - такова основная цель, которую ставит перед собой автор.

Уровни непонимания.

      Очевидно, в подавляющем большинстве случаев историк или литературовед исходит в своей работе из неявной предпосылки, будто психологические механизмы остаются неизменными на протяжении веков. Иногда презумпция тождества мышления летописца и исследователя высказывается открыто. Так, говоря о стимулах возникновения новых жанров древнерусской литературы, Д.С. Лихачев прямо отмечает, что их не следует связывать с особенностями мышления создателей этих жанров.

“Мне представляется, - пишет он по этому поводу, - что постановка вопроса об особом характере средневекового мышления вообще неправомерна: мышление у человека во все времена было в целом тем же”.

      Подобная точка зрения “устарела” почти на столетие. Еще в первые десятилетия XX в. психологи, этнографы и антропологи (прежде всего Л. Леви-Брюль, а также его последователи и даже часть критиков пришли к выводу, что психологические механизмы человека исторически изменчивы. Причем их изменения не сводились к количественному накоплению единиц мышления. Речь идет о качественных преобразованиях самих мыслительных процессов. В частности, установлено, что индивидуальное мышление, так называемый, здравый смысл, по мере развития общества постепенно освобождался от коллективных представлений, другими словами, мышление индивидуализируется. При этом коллективные представления на разных этапах развития общества существенно отличаются от современных идей и понятий и не могут отождествляться с ними. Для предшествующих обществ, подчеркивал Л. Леви-Брюль, характерно совсем иное мышление:

“Оно совершенно иначе ориентированно. Его процессы протекают абсолютно иным путем. Там, где мы ищем вторичные причины, пытаемся найти устойчивые предшествующие моменты (антецеденты), первобытное мышление обращает внимание исключительно на мистические причины, действие которых оно чувствует повсюду. Оно без всяких затруднений допускает, что одно и то же существо может одновременно пребывать в двух или нескольких местах. Она подчинено закону партиципации (сопричастности), оно в этих случаях обнаруживает полное безразличие к противоречиям, которых не терпит наш разум”.

      С современной точки зрения такое мышление не имеет логики, но ощущается вполне логичным для своего времени. К. Г. Юнг писал:

“Леви-Брюль не устает все время подчеркивать это чрезвычайное отличие “etat prelogique” от нашего сознания. Ему, как человеку цивилизованному, кажется просто непостижимым, что первобытный человек совершенно не считается с очевидным опытом и, отрицая осязаемые причины, считает eo ipso действительными свои “representations collectives”, вместо того, чтобы объяснять явление простой случайностью или разумной каузальностью. Под “representations collectives” Леви-Брюль понимает широко распространенные идеи априорно истинного характера, такие, как духи, колдовство, могущество шамана и т.д.”

      Для “архаичного” (в терминологии К. Г. Юнга) человека

“действительным объяснением... всегда является магия... Нам такое объяснение представляется абсурдным и нелогичным. Но она кажется нам таким лишь постольку, поскольку мы исходим из совершенно иных в сравнении с первобытным человеком предпосылок. Если бы мы, подобно ему, были убеждены в существовании колдунов и прочих таинственных сил, так же как мы верим в так называемые естественные причины, то его вывод был бы для нас вполне логичным. На самом деле первобытный человек не более логичен или алогичен, чем мы. Просто он думает и живет, исходя из совсем других предпосылок по сравнению с нами. В этом и состоит различие”.

      При этом, по мнению Юнга, человек прежних эпох

“поступает точно так же, как и мы: он не задумывается над своими исходными посылками. Для него несомненно a priori, что болезнь и т.д. вызывается духами или колдовством, так же как для нас с самого начала не вызывает сомнений, что болезнь имеет так называемую естественную причину. Мы столь же мало думаем о колдовстве, как он о естественных причинах. Само по себе его духовное функционирование принципиально не отличается от нашего. Различаются ... только исходные предпосылки”.

      Важнейшее средство, при помощи которого человек мыслит и, главное излагает свои мысли - язык. Наверное, поэтому психологи напрямую связывают развитие мышления с развитием языка. Сначала слова предельно конкретны, употребляются преимущественно в качестве имен собственных. На втором этапе развития языка осуществляется переход к обозначению словами целых классов явлений. В дальнейшем же слово превращается в орудие или средство выработки понятий и тем самым терминологизируется.

      Древнерусские тексты, судя по всему, могут быть с полным основанием отнесены ко второму из названных этапов развития языка. Описания в них еще нетерминологичны, но уже позволяют типологизировать происходящее. Однако степень обобщенности летописных описаний меньше, чем в привычных для нас текстах; они намного более конкретны, нежели современные “протокольные” записи. Конкретизация достигается в частности путем последовательного присвоения описываемым людям, действиям, событиям дополнительных, так сказать, уточняющих имен за счет использования в описаниях “цитат”, (чаще всего косвенных) из авторитетных и, предположительно, хорошо известных потенциальному читателю текстов (как правило сакральных).

      Следовательно, не только наш образ мира принципиально отличается от образа мира летописца, но и его описания. Понимание этого неизбежно ставит проблему соотнесения и самих imagia mundorum, и того, как они отображаются в источнике. Большая подчиненность индивидуальных представлений летописца и самого текста “коллективному бессознательному” заставляет в качестве первоочередной, вспомогательной задачи понимания ставить проблему воссоздания “жизненного мира” Древней Руси в современных нам категориях и понятиях. Такая реконструкция неизбежно должна предшествовать попыткам понять текст источника, а тем более описаниям исторического процесса, как такового. Ввиду расхождения понятийно-категорийного аппарата, в котором мы фиксируем наши представления о внешнем и внутреннем мире, с теми представлениями, которые бытовали несколько столетий назад, она может решаться лишь на конвенциональном, метафорическом уровне. Само такое описание, опирающееся на двойную рефлексию, может быть лишь более или менее приближенным образом, в чем-то обязательно упрощенной моделью и никогда не сольется с “тем” миром.

      Дополнительные сложности адекватного (насколько это вообще возможно понимания древнерусских произведений, как уже упоминалось, связаны с тем, что в отечественной книжности отсутствовали богословские схоластические традиции. Здесь “говорящее” интеллектуальное меньшинство (не имевшее, правда, университетского образования) во многом напоминает западноевропейское “молчаливое большинство”. О его мировосприятии можно составить впечатление в основном по косвенным данным и едва ли не случайным “проговоркам”. Возникает некоторый порочный круг в изучении древнерусских источников (в изучении источников, скажем, западноевропейских подобная проблема тоже, видимо, существует, но не приобретает такой остроты): с одной стороны, понять как следует содержание информации источника можно лишь после уяснения его общего смысла, с другой же стороны, понять цель создания источника, его социальные функции и основную идею можно, только выяснив, о чем, собственно, говорит его автор (а в явной форме он признаваться в этом чаще всего не хочет).

      Летописец, беседующий с нами, оказывается в положении миссионера, попавшего в страну неверных. Его речи во многом непонятны непосвященным “дикарям”. Их восприятие происходит на уровне привычных им образов и категорий. При этом, однако, исходные положения и метафоры подвергаются таким деформациям и метаморфозам, что ассоциативные ряды, рождающиеся в головах “посвящаемых”, сплошь и рядом уводят их мысли совсем не туда, куда собирался направить “миссионер”. В лучшем случае исходный и конечный образы связаны каким-то внешним сходством (правда, часто по типу Богородица= “Мать Сыра-Земля”), в худшем - из ветхозаветной правовой нормы, процитированной в популярном у отечественных историков законодательном памятнике, делается вывод о том, что Древняя Русь - раннефеодальное государство. Но главное, почти невозможно установить, насколько далеки или близки транслируемый образ и воспринимаемый фантом: для этого в подавляющем большинстве случаев отсутствуют объективные критерии сравнения.

      Древнерусские тексты не так элементарны, как может показаться при первом приближении. Летописец часто пишет о событиях столь “примитивно”, что у современного читателя может сложиться впечатление (и зачастую складывается!), будто его собеседник “умом прост и некнижен”; кажется он - непосвященный очевидец происходящего, бесхитростно описывающий только что увиденное. Приведу в качестве характерного примера высказывание о летописи человека, не чуждого, так сказать, художественного мышления. Филолог, преподающий в Институте кинематографии философию и культурологию, воспринимает летопись так:

“Летописец ... и не пробует понять, что он пишет и переписывает, и, похоже, одержим одной мыслью - записывать все, как есть.

      При этом подчеркивается:

“Цель летописца не в том, чтобы изложить все последовательно, а изложить все, ничем не жертвуя”.

Именно поэтому, якобы “летописец внимателен ко всякому событию, коль скоро то произошло. Фиксируются даже годы, когда “ничего не было”: “Бысть тишина”.

      Часто именно на таком ощущении “эффекта присутствия автора” базируются датировки этапов развития летописных сводов, делаются далеко идущие выводы об участии в летописании тех или иных лиц, строятся предположения о политической ориентации летописца.

      Стоит, однако, взглянуть на летописное изложение чуть пристальнее - и “очевидец” исчезает. Ему на смену приходит весьма начитанный книжник, мастерски подбирающий из множества известных ему произведений “куски драгоценной смальты” (Д. С. Лихачев), которые он складывает в единое по замыслу и грандиозное по масштабу мозаичное полотно летописи. Приведу один из множества примеров такого рода:

Повесть временных лет.

Третья книга Царств.

1. Володимер <...> помысли создати церковь Пресвятыя Богородица <...> И наченщю же здати, и яко сконча зижа, украси ю иконами (с. 54).

1. И вот, я [Соломон]* намерен посторить дом имени Господа, бога моего <...> И построил он храм кедровыми досками (3 Цар. 5.5; 6.9).

2. Володимер видев церковь свершену, вшед в ны и помолися Богу, глаголя : Господи, Боже! <...> Призри на церкавь Твою си, юже создах, недостойный раб Твой, въ имя рожьшая Тя Матере Присноддевыя Богородица. Аже кто помолиться в церкви сей, то услыши молитву его молитвы ради Пречистыя Богородица (с. 55).

2. Так совершена вся работа, которую производил царь Соломон для храма Господа <...> И стал Соломон перед жертвенником Господним <...> и сказал: Господи, Боже Израилев! <...> Небо и небо небес не вмещают Тебя, тем менее сей храм, который я построил имени Твоему. Но призри на молитву раба Твоего <...>, услышь молитву, которою будет молиться раб Твой на месте сем (3 Цар. 7.51; 8.22-30)

3. Володимер, постави церковь и створи праздник велик <...> Праздновав князь дний 8, и възвращашеться Кыеву <...> и ту пакы сотворяше праздник велик, сзывая бещисленое множество народа. Видя же люди хрестьяны суща, радовашеся дешею и телом (с. 56)

3. И сделал Соломон в это время праздник, и весь Израиль с ним <...> - семь дней и еще семь дней, четырнадцать дней. В восьмой день Соломон отпустил народ. И благословили царя, и пошли в шатры свои, радуясь и веселясь в сердце о всем добром, что сделал Господь (3 Цар. 8.65-66).

*Здесь и далее в цитатах из источников пояснения в квадратных скобках мои; в круглых - издателей источников.

      Полагаю, этого примера достаточно, чтобы убедиться насколько “современным” и “простым” может стать под пером летописца текст, компилированый из фрагментов произведений, созданных за несколько сот лет до того по совершенно другому поводу. Отсутствие текстуальных совпадений вряд ли может служить сколько-нибудь веским аргументом для отрицания близости приведенных текстов. Здесь, видимо, речь должна идти о принципиально ином уровне текстологических параллелей, доказательство которых должно быть достаточно строгим, хотя и не основывающимся на буквальных повторах.

      Тем не менее и по сей день позиции так называемого ассоцианизма или ассоциацанизма (сторонники этого направления вслед за Тайлором и Спенсером полагают, что “основным законом психологии является закон ассоциации, т.е. связи, устанавливаемой между элементами нашего опыта на основе их смежности или сходства” , а потому “законы человеческого духа... во все времена и на всем земном шаре одни и те же”) в специальной литературе по источниковедению древней Руси остаются практически не поколебленными. Мы продолжаем пытаться заставить летописца говорить на незнакомом ему языке - несущественно каком: веберовском, тойнбианском, марксистском или каком-либо ином. Не страшно даже, что мы. Благодаря такому подходу, теряем основную часть информации, которую просто не замечаем, считая ее чем-то вроде “орнаментальных заставок”, а не текстом, как таковым, тем более, что многие полагают, будто

“летописец... только внешне присоединял свои религиозные толкования тех или иных событий к деловому и в общем довольно реалистическому рассказу”, в этом “сказывался... средневековый “этикет” писательского ремесла”;

      и - как общий вывод:

“религиозные воззрения, таким образом, не пронизывали собою всего летописного изложения”.

      Поскольку же по словам Д.С. Лихачева “провиденциализм не является для него [летописца] следствием особенностей его мышления”, поскольку становится очевидным, что “отвлеченные построения христианской мысли”, которые встречаются в летописных сводах, нельзя толком использовать даже для изучения мировоззрения автора той или иной записи.

      Главное, по-моему, заключается в другом, а именно: в большинстве случаев мы не понимаем даже того, что берем из летописного текста. Если же кто-либо из исследователей пытается остановиться и честно признаться в таком непонимании, он тут же подвергается жесткой критике.

      Наше отношение к летописцу как к человеку довольно “простому”, чтобы не сказать примитивному, думающему и понимающему “по-детски”, вряд ли может оскорбить древнерусского книжника. Для него это было бы едва ли не комплиментом. Достаточно вспомнить его преклонение перед чернецами и князьями, которые “умом просты” (ср. о князе Изяславе Ярославиче: “Не бе бо в немь лети, но прость мужь умом”; или о митрополите Иоанне - “скопчине”, которого привела княжна Янка: “Бе же сей мужь не книжен, но умом прост и просторек”). Гораздо более такая ситуация должна настораживать и пугать нас самих. Относясь к летописцу запанибрата, покровительственно похлопывая его по плечу и объясняя, где он “ошибается”, что описывает “неверно”, о чем повествует “нелогично”, наставляя его тем самым (как нам кажется) “на путь истинный”, мы даже не замечаем, как понимание довольно сложного и многоуровневого текста “приземляется” и по большей части сводится исключительно к буквальным значениям. Сам текст адаптируется (часто в виде “научного” перевода или реконструкции) к возможностям понимания современного исследователя. Тот же сплошь и рядом занят лишь поисками “веских” иллюстраций к своим теоретическим рассуждениям по поводу того, “как это должно было быть” в свете разрабатываемой им концепции исторического развития.

Надежды нет...”?

      Естественно, все о чем шла речь, не следует воспринимать, как признание принципиальной невозможности адекватно понимать средневековые тексты. Я лишь хотел в самых общих чертах еще раз обратить внимание на те сложности, с которыми сталкивается исследователь древнерусских летописей и которых он чаще всего просто не замечает, а иногда не хочет замечать. Препятствия эти преодолимы, хотя и требуют от исследователя дополнительных усилий.

      Полагаю, уже сама калибровка вопросов, определяющих и фиксирующих уровень достигнутого между летописцем и историком взаимопонимания, есть первый шаг в разрешении остающегося не(до)-понимания. Успешность сокращения психолого-культурного пространства, разделяющего “собеседников”, во многом будет зависеть от того, насколько точно сформулированы эти вопросы, какую часть полей взаимодействия исследователя и текста они охватывают. Их обсуждение - необходимый важный этап в выработке путей освоения летописных (и прочих древнерусских) текстов. Это и заставило положить в основу данного курса такое “обсуждение”: сопоставление текстов самих источников и различных (иногда противоположных и даже взаимоисключающих) взглядов на них.