Uayt_L_Izbrannoe_Nauka_o_kulture_Kulutrolo

намного больше. Причиной тому был вовсе не недостаток людей с высокими умственными способностями, но скудность культурных материалов и ресурсов. По мере того как благодаря накоплению, ассимиляции и синтезу поток культуры возрастает, возрастает и степень культурного прогресса. Так, изобретения и открытия были гораздо более многочисленными и частыми в великих городских, металлообрабатывающих и письменных культурах V—II тысячелетий до нашей эры, чем в период между 90 и 87 тысячелетиями до нашей эры, меж тем как в наши дни они происходят гораздо чаще, чем в более ранние времена. Поскольку изобретение и открытие являются функциями как

*И все-таки имеются некоторые свидетельства того, что в уровне умственных способностей западноевропейцев на протяжении христианской эры наблюдался упадок. По крайней мере Дарвин и Лайель считают, что масштабность и длительность уничтожения независимо мыслящих и мужественных духом людей во времена Священной Инквизиции было свидетельством порчи. Говоря об инквизиции, Дарвин писал: «В одной только Испании некоторые из лучших людей — те, кто сомневался и вопрошали, а без сомнения не может быть прогресса, — уничтожались в течение трех веков по тысяче человек в год. Зло, которое тем самым принесла католическая церковь, неизмеримо...» («Происхождение человека», гл. III). Лайель замечает, что «институты страны были устроены таким образом, что индивиды, обладающие умеренными или даже низкими способностями, имели больше шансов выжить. Таким образом Священная Инквизиция... столетиями тщательно выбирала всех гениальных людей из числа думающей части населения. .. и тысячами обрекала их на уничтожение с тем, чтобы эффективно снизить всеобщий стандарт умственных способностей» («Основы геологии», т. II, Нью-

Йорк, 1883, с. 495).

241

культурной среды, так и умственных способностей, люди исключительного ума имели относительно большее значение в дикарские времена, чем во времена цивилизованные. Поскольку ресурсы культуры были более скудными, то и трудность изобретения была большей. Так, каким бы парадоксальным это ни могло показаться, Эрой Гения или Ума можно назвать скорее поздний каменный век, чем наше время, поскольку роль врожденных способностей была относительно более важной*. Осно-

*Вывод, который тут нам предлагается, прямо противоположен той точке зрения, которая в наши дни встречает широкую поддержку не только у специалистов, но и у выдающихся антропологов. Так, покойный Эдвард Сепир писал: «По мере того как общественные объединения все разрастаются и разрастаются в своих масштабах, значительно возрастает и возможность появления удивительных и влиятельных личностей. Отсюда следует, что определяющее воздействие индивидов легче доказать на более высоком, чем на более низком уровне культуры» (1919, с. 443). Придерживаться этой точки зрения — значит игнорировать эпохальные изобретения отдаленных времен и склоняться к признанию лишь известных и имеющих имена героев недавних и письменных времен.

Однако интересно отметить, что Льюсу Г. Моргану, одному из первых американских антропологов, было присуще более реалистическое понимание развивающегося культурного процесса. «Человеческий прогресс от начала и до конца, - писал он, - развивался в такой прогрессии, которая если и не была строго геометрической, но была ею по сути. Перед лицом фактов это очевидно, и, теоретически, это не могло бы произойти иначе. Всякий достигнутый факт абсолютного знания становился фактом дальнейших приобретений до тех пор, пока не была достигнута нынешняя сложность знания. Следовательно, если в течение первого периода прогресс был по времени медленнее, то в течение второго периода - быстрее, однако относительное количество знаний в первом случае было большим, тогда как достижения и того, и другого периода рассматриваются в их отношении к сумме достижений. Можно предположить (и с точки зрения окончательного признания это не является невероятным), что прогресс человечества во времена дикарства - в его отношении к сумме достижений человеческого прогресса - был по своей степени значительнее, чем он был впоследствии в три подпериода варварства, и что, подобным же образом, тот прогресс, который был достигнут за весь период варварства, был по своей степени больше, чем он был впоследствии за весь период цивилизации» («Древнее общество», с. 38).

Стоит заметить, что эти строки были написаны около 1875 г.

242

вы цивилизации — начатки механики, гончарного и ткацкого ремесел, металлообработки, истоки земледелия и приручение животных, изобретение плута, колеса, календаря и алфавита и т.д. и т.п. — были заложены безымянными мужчинами и женщинами. По мере прогресса цивилизации делать изобретения и открытия становилось все легче*.

Если изобретения и открытия — одним словом, достижения культуры — стоит объяснять в терминах основанного на взаимодействии культурного процесса, в котором одна культурная черта воздействует на другую, что приводит к образованию видоизменений, новых сочетаний и синтезов, то тогда случаи быстрых перемен в культуре и быстрого культурного роста мы должны были бы отмечать в тех местностях или регионах, где имеет место высокая степень социального и культурного взаимодействия. Но именно этого-то мы и не обнаруживаем. Культурные изменения быстрее совершаются в центре культурных ареалов, чем на их периферии, и быстрее в городской, чем в

сельской местности. Культурные перемены в изолированных регионах происходят сравнительно медленно. Стоит отметить, что как в Новом, так и в Старом Свете * На северо-востоке Южной Америки индейцы культивировали маниоку, которая в некоторых

регионах была основным продуктом питания. Горечь ее вкуса объясняется присутствием в ней гидроцианистой кислоты — смертельного яда. В некоторых регионах из-за того, что почвы были разрушены человекообразными обезьянами, могла произрастать только горькая маниока. Индейцы открыли способ устранения ядовитого элемента посредством выщелачивания из ее корней мучнистого основания. После того как кислоту испарят, растворят и выделят, маниока становится и съедобной, и питательной. Можно только недоумевать, изумляясь, каким это образом аборигены обнаружили, что это можно сделать. Удивительно и то, как они эту технологию усовершенствовали! Просто поразительно, как они могли совершить столь трудное дело, зная, что по природе своей это растение ядовито, но находясь во власти всевозможных магических и мифологических суеверий и не имея понятия о химии! Возможно, это открытие оказалось бы куда проще (и даже наверняка оказалось бы таким), если бы мы располагали его полным описанием. Но даже и в этом случае мы можем — я так полагаю - считать его одним из самых трудных, хотя наверняка и не самых великих, изобретений в истории.

243

регионы, для которых характерен более быстрый культурный рост, располагались или на узких материковых «мостах», соединяющих континентальные массивы (Мексика, Средняя Америка и Анды, с одной стороны, и «Плодородный Полумесяц» - Египет и Месопотамия — с другой), или поблизости от них. Таким образом, мы можем выявить географическую, или топологическую, детерминанту инноваций в культурном процессе: уровень изобретений и открытий имеет тенденцию быть выше там, где рельеф местности и распределение ее массивов способствуют более высокому уровню социального и культурного взаимодействия. Чуть выше мы, ради поддержания дискуссии, высказали предположение, что все члены той или иной народности в равной степени подвержены одним и тем же культурным влияниям. Такая ситуация обычно преобладает на более низких уровнях культурного развития, где общество еще не разделилось на классы. Однако в более совершенных и социально стратифицированьгх культурах этого не происходит. Можно не сомневаться в том, что на протяжении династического периода не все египтяне находились под одинаковым влиянием египетской культуры. Большинство населения составляли сервы, рабы или люди, занятые на общественных работах. Тот страт культуры, на котором они жили и влияние которого они испытывали, был весьма отличен от той сферы, в которой обитали жрецы, правители и их ближайшие приспешники. Сходным образом и в Англии XVII в. большинство народа было совершенно неграмотным и потому почти оторвано от той культурной традиции, которая была доступна Ньютону. И хотя в настоящее время большинство жителей Соединенных Штатов и являются грамотными, они все-таки не испытывают непосредственного и действенного влияния элементов культуры тех стра-тов, где совершаются наиболее значимые изобретения, открытия и другие достижения. А если так, то мы можем сделать следующие обобщения. 1. По мере прогресса культуры общество все больше дифференцируется и стратифицируется. 2. Это означает, что прогрессивно сокращающаяся часть населения испытывает воздействие той культурной традиции, в которой имеют место значимые изобретения и открытия. 3. Этот небольшой класс профессионалов включа244

ет в себя лишь часть исключительно одаренных индивидов общества, тогда как остальные заняты непрофессиональными делами. 4. А если так, то значимые изобретения и открытия делаются представителями прогрессивно сокращающейся части исключительно одаренных индивидов. Другими словами, по мере того как культура прогрессирует и общество становится все более и более дифференцированным по своей структуре и все более и более специализированным по своим функциям, становится сравнительно меньше тех исключительно одаренных личностей, которые совершают значимые культурные синтезы. Здесь, как и раньше, мы приходим к выводу о том, что по мере прогресса культуры роль исключительных способностей становится все менее значимой.

Ослабление относительной значимости биологического фактора в процессе изобретений, открытий и культурного прогресса может быть продемонстрировано и в еще одной сфере. Замечательное достижение было сделано Франклином при помощи самых скудных и самых

простых приспособлений — ключа и бумажного змея. А в наши дни для проведения исследований во многих областях требуется колоссальное и дорогостоящее оборудование — двухсотдюймовый телескоп, стотонный циклотрон. Но кто же будет пользоваться гигантскими астрономическими и физическими приборами? Неужели исключительно одаренный от природы человек годится для работы с ними больше, чем человек менее способный? Нет, это не так: все, что ему нужно, - это лишь необходимая подготовка: одних мозгов тут недостаточно. И уж наверняка индивид со средними способностями, но располагающий циклотроном, может внести сегодня в науку больший вклад, чем высокоодаренная личность с одним только бумажным змеем и ключом. Если говорить о бумажном змее и ключе, то в данном случае Франклин тут имел куда большее значение, чем наделенная такими же природными дарованиями личность имела бы в том случае, если бы в ее распоряжении был телескоп из обсерватории в Маунт^ Паломар или гигантский циклотрон.

По мере возрастания технологического фактора значимость биологического фактора становится сравнительно меньше.

Роль одаренного индивида в культурном прогрессе уменьшается по своей значимости и в другой сфере. Иссле245

дования быстро, так сказать, социализируются или институционализируются. Разумеется, никто и никогда не работал и не достигал чего-либо великого изолированно от других. В распоряжении Ньютона имелись результаты трудов его предшественников, и он обменивался мыслями со своими современниками, получал от них результаты измерений и другие данные. А вот в наше время исследовательская деятельность все больше и больше становится организованным совместным предприятием. В науке и в технологии на смену индивидуальным естествоиспытателям приходят огромные лаборатории и исследовательские коллективы. Примером характерной для нашего времени тенденции является разработка атомной бомбы, созданной в результате совместной деятельности десятков высокопрофессиональных разработчиков и сотен квалифицированных специалистов: явление это, конечно, драматично, но и в высшей степени знаменательно. Значимость одного Великого Человека становится все меньшей и меньшей, а значимость сообщества научных и технических работников — все большей и большей. Как это еще много лет назад отметил выдающийся немецкий ученый Вильгельм Оствальд, «в настоящее время человечество находится на той стадии развития, на которой прогресс гораздо меньше зависит от лидерства выдающихся индивидов, чем от коллективного труда всех работников»17. В наше время солист значит не так-то уж много — хотя публика и пресса все еще жадно следят за примадоннами и подогревают интерес к ним, — имеет значение весь симфонический оркестр.

А теперь мы уже можем сделать некоторые окончательные выводы.

Вывод 1. Хотя мы охотно допускаем, что индивиды различаются своими природными данными, однако у нас нет иных достоверных способов обнаружения или распознавания «гениев», кроме как через их достижения. Может быть оправданным наше представление о том, что достижения Баха или Ньютона объясняются их исключительными врожденными способностями. Однако было бы неоправданным говорить, будто все те люди, которые достигли меньшего, имели пропорционально более низкие природные способности. С другой стороны, у нас есть все основания полагать, что

246

значимые синтезы культурных черт могли иметь и имели место в тех организмах, которые исключительными качествами не отличались. А если так, то мы с неизбежностью приходим к выводу о том, что психологическое определение «гения» является вторичным и ошибочным. Культурологическое определение реалистично: гений — это такой человеческий организм, в котором произошел значимый синтез культурных элементов. Однако культурологическое определение не просто в большей степени соответствует фактам, чем психологическая концепция; оно привлекает внимание к наиболее значимому из тех двух факторов, которые сопряжены с великими изобретениями и открытиями, — т.е. к биологическому и культурному фактору. Психологическая концепция гения говорит нам всего лишь о том, что один организм совершенней другого, хотя во многих случаях она не может нам достоверно объяснить, с каким именно организмом мы имеем дело. Однако психологическая интерпретация не скажет нам того, достигнет ли на самом деле превосходный организм чего-либо великого или же погибнет «немой, бесславный Мильтон». А вот культурологическая интерпретация объясняет нам, каким образом,

почему и когда появляется гений; она демонстрирует те элементы и процессы, которые приводят к появлению гения, и показывает, каким образом все это происходит. Стоит отметить также и то, что культуролог о нейроанатомии гения знает почти столько же, сколько и психолог, т.е. фактически ничего.

Вывод 2. В ходе процесса «человек—культура» фактор врожденных умственных способностей должен был возрастать (и, возможно, и впрямь возрастал) с тех пор, как человек обрел способность к артикулируемой речи. Представляется по крайней мере разумным предположить — хотя это с трудом согласуется с предшествующим выводом, — что Homo sapiens обладает врожденными способностями более высокого уровня, чем те, которыми обладал Pithecanthropus erectus. Таким образом, рассматривая, как на протяжении миллиона лет эволюционировало уравнение «человек—культура», мы можем предположить определенное абсолютное возрастание величины биологического фактора. Однако мы не располагаем свидетельствами того, что на протяжении последних ста — или хотя бы последних пятидесяти — тысяч лет произошло скольконибудь ощутимое возрастание умственных

247

способностей. И однако в течение этого времени имело место заметное культурное развитие. Поскольку значимое изобретение или открытие является функцией совместного действия организма и культуры, то роль организма — и, соответственно, исключительно одаренного индивида - по мере развития и прогресса культуры по сравнению с культурным фактором уменьшалась. Причиной этого является не только возрастание величины культурного фактора — как в абсолютном, так и в относительном смысле, — но также и тот факт, что дифференциация социальной структуры и образование наделенных своими собственными функциями классов свели на нет возможность значимых достижений для все большего числа исключительно одаренных от природы организмов: безграмотный крестьянин не может изобрести систему исчисления — какой бы превосходной ни была кора его головного мозга.

Вывод 3. Процент открытий и изобретений в любое данное время детерминирован не только процентом исключительно одаренных мужчин и женщин среди населения, но и количеством элементов в культурном континууме и скоростью их взаимодействия. Однако ускорение культурного развития, отмечаемое в разные периоды истории человеческой культуры, следует объяснять не повышением общего уровня умственных способностей или увеличением процента высокоодаренных индивидов; нет, это ускорение следует рассматривать в терминах или увеличения количества элементов культуры, или увеличения скорости их взаимодействия, или и того и другого вместе. Чем больше имеется черт или чем выше скорость их взаимодействия (или и то и другое вместе), тем большим является и количество культурных синтезов - изобретений и открытий — при том, что остальные факторы остаются неизменными.

В значительной степени наши рассуждения строились до сих пор на рассмотрении тех выдающихся достижений в науке, философии или искусстве, успех в которых зависит как от имеющегося в наличии культурного материала, так и от врожденных способностей. Но что можно сказать об истории и политических событиях? Не изменяет ли Великий Человек течение событий одной лишь силой своей личности? Была бы история Европы между 1798 и 1815 гг. такой,

248

какой она была, если бы не было Наполеона? Разве Юлий Цезарь не изменил весь ход европейской истории? Разве, спрашивает Сепир, исполнение закона в Новом Орлеане не было бы другим, если бы не было некоего корсиканца?

Мы охотно допускаем, что Цезарь, Наполеон, Чингисхан и многие другие стали значимыми факторами истории*. Однако мы вовсе не хотим принимать те выводы, которые многим хотелось бы из этого извлечь. Доказать, что тот или иной индивид в череде исторических событий был человеком выдающимся, значит, по мнению многих ученых, доказать его гениальность, его необыкновенные способности, силу его характера, его колоссальное величие. В подтверждение своего мнения они говорят, что история делается людьми и что великие перемены могут осуществляться только людьми громадных способностей. Но вот этого-то мы допустить и не можем. Дурак может повлиять на ход истории так же легко и так же глубоко, как и гений. Если сумасшедший дорвется до управления железнодорожной стрелкой или если пьяный стрелочник забудет ее закрыть, то поезд потерпит крушение и премьер-министр погибнет по дороге на международную конференцию. И вот тогда ход истории изменится. Если бы Ленин и его соратники в 1917 г. погибли бы в железнодорожной катастрофе по пути из Швейцарии в Россию, то итог большевистской революции мог бы стать совершенно другим. Если бы Линкольн прожил на

пять лет больше, то реорганизация Юга пошла бы, вероятно, другим путем. Однако нашелся Джон Вилькинс Бутс, эта темная личность, и он «изменил ход» истории.

Более того: нет нужды даже и в том сумасшедшем, который искажает ход истории, потому что изменить его мо-

* Выражение «значимые факторы истории» мы предпочитаем расхожей фразе «изменили ход истории», поскольку она не только представляется антропоморфичной, но и предполагает такой ход событий, который человек может изменить извне, - если, конечно, он достаточно «велик». Но ведь бессмысленно же говорить, будто барометр «изменяет ход погоды»! Барометр является составной частью метеорологического процесса. Так и Великий Человек не «изменяет хода истории» извне: он является ее составной частью.

249

жег любой случай, причиной которого может стать все что угодно. Крыса может заразить царя тифом; белка может стать причиной короткого замыкания линии электропередачи; из-за свиньи может сойти с рельсов поезд, а из-за вспышки молнии может упасть аэроплан. Если бы некоей корсиканской девушке не случилось бы на деревенском празднике встретить смуглого парня, то не возникло бы и той генетической комбинации, которая стала Наполеоном. А между его появлением на свет и его коронацией произошло великое множество чисто случайных происшествий! Можно вспомнить и то изречение, что если бы нос Клеопатры был всего на полдюйма длиннее, то был бы иным и весь ход римской и египетской истории. Да и Дарвин в своем автобиографическом очерке рассказывал нам о том, что капитан Фицрой, «пламенный последователь» мистика и физиономиста Д.К. Лаватера, чуть-чуть не запретил Дарвину присоединяться к экспедиции на «Бигле» только потому, что ему не нравилась форма носа Дарвина! «Он сомневался, — писал Дарвин, — что человек с таким, как у меня, носом, быть столь энергичен и решителен, как это необходимо для такого путешествия». Если бы одержала верх френология Фицроя, то весь ход истории науки мог бы стать другим. Как это со всей очевидностью показывает детский стишок о той цепи событий, которые последовали из-за потери гвоздя от подковы, великие последствия могут проистекать от тех событий, которые в иных отношениях тривиальны и незначительны. А если так, то влияние на ход истории вовсе не является доказательством гениальности или колоссальных способностей. Тот полоумный, по вине которого погиб Цезарь, исторически столь же значим, как и сам Цезарь. Можно не сомневаться в том, что во главе великого правительства или политического движения должна стоять личность, наделенная огромными природными способностями; общества и общественные движения для достижения своих целей часто избирают превосходные инструменты. Однако зачастую случай и обстоятельства приводят к тому, что место всемогущего правителя занимает посредственность, но точно так же случай и случайность могут привести к его низложению и гибели.

Вопрос о значении Великого Человека в истории был так затемнен потому, что обернулась неудачей попытка раз250

граничить историю и эволюцию или, точнее сказать, временной и временно-формальный процесс. Как мы уже указывали в другом месте18, многие антропологи совершенно неспособны провести это простое разграничение. Временной процесс, или «история», — это хронологическая череда событий, каждое из которых уникально. Проводя понятийный анализ, мы отделяем эти события от их матрицы — от совокупности событий. Временно-формальный, или эволюционный, процесс является такой чередой событий, в которой и время, и форма равнозначны: одна форма вырастает из другой во времени.

Временной процесс характеризуется случаем, и потому он в высшей степени непредсказуем: никто, например, не мог бы предсказать, что Бутс убьет Линкольна или что, когда он нажмет на гашетку, его пистолет выстрелит или не выстрелит. А вот временно-формальный процесс может быть детерминирован: здесь предсказание в высшей степени возможно. При распаде радиоактивного вещества одна стадия детерминирует следующую, а ход изменений (равно как и их количественные параметры) можно предсказать. Короче говоря, мы можем предсказать ход эволюции, но не истории.

Важность разграничения между историей и эволюцией и его значение для понимания роли Великого Человека в истории прекрасно иллюстрируются тем спором, который Крёбер и Сепир вели о «суперорганическом»19. Крёбер выдвигает тот аргумент, что если бы Дарвин умер во младенчестве, то и прогресс, и ход развития биологической теории были бы во многом такими же, какими они и были. Сепир это оспаривает, спрашивая, было ли бы исполнение закона в Новом Орлеане в наше время тем же самым, если бы не было Наполеона. Оба оппонента совершенно справедливо высказывают свои притязания. Однако, к несчастью, они говорят о разных вещах.

Одно дело — рассматривать детерминистский эволюционный процесс, и другое дело — исследовать случайный ход истории. В эволюционном процессе индивид имеет сравнительно несущественное значение, как на этом настаивает Крёбер и как об этом со всей очевидностью свидетельствуют феномены многочисленных и одновременных, но независимых открытий и изобретений. Однако в череде тех случайных происшествий, кото251

рые и являются историей, индивид может иметь громадное значение. Но из этого вовсе не следует, что именно поэтому он является «гением» или исключительно способной личностью. Гусь, который спас Рим, в историческом плане имел гораздо большее значение, чем многие из тех императоров, которые Римом правили.

Мы прошли долгий путь с тех пор, как Уильям Джеймс спорил по вопросу о гении с Гербертом Спенсером, Джоном Фиске и Грантом Алленом. Причины и масштабность деяний гения уже не кажутся теперь такими же загадочными и непредсказуемыми, какими они казались Джеймсу и многим другим со времен Джеймса. Наука о культуре, возникновение которой во времена Джеймса было таким трудным, смогла объяснить и сделать понятной целую область человеческого опыта, непостижимую для психолога. В наше время проблему гения понять совсем нетрудно.

Как мы уже указывали, не имеет смысла определять гения психологически — по крайней мере, постольку, поскольку это относится к истории культуры. Многие люди с исключительными природными способностями никогда не достигают ни признания, ни славы. И с другой стороны, многие из тех, кому мы обязаны выдающимися достижениями, были людьми всего лишь со средне-высокими или даже с посредственными природными способностями. Было бы неразумно делать тот вывод, будто заметные достижения должны предполагать природные способности высокого уровня.

Предположив, что умственные способности равномерно распределяются в человечестве по эпохам, территориям и расам (а это предположение подтверждается свидетельствами палеонтологии, нейроанатомии и психологии), мы можем фактически исключить биологический или психологический фактор из рассмотрения причин и масштабности действий гения и работать с одним только культурным фактором. Мы, разумеется, можем допустить, что если остальные факторы будут оставаться неизменными, то богато ода-

ренный от природы индивид имеет больше возможностей стать признанным гением, чем человек с меньшими способностями. Однако другие факторы неизменными не являются; по сути дела, они столь изменчивы, что оказавшийся в благоприятной ситуации индивид с более скудны-

252

ми способностями может иметь гораздо больше шансов стать «гением», чем гораздо более одаренный от природы человек, оказавшийся, однако, в неблагоприятном — с точки зрения культуры — положении. И поэтому мы можем сказать только то, что в конечном счете, а не в любом отдельном случае, гений, скорее всего, будет человеком скорее с превосходными, чем со средними природными способностями.

Гений — т.е. тот, кто становится признанным гением, — это такая личность, в которой произошел значимый синтез элементов культуры. Иными словами, он является функцией своей культуры. Если количество элементов невелико, течение медленно, а потоки изолированы, то гениев будет немного и появляться они будут редко. Если же культурная традиция богата и разнообразна, течение быстро, а скорость взаимодействия высока, то гении будут появляться чаще и в большем количестве. Гении с легкостью появляются на вершинах культурного развития, но редко — на его склонах или плато. Один вид почвы или климата будет способствовать появлению гения, а другой — нет. «Тайна» того, почему гении «столь исключительно, судя по всему, изобилуют» во времена «подъема человеческой деятельности», является, как сказал Джеймс, «почти такой же глубокой, как и овеянная временем тайна того, почему великие реки текут мимо великих городов». Он совершенно прав в той мере, в какой речь идет о глубине тайны, но, к несчастью, здесь он поставил телегу впереди лошади — т.е. города перед реками. Вовсе не изобилие «гениев» приводит к «подъему человеческой деятельности» (т.е. к периодам расцвета в культурном развитии), но совсем наоборот: именно великие периоды культурного развития и процветают, и выражают

себя в гениальных людях. И эпохи великого развития должны объясняться культурологически, а не психологически.

А что касается приписывания «гениальности» тем людям, которые «изменили ход истории», то, как мы видели, с тем же успехом изменить его может идиот или гусь. В таком контексте значим не высокий или низкий уровень способностей, но стратегическое положение в движущейся констелляции событий. Даже самая ничтожная вещь или самое ничтожное обстоятельство может изменить ход истории.

253

Объяснять историю культуры психологически — значит, несомненно, полагаться на тайну, апеллировать к случаю и для объяснения значимых событий и эпох взывать «к этой невидимой и не поддающейся воображению игре сил в нервной системе». «Самое большое, что только может предсказать социолог, — говорит Джеймс, — это то, что если гений... укажет путь, то общество наверняка по нему пойдет». Однако культуролог — благодаря тому, что он работает на супрапсихологическом, супрасоциологическом уровне культуры, и благодаря тому, что он объясняет культуру посредством культуры, — дает ей реальное объяснение. И, объясняя культуру, он объясняет тем самым как причины, так и масштабность деятельности гения.

Глава девятая

Эхнатон: великий человек против процесса культуры

«А если так, то это только кажется, будто законодатели, государственные деятели, религиозные лидеры, первооткрыватели и изобретатели и впрямь формируют цивилизацию. Те глубинные, слепые и непонятные силы, которые формируют культуру, формируют еще и так называемых творческих лидеров общества - и формируют их столь же существенно, как они формируют массу человечества. Прогресс — в той мере, в которой он может считаться таковым объективно, — это нечто такое, что само себя создает. Мы его не

делаем».

А. Л. Крёбер1

I

Всякому живому организму противостоит внешний по отношению к нему мир. Этот внешний мир в самом полном смысле этого слова организму чужд, а зачастую и враждебен. И все-таки необходимо — чтобы жить, чтобы выживать, — достигать согласия со своей средой. Приспособиться к окружающей среде — значит в какой-то мере взять ее под контроль (по крайней мере, с точки зрения организма — приспособление никогда не бывает всецело пассивным). Успешное приспособление означает выживание, а выживание означает господство — господство организма над внешним миром.

От этого положения всего лишь один шаг до существующего у человеческого рода представления о том, будто и внешний мир, и происходящие в нем события являются не более чем реализацией идей и эмоций, проецируемых из сознания Бога или из сознания человека. Идеи приходят сначала: они являются изначальными семенами, перводви-гателями. Выходя из сознания, они принимают форму звезд и планет, животных и растений, орудий и сооружений, обрядов и институтов. В начале была Идея. А Идея

255

находит свое выражение в Слове, и Слово становится не только плотью (Ин. 1, 14), но и землей, небом и всем творением. Да будет свет — и был свет. Внешний мир — это не более чем проекция сознания Бога.

Такое представление о вселенной и о реальности распространено повсеместно. Мы видим, что в Египте оно выражено в концепции бога Пта. В начале своей жизни Пта был покровителем архитекторов и ремесленников, однако в конце концов он стал тем высшим сознанием, от которого произ-водны все веши: «Мир, и все, что в нем есть, существовало как мысли в его сознании, а его мыслям, равно как и его планам зданий и произведений искусства, было нужно лишь то, чтобы их выразили в произнесенных словах, — и тогда они примут такую же конкретную форму, как и материальные реальности»2.

Что происходит с богами, то происходит и с людьми — в соответствии с нейросимволической образностью той расы, которая называлась «народом-мыслью». Подобно тому как боги создают и приводят в движение свои миры с помощью мысли и слов, так формируют свои миры и люди. С помощью колдовства и обряда, с помощью словесных формул и действий — а иногда всего лишь концентрацией сознания и воли — они могут вызывать дождь, изменять ход солнца в небе, исцелять больных, поражать своих врагов, вызывать рост урожая, регулировать собственный образ жизни и, наконец, находить безопасный путь в Страну

Мертвых.

Однако таким образом под контролем человека оказывается не один только внешний мир, мир природы. Его собственный мир, его общество, его культура и его история подчинены его воле даже еще больше, поскольку неужели не очевидно, что они им созданы, неужели не очевидно, что они - всего лишь выражения его мысли и его желаний? Таковы представления «народамысли».

Однако все люди не равны между собой - даже и на уровне первобытного общества. Некоторые из них являются лучшими шаманами, чем другие; у них больше «силы». На более высоких уровнях культуры мы обнаруживаем вождей и жрецов, затем — королей и императоров, пап и монархов. Бог Пта в личностях художников, ученых, законодателей, правителей, генералов, пророков

256

иизобретателей производит из себя новые орудия и приспособления, новые кодексы и институты, новые способы жизни. Прогресс в культуре — это всего лишь результат деятельности относительно малочисленных одаренных индивидов. По мере прогресса культуры возрастает значение и исключительной личности; великие культуры могут создаваться лишь Великими Людьми. Подобно Яхве, создавшему свет лишь тем, что он его назвал, Великие Люди создают общество и историю своей гениальностью. Таков словесный тропизм.

П

В Египте в XTV в. до христианской эры произошли важные события. На передний план вышел монотеизм, объявив войну старому политеизму. Были упразднены все боги кроме одного, и его сделали Господином всего. Храмы были закрыты, жрецы — изгнаны, а их земли

идоходы конфискованы. Была построена новая столица. Правление было реорганизовано. Произошли заметные перемены в искусстве. Весь строй Египта изменил свой облик, и, как утверждают, тогдашние события оказали глубокое влияние на нашу сегодняшнюю жизнь. Как же все это произошло? Что стало причиной этого переворота, который потряс Египет до самого основания и воздействие которого продолжает ощущаться даже и по сей день? Один из ответов таков — Эхнатон. Этот гений — благодаря своему мировоззрению и своей интуиции — стал провозвестником новой философии и нового образа жизни и благодаря одной только воле и решительности преобразовал подвластный ему народ. Так, по крайней мере, нам говорили.

Нет необходимости говорить, что не все исследователи египетской истории доверяли столь простому объяснению. Много было и таких (а в последние годы — особенно), кто энергично отстаивал значимость культурных сил в историческом процессе. Об их исследованиях мы еще упомянем позже.

Социальной науке зачастую отпускали ее грех бесплодности и бессилия. Делали это те, кто, симпатизируя ей, указывает на то, что исследователь социальной сфе-

257

ры не располагает, подобно физику, лабораториями, и потому не следует ожидать, будто он создаст такие теории, которые могут выдержать проверки этими методами. Однако это оправдание не только ложно, но и сбивает с толку. Это, конечно, правда, что социолог, в отличие от физика, не располагает лабораториями. Однако он располагает лабораториями в ином и в самом настоящем смысле. История и этнография дают социологу то, что равноценно лабораториям физика. Как человеческий организм реагирует на полиандрию, на тещ, на деньги, на спектроскопы, на святую воду, на правительственное регулирование цен; как люди будут жить в пустыне, тундре или джунглях; какое воздействие окажет технологический прогресс на жизнь общества и философию? Ответы на эти и на тысячи подобных им вопросов можно получить посредством изучения тех бесконечно разнообразных обстоятельств и условий, при которых человек жил на этой планете в течение последнего миллиона лет. Если бы социолог мог проводить свои эксперименты так, как это делает физик или психолог, проводящий опыты на крысах, то было бы трудно вообразить такое испытание, которому племя, всякая культура не были бы подвергнуты во всякое время и во всяком месте. Скудность собранных социальной наукой данных объясняется не отсутствием лабораторий, но незнанием того, как пользоваться находящимися в распоряжении ресурсами.

Древний Египет — это великолепная лаборатория, в которой социолог может проверять многие теории. Он был достаточно изолирован, отрезан от соседей пустынями, горами и морем. И следовательно, оставался относительно незатронутым внешним влиянием. Мы располагаем прекрасными свидетельствами - и археологическими, и документальными — истории и культурного развития Египта на протяжении нескольких десятков веков. Страна была богата природными ресурсами — в противоположность, к примеру сказать, Австралии,

— так что мы можем наблюдать рост культуры начиная с весьма примитивного уровня и до уровня одной из величайших цивилизаций Древнего мира. Таким образом, мы можем изучать живой культурный процесс на адекватной по размеру сцене и на фоне тысячелетий. Мы можем получить сведения и об использовавшихся материалах, и о ресур258

сах — как природных, так и культурных. Мы можем рассмотреть все изменения одно за одним. Мы можем проследить все развитие шаг за шагом. Мы можем увидеть, как один фактор влиял на другие. Мы можем подсчитывать и оценивать. Короче говоря, мы можем сделать почти все то, что делает в своей лаборатории ученый-физик — за исключением повторения эксперимента. Таким образом, Египет для нас — это своего рода опытное поле, на котором можно проверить многие теории социальной науки.

Мы можем выделить два основных типа исторических интерпретаций — психологический и культурологический. Наиболее заметной чертой психологической интерпретации является обычай объяснять исторические события через личности выдающихся индивидов, однако она предполагает еще и обращение к «характерам» народов или рас и даже к таким вещам, как «дух времен». Культурологический тип интерпретации предполагает объяснение истории через культурные силы и процессы, через поведение, через человеческую душу, но не через технологии, институты и философские представления. Так войдем же теперь в нашу лабораторию и воспользуемся ею для оценки тех теорий, которые создаются ради объяснения великих философских и политических событий, имевших место на протяжении жизни Эхнатона. Обратимся сначала к психологической интерпретации.

III

Ту великую религиозную и политическую революцию, которая охватила Египет около 1380 г. до н. э., представляли нам как дело одного человека — Эхнатона. «До Эхнатона, — говорит Брэстед, — всемирная история была лишь не встречающим сопротивления дрейфом традиции. Все люди были лишь каплями воды в великом потоке. Эхнатон был первым индивидом в истории». И, говорит Брэстед, Эхнатон совершил эту революцию тем, что навязал внешнему миру свои собственные идеи - идеи, рожденные в его собственном сознании: «Сознательно и обдуманно, посредством умственного процесса, он завоевал свое положение, а потом встал прямо перед лицом традиции и отмел ее в сторону»3 (курсив автора).

259

Но одних только идей было недостаточно; здесь требовались еще и властная сила, и энергия. Нам говорили, что Эхнатон обладал и этими качествами тоже. «Он обладал неограниченной личной силой характера». Он «был совершенно убежден в том, что ему по силам полностью переделать мир религии, мышления, искусства и жизни одной лишь несокрушимой волей совершить это... На всем лежит отпечаток его индивидуальности. Люди вокруг него должны были, не оказывая сопротивления, покоряться его несгибаемой воле... Придворные чиновники слепо следовали за их юным царем, почтительно внимая каждому его слову». Х.Р. Холл интерпретирует египетскую историю посредством то прибывающих, то убывающих умственных способностей, достигших своей «кульминации под властью необыкновенно умного» Эхнатона. «Его правление было самой первой эпохой власти идей независимо от условий и желаний народа» (Брэстед). Революцию Эхнатона «можно приписать лишь индивидуальному гению в высшей степени исключительного человека» (Гардинер). Александр Море утверждает, что «Аменофис ГУ [Эхнатон] был тем человеком, который изменил направление естественного течения событий»4.

Для Е.А. Уоллиса Буджа Эхнатон был «религиозным фанатиком — нетерпимым, гордым и упрямым, но честным и искренним». Никто, говорит он, «кроме безумца, не был бы столь слеп перед фактами, чтобы попытаться ниспровергнуть Амона и его культ». Джеймс Байки увидел в нем человека с «беспощадно ясным умом», хотя и в высшей степени нетерпимого. «Отчетливо

понимая, — пишет он, — что универсальность его божества означала монотеизм, он понял также и то, что при его безраздельном поклонении истине тут не может быть места терпимости по отношению к беспечным старым культам других богов». Одним словом, великий переворот в Египте был совершен страстью человека к истине и его благоговейным отношением к логике. Г. Штейндорф и К.С. Сил рассматривают Эхнатона как, «вероятно, самого обаятельного человека из тех, кто когда-либо сидел на троне фараонов». Он обладал «мистическим темпераментом» и «в высшей степени целеустремленным характером». Стоило ему только однажды «выбрать себе цель, он упорно ее преследовал и, не испы-

260

тывая колебаний, достигал ее со всем фанатизмом». Х.Д.С. Пендлебури, отвергший мнение Брэстеда о том, что Эхнатон был «первым индивидом в истории», тем не менее считает его человеком, обладавшим «необыкновенным характером» и ставшим «первым из известных нам бунтарей, первым человеком со своими собственными идеями...»5 (курсив автора).

Эхнатон, говорят нам, произвел революцию не только в теологии, но и в искусстве. Эхнатон открыл новую эпоху в живописи и скульптуре, которую связывают с его правлением. Он же сам стал и ее лидером: «Совершенно очевидно, что работавших при дворе Эхнатона художников он учил сам, добиваясь, чтобы их резцы и кисти рассказывали о том, что эти люди видят своими

глазами». Брэстед полагает, что замечательный гимн Атону «был, вероятно, написан самим царем»6.

Некоторым исследователям Эхнатон кажется личностью столь замечательной, что они не могут поверить, чтобы он был нормальным человеком. «Эхнатон преследовал свои цели столь бессмысленно и слепо, с таким лихорадочным фанатизмом», что, по ощущению Брэстеда, «в этом необыкновенном человеке было что-то болезненное и ненормальное, что заставляет предполагать в нем даже и душевную болезнь». Вейгалл полагает, что «Эхнатон был эпилептиком и страдал от галлюцинаций»7.

Конечно, имеются и некоторые факты в поддержку той теории, что Эхнатон был не совсем нормальным. В современных ему произведениях искусства (а они, как уже говорилось, отличались натурализмом и реализмом) царь зачастую изображался уродливым и ненормальным.

«Царь проповедует возвращение к природе, заставляет художника работать с живой моделью и велит, чтобы с его скульптурного портрета (экземпляры таких изображений были обнаружены) соскребали глину, чтобы можно было убедиться в том, что его черты воспроизведены верно...

Скульпторы достоверно воспроизводили его выступающую вперед нижнюю челюсть и его удлиненный выпуклый череп — даже и тогда, когда впоследствии эти уродства были еще больше усугублены болезнью»8.

В последние годы жизни Эхнатона его, согласно Море, изображали «округлившимся и женоподобным, с внешно-

261

стью гермафродита — с выпуклой грудью, с широкими бедрами, с чересчур округлыми ягодицами, что заставляет заподозрить в нем человека болезненного, с каким-то патологическим пороком»9.

Некоторые исследователи замечательный и необычный характер Эхнатона пытались объяснить ссылками как на расу, так и на психологию: они уверяли, что он не был чистокровным египтянином. Так, Вейгалл напоминает нам о том, что «никогда нельзя забывать, что в жилах царя текло много чужой крови». Это помогло ему выделиться среди «суеверных египтян, [у которых] никогда не хватало оригинальности». Море также отмечает, что к крови Эхнатона «примешалась арийская кровь, впоследствии усугубленная сирийским потомством Ти»: этим объясняется расовая основа царя10.

Итак, мы располагаем объяснением египетской истории этого периода. На сцену выходит феноменальная личность — человек, обладавший такой гениальностью и силой воли, что он вышел за границы нормы и самолично преобразовал религию, социальную организацию и искусство великого народа. Таким образом, мы имеем здесь теорию, которую необходимо проверить в нашей «лаборатории».

IV

Прежде чем вернуться в саму по себе нашу лабораторию, которой является история культуры Египта (такой, какой она нам известна благодаря археологическим изысканиям и документальным исследованиям), давайте вкратце рассмотрим все то, что нам известно об