Uayt_L_Izbrannoe_Nauka_o_kulture_Kulutrolo

уверенностью, с которой можно предсказывать вообще: развитие технических, экономических, политических и военных сил делает еще одну войну неизбежной. Однако в высшей степени невозможно сказать, кто, где и когда высечет искру и раздует пожар; невозможно сказать, какого именно эрцгерцога или сановника застрелят и кто, когда и где это сделает. Полет звезды, выделение солнцем некоей гигантской волокнистой структуры, из которой были образова-

* Эйнштейн и Инфельд назвали свою новую книгу «Эволюция физики», а не «История физики», что весьма показательно.

25

ны планеты нашей Солнечной системы, — все это если и является фактом, то является фактом историческим: процесс — это тот исторический процесс, в котором специфические по отдельности уникальные события совершаются в чисто временном контексте. Однако этот процесс весьма отличен от той космической или галактической эволюции, примерами которой являются, например, равное распределение энергии, переход материи в энергию или смерть звезды. Подобным образом и в биологической сфере рассказ о специфических перемещениях разнообразных видов и человеческих рас по поверхности земли, рассказ о борьбе между ними, об их перемешивании, о превратностях их существования и т.д. весьма отличен от отчета об эволюционном развитии.

До сих пор мы говорили о неорганической, органической и супраорганической сферах или уровнях реальности (если, конечно, различия между ними можно считать установленными). И всетаки ради полноты и ясности было бы желательно сказать об этом несколько слов.

Различия между этими уровнями или пластами реальности являются для науки и действительными, и основополагающими. Явления этих трех уровней не отличаются друг от друга тем, что одни из них состоят из одной разновидности основополагающей субстанции, а другие — из другой. Они отличаются по тому, каким именно образом составляющие их части организованы

вмодели или формы соответственно. Можно предположить, что в основе своей все реальное создано из общего вещества; различия в разных проявлениях реальности объясняются различиями

втех формах, в которых нам являет себя реальность. Существуют классы или разновидности форм среди бесконечного спектра специфических вариаций. «Психическое», «биологическое» и «культурное» суть ярлыки для обозначения трех качественно различных и научно значимых классов форм реальности.

Категорию «физического» составляют неживые феномены или системы, а категорию «биологического» — живые организмы. Категория (или порядок) явлений «культурного» составляется из тех событий, которые зависят от присущего человеческому виду свойства использовать символы. Этими событиями являются идеи, верования, язы-

26

ки, инструменты, приспособления, обьиаи, чувства и институты, которые составляют цивилизацию (или культуру, если использовать антропологический термин) всякого народа невзирая на время, место и степень развития. Культура передается от одного поколения к другому или может свободно заимствоваться одним племенем у другого. Ее элементы взаимодействуют между собой в соответствии с их собственными принципами. А если так, то культура составляет супрабиологический или экстрасоматический класс событий, процесс sui generis. Этот порядок явлений мы проанализируем достаточно подробно в следующей главе под названием «Символ». Даже и поверхностный обзор трех наших категорий обнаруживает тот факт, что биологические и культурные явления — это не более чем отдельные разновидности организации событий в неодушевленной, в биологической и физической категориях соответственно. Так, растение или животное — это не более чем особая форма организации угля, кислорода, кальция и т.д. Подобно явлению культуры, это не более чем проявление биологических (человеческие существа) и неодушевленных явлений, по-особому организованных. А если так, то события на биологическом уровне (ибо уровни или страты — это то, чем эти категории являются в реальности) можно рассматривать в терминах неодушевленных явлений: растение или животное — это в той же степени уголь, азот, водород; оно имеет вес, оно падает, как камень, оно может быть заморожено, преобразовано с помощью огня и так далее. Подобным образом и культурное событие — человек, приносящий христианскую присягу, — может рассматриваться в терминах его жестикуляции и модуляции, которые, в свою очередь, вместе с той книгой, на которой произносится присяга, могут рассматриваться в терминах акустики, механики, физических и химических свойств Библии и так далее.

Однако тот факт, что явления одной категории (за исключением, конечно, первой, т.е. неодушевленной) могут быть «сведены» к явлениям другой (или других), более низкой категории, не разрушает самих по себе категорий и даже не сводит их отличий к минимуму. Метеоры, пули, птеродактили, птицы, белки, рыбы, летучие мыши, пчелы и аэропланы «летают» по воздуху. Физик может рассматри-

27

вать каждое из них в качестве материального тела — в терминах массы, инерции, ускорения, атмосферного сопротивления и т.д. Если рассматривать их как чисто материальные тела, то сам факт того, что одни из них являются одушевленными, а другие - неодушевленными, конечно, несуществен. Но только потому, что данное различие для физика несущественно, это еще не означает того, что в других сферах науки оно не имеет смысла. Наоборот: организации событий не могут быть поняты в полной мере, если только они не будут интерпретироваться на уровне их организации. Это, конечно, факт, что пчелы, пули и летучие мыши состоят из атомов и молекул, и этот факт нельзя считать не имеющим значения. Но мы не можем оценить различие между пчелами и пулями, с одной стороны, и между пчелами и летучими мышами — с другой, на основе одной только физической организации. Живые организмы составляют отличный от других порядок материальных систем, и они должны интерпретироваться как таковые. Культурные системы состоят из психофизических событий, однако мы не можем понять такую вещь, как принесение присяги, и отличить ее от использования формулы приготовления пива, исходя лишь из знания о том, что и то и другое состоит из нейро-сенсорно-мышечных реакций и что они, в свою очередь, состоят из молекулярных и атомных частиц и процессов. Сколь бы многое ни проясняло для нас сведение систем одного уровня к событиям более низкого уровня (а это, несомненно, весьма ценно), однако каждый порядок событий, каждая разновидность системы должны изучаться также и на их собственном уровне.

Таким образом, мы видим, что мы имеем дело с тремя качественно различными уровнями или стратами явлений: культурным, который характеризуется символом; биологическим, характеризуемым клеткой; и физическим, характеризуемым атомом, протоном, электроном, волной или какой-либо другой единицей или единицами (физики сами решают, какими именно). И все-таки имеются такие случаи, когда нам не удается достигать наших целей поддержанием различий между этими двумя уровнями. Мы должны стремиться к исследованию отношений между одним уровнем и другим. Нет нужды говорить, что такого рода исследования столь же за-

28

конны и потенциально полезны, как и всякие другие. Именно поэтому биохимия занимается исследованием отношений между неодушевленным и живым. Подобные исследования направлены на изучение отношений между биологическими и культурным уровнями. Возьмем, к примеру, эдипов комплекс психоанализа. Любовь мальчика к матери, ненависть или вражда по отношению к отцу являются, конечно, реакцией его организма. Однако эти отношения являются также и функциями той культуры, в которой он рожден. Его культура не только направляет в определенное русло выражение этих эмоций, но еще и играет роль в их возникновении. Отношение мальчика к родителям в патриархальном обществе будет не таким же, как в матрилинейно организованном обществе или в таком обществе, где родство признается в равной мере как по той, так и по другой линии. Таким образом, комплекс Эдипа или Электры, равно как и все другие примеры человеческого поведения (т.е. человеческого поведения в его отличии от нечеловеческого или субчеловеческого поведения: ведь нет ничего собственно человеческого, например, в чихании), состоят из элементов двух различных категорий — биологической и культурной. Формула человеческого поведения такова: «Человеческий организм • культурные стимулы=человеческое поведение».

Изучение эрозии почвы может иметь своей целью исследование отношений между такими вещами, как методы земледелия или пастбищного скотоводства, лесная промышленность, цены на строительные материалы и восстановление лесов; количество и частота дождей, естественные или искусственные дренажные структуры; ветры и законодательство. Поиск вещества, уничтожающего вредителей растений или животных, должен включать отношения между всеми тремя уровнями — между ценой товаров, биологическими организмами и способными убивать их химикатами.

Опять же и в этом случае от наших намерений и целей зависит то, как именно мы исследуем реальность - в терминах различных категорий (или уровней) явлений либо в терминах отношений между ними. Оба подхода в равной мере законны и потенциально полезны.

Суммируя, можно сказать, что у нас имеются две классификации реальности, которые пересекаются друг с дру-

29

гом под прямыми углами: одна имеет дело со структурой (атом, клетка, символ), а другая — с процессом (временным, формальным и временно-формальным). В результате это дает нам девять категорий, в которых все проявления реальности и все способы научного действия должны быть логически и последовательно разделены так, как это указано на приведенной ниже схеме.

На неодушевленном уровне мы имеем дело с космической и галактической историями (такими, какими они являются или могут быть), с историей нашей Солнечной системы, с историей земли или континента, горной цепи, реки или даже снежинки — в чисто временном контексте. В формально-временном контексте мы имеем дело с вневременными и повторяющимися, структуральными и функциональными аспектами астрономии, геологии, химии и физики. А в первичной категории, временно-формальной, по отношению к которой две другие являются всего лишь аспектами, мы имеем космическую, галактическую, звездную7 и солнечную эволюции и распад радиоактивных веществ.

На биологическом уровне, в чисто временном контексте, мы имеем истории растений и животных, родов, видов

30

и индивидов — как человеческих, так и нечеловеческих. В этой категории, пожалуй, нас больше всего заботят человеческие существа: нас остро интересуют проблемы возникновения, распространения, исчезновения и смешения разных видов и рас человечества. Однако подобный интерес к растениям и нижечеловеческим животным тоже нельзя считать незначительным. В формально-функциональной категории мы имеем исследования морфологии и функции, а во вневременной к ней принадлежат повторяющиеся аспекты анатомии, физиологии и психологии. А во временно-формальной категории мы имеем эволюцию биологических форм вообще и родов, видов и разновидностей в частности. Рост индивида также входит в эту категорию.

Биография, история человеческого индивида, могла бы в большинстве случаев рассматриваться как имеющая отношение как к биологическому, так и к культурному уровням, поскольку наш интерес к человеческому индивиду редко когда бывает (если вообще бывает) отделен от той культуры, в которой он существует как человек. Нечто подобное можно сказать и о значительных индивидах нижечеловеческого или животного мира: корова, из-за которой начался чикагский пожар; гусь, который спас Рим; волчица, которая кормила Ромула и Рема; цикута, которая отравила Сократа, — каждое из них значимо только потому, что оно входит в контекст человеческой истории.

На культурном уровне мы имеем дело с историей культуры — с рассмотрением народов, царств, племен, институтов, инструментов, идей, верований и т.д. во временном контексте. В формальнофункциональном контексте мы имеем исследования по «социальной морфологии» в социологии, антропологии культуры и в других «социальных науках». Сюда же относятся так называемые функционалист-ские школы антропологии культуры (Радклифф-Браун, Малиновский и ученики и сотрудники того и другого), а также «Чикагская школа» с такими ее представителями, как Роберт Е. Парк и Е.В.Бургесс и их ученики. А вот о базовой категории, категории эволюции культуры, в настоящее время мы фактически ничего не имеем. После сильной и ожесточенной борьбы в философии эволюция победила в биологической сфере, однако после недолгих и кратковременных успехов она потерпела поражение и была устра-

31

нена с культурного уровня. Несколько таких гигантов, как Герберт Спенсер, Э.Б.Тайлор и Льюис Г.Морган, во время эволюционного бума второй половины ХIХ в. были способны занять культурное поле на какое-то время. Однако антиэволюционисты отвоевали это пространство и с начала века успешно его удерживали. Несомненно, что и Морган, и Спенсер допускали ошибки в применении их философии, но ошибка в использовании средства еще не дискредитирует самого по себе средства. Однако антропологи культуры (а также многие социологи) вместе с ошибками некоторых эволюционистов отвергли и саму философию эволюционизма: они выплеснули ребенка вместе с водой. И все-таки победа антиэволюционистов на культурном уровне — только временная. Как только социальные науки достигнут зрелости, базовое понятие науки и философии о том, что реальность по своему характеру временно-формальна, утвердится и на культурном уровне так же, как она утвердилась на биологическом и неодушевленном уровнях.

Стоит, разумеется, отметить, что условные названия «наук» реально не подходят к нашей системе категорий. Но это вполне понятно: такие термины, как «физика», «зоология», «социология» и т.д., входили в употребление по мере развития науки, а развитие это было более или менее случайным. Понятия «время» и «пространство» существовали задолго до того, как было открыто, что время и пространство — это не более чем аспекты чего-то третьего, для обозначения которого нет более адекватного названия, чем «пространство-время». Однако тот факт, что названия наук не соответствуют нашим девяти категориям, ни в коей мере не делает сами категории недействительными. Зрелость науки во всякой сфере может быть с достаточной точностью оценена со словарем: по мере того, как наука созревает, она вырабатывает свою собственную терминологию. Широкое распространение это имело в физической и биологической науках. А такими словами, как «инстинкт», «ум», «раса», «общество», стало сейчас пользоваться так трудно, что, судя по всему, вскоре они уступят место более эффективной терминологии.

Для научного работника такие термины, как «психология», «ботаника», «химия» и т.д., будут, несомненно, оставаться полезными и удовлетворительными и впредь —

32

если только дальнейшее разделение труда и специализация не сделают необходимыми новые термины. Но вот для мыслителя, для философа науки существует потребность в новых технических терминах. Я не дерзнул бы предлагать названия для наших девяти категорий, но коль скоро они представляют реалистический и логический анализ той или иной сферы, мне думается, что, поскольку эти категории вторгаются в систематическое мышление все глубже и глубже, в конце концов они получат свои имена.

Глава вторая

Символ: начало и основа человеческого поведения

«В Слове было начало... начало Человека и Культуры»

I

В июле 1939 г. в университете Леланда в Стэн-форде было устроено празднование в память о столетнем юбилее открытия того, что клетка является основной единицей всякой живой ткани. Ныне же мы начинаем осознавать и оценивать тот факт, что символ является основной единицей всякого человеческого поведения и цивилизации.

Всякое человеческое поведение начинается с использования символов. Именно символ преобразовал наших человекообразных предков в людей и очеловечил их. Все циви-

лизации и возникали, и сохранялись только благодаря использованию символов. Именно символ преобразует младенца Homo sapiens в человеческое существо; глухонемые, вырастающие без использования символов, человеческими существами считаться не могут и не являются. Все человеческое поведение или состоит в пользовании символами, или зависит от него. Человеческое поведение — это символическое поведение; символическое поведение — это человеческое поведение. Символ - это вселенная человечности.

П

Великий Дарвин в «Происхождении человека» заявил, что «нет фундаментального различия между человеком и высшими млекопитающими в их психических способностях», что различие между ними состоит «единственно в его [человека] почти безгранично огромной силе соединять вместе самые разнообразные звуки и идеи...

психические

34

способности высших животных не отличаются от соответствующих способностей человека по природе, но значительно отличаются по степени» (гл. 3, 18; курсив наш). Это воззрение по поводу психических способностей разделяют в наше время многие ученые. Так, видный социолог Ф.Х. Хэнкинс утверждает, что, «несмотря на большой мозг человека, нельзя сказать, чтобы он обладал какими-либо присущими именно ему психическими особенностями... Все эти человеческие превосходства являются или чисто относительными, или различиями в степени». Антрополог профессор Ральф Линтон в «Изучении человека» пишет: «Различия между людьми и животными во всех этих отношениях [в поведении] огромны, но они, похоже, являются скорее различиями в количестве, нежели в качестве». «Можно сказать, что поведение людей и животных имеет так много общего, — замечает Линтон, — что расхождение между ними перестает иметь большое значение». Доктор Александр Голденвейзер в качестве антрополога полагает, что «если говорить о чистой психологии, о сознании как таковом, то в конечном счете человек - это не более чем талантливое животное» и что очевидное здесь «различие между психическим складом лошади и психическим складом человека — это просто различие в степени»1.

Совершенно очевидно, что наблюдается многообразное и впечатляющее сходство между поведением человека и обезьяны; вполне возможно, что шимпанзе и гориллы в зоопарках отметили и оценили его. Совершенно очевидно и сходство поведения человека с поведением представителей многих других видов животных. Почти столь же очевидно, хотя и весьма трудно определимо различие в поведении, отличающее человека от всех прочих живых существ. Я говорю «очевидно», потому что для обыкновенного человека совершенно ясно, что те нечеловекоподобные животные, которые ему знакомы, не вступают и не могут вступить в тот мир, в котором он живет как человеческое существо, не причастны этому миру. Для собаки, лошади, птицы или даже обезьяны невозможно хоть в какой-то степени понять, что значит знак креста для христианина, или осознать тот факт, что черный (у китайцев — белый) цвет — это цвет траура. Ни шимпанзе, ни лабораторная крыса не может ни понять различия между святой водой и дистиллированной

35

водой, ни уловить смысл того, что такое «вторник, третье число» или «трех». Ни одно животное, кроме человека, не может отличить кузена от дяди или кросскузена от параллельного кузена. Только человек может совершить такое преступление, как инцест или супружеская измена; только он может помнить субботу и почитать ее священной. Дело, как мы хорошо знаем, не в том, что низшие животные могут делать эти вещи, но только в меньшей степени, чем мы; нет, они вообще не могут осуществлять эти акты оценки и различения. Дело, как давным-давно сказал Декарт, «не только в том, что у животных разума меньше, чем у человека; дело в том, что никакого разума у них вообще нет»2. Однако когда ученый пытается определить психическое различие между человеком и прочими животными,

он сталкивается с такими трудностями, которые он не может преодолеть, а потому в конце концов говорит, что различие — это всего лишь различие в степени: у человека ума больше, у него «более сильная ассоциация», более широкий спектр видов деятельности и т.д. Хорошим примером этому является выдающийся психолог Антон Дж. Карлсон. Отметив современные «достижения человека в науке, искусствах (включая красноречие), в области политических и социальных институтов» и отметив «одновременно очевидный недостаток такого поведения у прочих животных», он, как обыкновенный человек, «испытывает искушение заключить, что по крайней мере в этих способностях человек имеет качественное превосходство над прочими млекопитающими». Но поскольку как ученый профессор Карлсон не может определить это качественное различие между человеком и прочими животными, поскольку как физиолог он не может его объяснить, он отказывается его признать («физиолог не считает существенное развитие артикулируемой речи у человека чем-то качественно новым...») и беспомощно предполагает, что в один прекрасный день мы сможем обнаружить в человеческом мозге какой-нибудь новый «строительный материал», «дополнительный липоид, фосфатид или ион калия», который это различие объяснит, и в заключение говорит, что различие между умом, сознанием человека и сознанием не-че-ловека — это, «вероятно, только различие в степени»3. Тезис, который мы выдвинем и будем здесь отстаивать, состоит в том, что между сознанием человека и сознанием

36

не-человека имеется фундаментальное различие. Это — различие природы, а не степени. И пропасть между двумя типами имеет огромное значение - по крайней мере, для науки о сравнительном поведении. Человек использует символы, чего не делает ни одно другое живое существо. Организм или обладает способностью символизировать, или не обладает; никаких промежуточных стадий здесь нет.

III

Символ можно определить как вещь, ценность или смысл которой придают те, кто ею пользуется. Я говорю «вещь», потому что символ может иметь какую угодно физическую форму: он может иметь форму материального объекта, цвета, звука, запаха, движения объекта, вкуса.

Значение, или ценность, символа ни в коей мере не порождается и не детерминируется свойствами, присущими его физической форме: цветом, соответствующим трауру, может быть желтый, зеленый или любой другой; пурпур не обязательно должен быть цветом королевской власти; у китайских правителей из Маньчжурской династии им был желтый. Смысл слова «видеть» не заключен в его фонетических (или зрительных) свойствах. «Утереть нос» кому-либо может означать все что угодно. Значения символов порождаются и детерминируются теми организмами, которые их используют; человеческие организмы придают смысл физическим вещам или событиям, которые тем самым становятся символами. Символы, говоря словами Джона Локка, «получают то значение, которое произвольно придается им людьми»4.

Все символы должны иметь физическую форму, иначе они не были бы доступны нашему опыту. Это утверждение действительно безотносительно к нашей теории опыта. Даже и сторонники «сверхчувственного восприятия», возражавшие на заявление Локка о том, что «знание о существовании всякой иной вещи [кроме нас самих и Бога] мы можем получить лишь посредством ощущения»5, были принуждены иметь дело скорее с физическими, чем с эфирными формами. Однако смысл символа невозможно обнаружить путем простого восприятия его физической формы с помощью органов чувств. Глядя на х в алгебраическом уравнении, невоз-

37

можно сказать, что он значит; одними только ушами невозможно установить символическую ценность фонетического сочетания si; просто взвесив свинью, нельзя сказать, сколько золота на нее можно обменять; исходя из длины волны цвета, невозможно сказать, является ли этот цвет символом храбрости или трусости, обозначает ли он «стойте» или «идите»; сколько бы физических или химических исследований мы ни проводили, с их помощью нельзя обнаружить дух в фетише. Смысл символа можно постичь только несенсорными символическими средствами. Природу символического опыта легко проиллюстрировать. Когда испанцы впервые встретились с

ацтеками, ни одна сторона не говорила на языке другой. Как могли индейцы распознать смысл слова «santo» или значение распятия? Как могли испанцы узнать смысл слова «саlli» или понять значение Тлалока? К этим смыслам и ценностям невозможно приобщиться посредством одного только чувственного постижения физических свойств. Самые замечательные уши не сообщат вам, что означает слово «santo», — «святой» или «голодный». Самые прекрасные органы чувств не смогут уловить, в чем заключается ценность святой воды. Однако, как всем нам известно, и испанцы, и ацтеки смогли обнаружить смыслы другой стороны и оценить ее ценности. Но это было сделано несенсорными средствами. Каждый смог проникнуть в мир другого лишь благодаря той способности, для которой у нас нет лучшего названия, чем «символ».

Однако вещь, которая в одном контексте является символом, в другом контексте является не символом, а знаком. Так, слово является символом только тогда, когда человек разграничивает его значение и его физическую форму. Это разграничение должно быть проведено, когда придают смысл сочетанию звуков или когда прежде приданный смысл раскрывается впервые; в других случаях для определенных целей это разграничение может быть проведено. Но после того как смысл уже был придан слову или в нем обнаружен, его значение при употреблении становится тождественно его физической форме. В таком случае слово функционирует скорее как знак, нежели как символ. И тогда его значение постигается чувствами.

Мы определяем знак как физическую вещь или событие, функция которой состоит в том, чтобы указывать на

38

какую-либо другую вещь или событие. Смысл знака может быть внутренне присущ его физической форме и его контексту, как в случае с высотой ртутного столбика в термометре как указанием на температуру или с возвращением малиновки весной. Или же значение знака может просто отождествляться с его физической формой, как в случае с сигналом, оповещающим о приближении урагана, или с карантинным флагом. Однако и в том, и в другом случае значение знака можно уловить посредством органов чувств. Тот факт, что вещь может быть и символом (в одном контексте), и знаком (в другом контексте), стал причиной путаницы и неверного понимания.

Так, Дарвин говорит: «Человека от низших животных отличает отнюдь не понимание артикулируемых звуков, потому что, как это всякому известно, собаки понимают многие слова и выражения» (гл. III, «Происхождение человека»).

Разумеется, совершенно верно, что собак, обезьян, лошадей, птиц и, вероятно, даже тех тварей, которые находятся еще ниже на эволюционной лестнице, можно научить особым образом реагировать на голосовые команды. Малыш Гуа, детеныш шимпанзе в опыте Келлога, в течение какого-то времени «значительно превосходил ребенка в способности реагировать на человеческие слова»6. Но отсюда вовсе не следует, что между значением «слов и выражений» для человека и для обезьяны или собаки никаких различий не существует. Для человека слова — это и знаки, и символы, для собаки они — просто знаки. Проанализируем ситуацию голосового стимула и реакции.

Собаку можно научить переворачиваться по команде «Перевернись!». Человека можно научить останавливаться по команде «Стой!». Тот факт, что собаку можно научить переворачиваться по команде на китайском языке или что ее можно научить «приносить» по команде «Перевернись!» (то же самое, разумеется, верно и для человека), показывает, что нет никакой необходимой и неизменной связи между определенным сочетанием звуков и особой реакцией на него. Собаку или человека можно научить определенным образом реагировать на любое произвольно выбранное сочетание звуков — например, на группу не имеющих смысла слогов, созданных специально для данного случая. С другой стороны, любая из великого множества разнообразных реакций может

39

стать той, которая вызывается данным стимулом. Таким образом, говоря о происхождении связи между голосовым стимулом и реакцией на него, можно сказать, что природа этой связи, т.е. значение стимула, не детерминирована теми свойствами, которые внутренне присущи стимулу.

Однако как только между голосовым стимулом и реакцией связь установлена, значение стимула становится тождественным звукам; т.е. дело обстоит так, как если бы значение было внутренне присуще самим звукам. Так, «стоять» («halt») имеет не то же значение, что «hilt» или «Malt», и слуховой механизм отличает эти стимулы друг от друга. Собаку можно заставить определенным образом реагировать на звук данной длины волны. Достаточно изменить высоту звука, и реакция перестанет происходить. Значение стимула было отождествлено с его физической формой; его смысл

воспринимается органами чувств.

Итак, в знаковом поведении мы видим, что при установлении связи между стимулом и реакцией природа реакции не детерминируется свойствами, внутренне присущими стимулу. Однако после того как связь уже установлена, значение стимула становится таким, как если бы оно было внутренне присуще его физической форме. Не имеет никакого значения, какое именно фонетическое сочетание мы выбираем для того, чтобы вызвать реакцию прекращения движения. Мы можем научить собаку, лошадь или человека останавливаться по любой голосовой команде, какую нам заблагорассудится выбрать или изобрести. Но как только между звуком и реакцией уже установилась связь, значение стимула отождествляется с его физической формой и, следовательно, может восприниматься с помощью чувств.

До сих пор мы не обнаружили никакого различия между собакой и человеком; кажется, что они в точности подобны друг другу. Да так оно до сих пор и было. Однако мы еще не рассказали, чем эта история заканчивается. Никаких различий между собакой и человеком не обнаружить до тех пор, пока речь идет о научении адекватно реагировать на голосовые стимулы. Однако, каким бы впечатляющим ни было сходство, мы не должны позволять, чтобы оно скрывало от нас одно важное различие. Ведь дельфин - это еще не рыба.

Человек отличается от собаки — и от всех прочих живых существ — тем, что он может играть и действительно игра-

40

ет активную роль в определении того, какое значение должен иметь голосовой стимул, а собака этого не может. Собака не играет и не может играть активной роли в определении значения голосового стимула. Должна ли она в ответ на данный стимул переворачиваться или приносить то, за чем ее послали; является ли стимулом для переворачивания то или иное сочетание звуков — это такой вопрос, по которому собаке совершенно нечего «сказать». Она играет совершенно пассивную роль и не может делать ничего другого. Она научается значению голосовой команды точно так же, как ее слюнные железы могут реагировать на звук колокольчика. Но человек играет активную роль и потому становится творцом: пусть х будет равняться трем фунтам угля — и вот он действительно равен трем фунтам угля; пусть снятие шляпы в церкви указывает на почтение — и вот оно действительно так. Эта творческая способность, эта способность свободно, активно и произвольно придавать значение вещам является одной из наиболее общепризнанных и вместе с тем - наиболее важной характерной чертой человека. Дети свободно пользуются ею в своих играх: «Пусть этот камень будет волком». Следовательно, различие между поведением человека и прочих животных состоит в том, что низшие животные могут получать новые смыслы, могут обретать новые значения, но не могут их создавать и давать. Это может делать только человек. Используя приблизительную аналогию, можно сказать, что низшие животные подобны человеку, который обладает лишь принимающим устройством для получения телеграмм: он может получать сообщения, но не может их посылать. Человек может делать и то и другое. И это различие — различие сущностей, а не степени: живое существо либо может «произвольно придавать значение», может создавать и давать смыслы, либо нет. Никаких промежуточных стадий здесь нет. Это различие может показаться незначительным, но, как сказал однажды Уильяму Джеймсу плотник, обсуждавший с ним различия между людьми, «это очень важно». Все человеческое существование зависит от этого и только от этого.

Нетрудно понять, почему возникает путаница в связи с тем, что представляют собой природа слов и их значение для человека и низших животных. Прежде всего она возникает из-за неспособности разграничить два совершенно разных контекста, в которых функционируют слова. Утверждения «значение

41

слова невозможно уловить с помощью органов чувств» и «значение слова можно уловить с помощью органов чувств», хотя и противоречат друг другу, тем не менее в равной степени истинны. В символическом контексте значение невозможно воспринять органами чувств, а в знаковом контексте— можно. Это вносит определенную путаницу. Однако ситуация усугубляется еще и тем, что слова «символ» и «знак» применяются не для того, чтобы обозначать имиразные контексты, но для того, чтобы обозначать одну и ту же вещь — слово. Таким образом, слово - это одновременно символ и знак, две разные вещи. Это то же самое, что сказать, что сосуд — это и doli, и kana — две разные вещи, — потому что он может функционировать в двух контекстах—эстетическом и коммерческом.

IV

То, что в отношении своих психических способностей человек среди животных видов уникален; то, что фундаментальное различие в природе - а не в степени - отделяет человека от всех прочих животных, является фактом, который признан уже давно, хотя Дарвин и утверждал противоположное. Давнымдавно в своем «Рассуждении о методе» Декарт указал, что «нет людей столь тупых и глупых... чтобы они были неспособны соединять вместе различные слова... с другой стороны, нет ни одного другого

живого существа, каким бы совершенным оно ни было... которое могло бы сделать нечто подобное». Джон Локк также ясно видел, что «в них [т.е. в животных нет совсем никакой способности к абстрагированию, и именно обладание общими представлениями и является тем, что четко разграничивает человека и животных. Именно эта способность и является тем превосходным качеством, которое животные никоим образом не могут приобрести... они не умеют пользоваться словами или какимилибо другими общими знаками»7. Великий английский антрополог Э.Б. Тайлор обратил внимание на «ту интеллектуальную пропасть, которая отдаляет самого низкоразвитого дикаря от самой высокоразвитой обезьяны... Маленький ребенок может понять то, относительно чего нельзя с достоверностью утверждать, что оно доступно сознанию самой смышленой собаки, слона или обезьяны»8. И, разумеется,

42

сейчас много тех, кто осознает эту «интеллектуальную пропасть» между человеком и прочими видами. Таким образом в течение более столетия мы имели две существовавшие бок о бок традиции сравнительной психологии. Согласно одной из них, отличие умственных способностей человека от умственных способностей других животных заключается только в степени. Сторонники другой традиции ясно осознавали, что человек уникален по меньшей мере в одном отношении — в том, что он обладает такой способностью, которой не имеет ни одно другое животное. Трудность адекватного определения этого различия приводила к тому, что вплоть до настоящего времени этот вопрос оставался открытым. Установление различия между знаковым поведением и символическим поведением в том виде, в каком оно здесь представлено, может, мы надеемся, содействовать разрешению этой проблемы раз и навсегда.

На самом деле мы очень мало что знаем об органической основе символической способности: мы почти ничего не знаем о нейрологии «символизации». И, судя по всему, очень немногие ученые - анатомы, неврологи или физические антропологи — интересуются этим вопросом. На самом деле, некоторые, судя по всему, даже и не знают о существовании подобной проблемы. Однако обязанность давать объяснение нервной основе «символизации» не входит в компетенцию социолога или культурного антрополога. Напротив, ему надлежит тщательно избегать этого, коль скоро оно не имеет отношения к его проблемам и интересам; это рассмотрение повлекло бы за собой только путаницу. Для социолога или антрополога культуры достаточно принимать как данность свойственную только человеку способность пользоваться символами. Однако на то, как именно он будет использовать этот факт, ни в коей мере не влияет его собственная неспособность (или даже неспособность анатома) описать символический процесс в нейрологических терминах. Однако социологу было бы неплохо узнать то немногое, что неврологи и анатомы уже знают о структурной основе символизации. А потому мы и дадим здесь краткий обзор относящихся к делу главных фактов.

43

Анатомам не удалось обнаружить, почему люди могут использовать символы, а обезьяны — нет. Насколько нам известно, единственное различие между мозгом человека и мозгом обезьяны — количественное: «У человека нет никаких новых разновидностей мозговых клеток или мозговых клеточных соединений», - заметил А,Дж.Карлсон. Равным образом человек как существо, отличное от прочих животных, не обладает и каким-то особым «символическим механизмом». Так называемые речевые участки мозга не следует отождествлять с символизированием. Весьма распространено представление о том, что символизирование или тождественно способности издавать артикулируемые звуки, или зависит от нее. Так, Л Л.Бернар считает «четвертым великим органическим приобретением человека... его голосовой аппарат... характерный только для него одного». Однако эта концепция ошибочна. Большие обезьяны обладают механизмом, необходимым для произнесения артикулируемых звуков. «Представляется вполне установленным, — пишут Р. М. и АВ.Йеркс в книге "Большие обезьяны", — что моторный механизм голоса этой обезьяны [шимпанзе] пригоден не только для произнесения самых разнообразных звуков, но также и для определенных артикуляций, похожих на человеческие». А физический антрополог ЕАХутон утверждает, что «все человекообразные обезьяны обладают такими голосовыми и мышечными качествами, что они могли бы иметь артикулированную речь в том случае, если бы у них был необходимый для этого интеллект». Более того, как уже давно указывали Декарт и Локк, есть такие птицы, которые и на самом деле произносят артикулируемые звуки, воспроизводящие звуки человеческой речи, но которые, конечно, совершенно неспособны к символизированию. «Речевые участки» мозга — это просто участки, связанные с мышцами языка, с гортанью и т.д. Но, как нам известно, символизация отнюдь не ограничивается использованием этих органов. Можно образовывать символы с помощью любой части тела, которой человек может двигать так, как он хочет9.

Конечно, символическая способность возникла в ходе естественных процессов органической эволюции. И мы имеем все основания полагать, что средоточие, если не местопребывание этой способности - это мозг, а особенно — его лобная часть. Человеческий мозг как абсолютно, так и

относительно гораздо больше мозга обезьяны. Мозг среднего взрослого муж-

44

чины имеет объем около 1500 см3, мозг гориллы редко превышает 500 см3. В относительном измерении человеческий мозг составляет около 1/50 общего веса тела, тогда как вес мозга гориллы составляет от 1/150 до 1/200 ее общего веса10. При этом лобная доля у человека особенно велика в сравнении с лобной долей обезьяны. Теперь мы знаем, что во многих случаях количественные изменения ведут к качественным различиям. Вода превращается в пар при увеличении количества тепла. Дополнительные сила и скорость приводят к тому, что движущийся аэроплан отрывается от земли и наземное движение преобразуется в полет. Различие между древесным и пшеничным спиртом является качественным выражением количественных различий в пропорциях углерода и водорода. Таким образом, заметное увеличение объема мозга у человека должно привести к появлению новой разновидности функции. VI

Вся культура (цивилизация) находится в зависимости от символа. Именно использование способности к символизации и привело к возникновению культуры, и именно использование символов приводит к тому, что культура может себя продолжать. Без символа не было бы культуры, а человек был бы просто животным, а не человеческим существом.

Артикулируемая речь — это сама форма символического выражения. Устраните из культуры речь — и что тогда останется? Давайте посмотрим.

Без артикулируемой речи у нас не было бы человеческой социальной организации. Семьи у нас могли бы быть, но эта форма организации не является характерной только для человека; она не является по сути человеческой. Однако у нас не было бы никаких запретов на инцест, никаких правил, предписывающих экзогамию и эндогамию, полигамию или моногамию. Как при отсутствии артикулируемой речи можно было бы предписывать браки с кросскузенами и запрещать браки с параллельными кузенами? Как без речи могли бы существовать правила, запрещающие иметь многих мужей или жен одновременно, но разрешающие иметь их по одному (по одной)?

Без речи у нас не было бы никакой политической, экономической, церковной или военной организации; ника-

45

ких сводов этикета или этики; никаких законов; никакой науки, богословия или литературы; никаких игр или музыки, кроме как на уровне обезьяны. Без артикулируемой речи не имели бы смысла обряды и церемониальные принадлежности. И впрямь, без артикулируемой речи у нас не было бы орудий: мы пользовались бы орудиями лишь время от времени и в незначительном объеме — так, как, по нашим наблюдениям, ими пользуются в настоящее время высшие обезьяны, ибо именно артикулируемая речь преобразовала непрогрессивное использование орудий обезьяной в прогрессивное и приводящее к накоплению навыков использование орудий человеком, человеческим существом.

Одним словом, без символического общения в той или иной форме мы не имели бы культуры. В «Слове было начало» культуры — а также и ее продолжение.

Разумеется, со всей своей культурой человек все еще остается животным и стремится к тем же самым целям, к которым стремятся все прочие живые существа: к сохранению индивида и к продолжению рода. Говоря конкретно, этими целями являются пища, убежище от стихий, защита от врагов, здоровье и потомство. Тот факт, что человек стремится к этим целям точно так же, как это делают все прочие животные, несомненно, и побуждал многих заявлять, что «нет фундаментального различия между поведением человека и прочих живых существ». Однако на самом деле человек от них отличается — но не в целях, а в средствах. Средства человека — это культурные средства: культура — это всего лишь способ жизни человеческого животного. А поскольку эти средства, культура, зависят от той способности, которой обладает только человек,

— от способности использовать символы, то различие между поведением человека и всех прочих живых существ является не просто большим, но основополагающим и фундаментальным.

VII

Поведение человека бывает двух различных родов — символическим и несимволическим. Человек зевает, потягивается, кашляет, почесывается, кричит от боли, вздрагивает от страха, «свирепеет» от гнева и так далее. Несимволическое поведение этого рода не является особенностью человека; оно, помимо че-

46

ловека, свойственно не только прочим приматам, но также и многим другим видам животных. Однако человек общается с себе подобными посредством артикулируемой речи, пользуется амулетами, исповедует грехи, устанавливает законы, соблюдает требования этикета,