History_of_Journalizm_4_year_2nd_semestr

твенного издательства сводили с русским книгоиздательским делом еще и свои личные счеты. Обладая неограниченными материальными средствами, имея в руках все бумажные запасы страны, распоряжаясь всей типографской техникой, Госуд. издательство умело только накладывать свою руку на чужие начинания и жить чисто паразитической жизнью. Мы уже видели, как, под угрозой неотпуска бумаги, «Госиздат» пытался наклеить свою обложку на научные труды П.А. Кропоткина. Но таких и подобных фактов не перечесть. Так, вопреки воле автора, он пытался захватить у «Алконоста» третий том стихотворений Блока; так, им было сделано покушение на «Воспоминания» В.Н. Фигнер, и только после личных и довольно бурных объяснений автора с главой Госиздата г. Вейсом в присутствии «самого» Луначарского, были восстановлены права изд. «Задруга», которому автором была отдана рукопись; так, «Колосу» предлагали передать Госиздату «Парижскую Коммуну» Лаврова, а затем объявили, что в дальнейшем на нее устанавливается монополия Госиздата, и т.п. Иногда захватническая бесцеремонность Госиздата принимала прямо легендарные размеры. Так, без ведома и согласия издательства Сабашниковых Госиздат «просто», в самой типографии, где у него «своя рука — владыка», вычеркнул на корректурных листах обложки и титула книги Эд. Страсбургера: «Учебник ботаники» имя «фирмы» и поставил свою марку. Так, затребовав от «Задруги» «на просмотр» рукопись «Краткой теории внутренних болезней» проф. Стериопула, совсем удержал ее у себя для издания, не спрашиваясь ни автора, ни издательства. Так, изд. Сабашниковых было запрещено издание книги проф. Круткова «Курс статической физики» с мотировкой: «мы издадим ее сами», причем к автору ни до, ни после этого не потрудились обратиться ни за разрешением, ни за рукописью. Словом, режим ясен. Писатели в Советской России рассматриваются под углом зрения «всеобщей милитаризации труда», как крепостные власти, и под страхом объявления

«саботажниками» должны вытягивать руки по швам и говорить «слушаю-с».

Ипусть не говорят, будто мы преувеличиваем. Нынешний — последний по счету

—руководитель Госиздата, г. И. Степанов, в журнальчике «Книга и революция», высказывается по этому вопросу в выражениях, не оставляющих желать большего:

«В других областях мы выкуривали саботажников, а тут мы создаем для них теплые уголки (sic!)... Мы сумели сломить саботаж спецов в промышленности... Здесь мы не либеральничали, не боялись быть грубыми. Тех, кто не хотел работать с Советской властью, мы хладнокровно лишали продовольственного пайка. В издательском деле мы терпели постыдное положение»...

Вы видите: для этих господ писатели — спецы, а литература должна быть их «промышленностью». Раньше только литературные «публичные мужчины», у которых на лбу явно красовались неписанные «роковые слова — продается с публичного торга» придерживались циничного правила: чей хлеб-соль кушаю, того и песни пою. Большевики желают всех писателей перевести на положение «бутербродных» платных литературных агентов власти. Их союзником в этом достойном предприятии, с одной стороны, должен быть Царь-Голод, а с другой — волшебное слово «паек». А если этого мало, так ведь можно заставить «выправлять курс» и просто из-под палки...

Ипусть не говорят, что мы опять преувеличиваем. Тот же самый, уже цитируемый нами г. Степанов, начав говорить о таком искреннем и чутком писателе и ценителе искусства, как А.Г. Горнфельд, пишет нимало не краснея:

«Нам приходится повсюду — ив литературе — использовать «спецов», хотя бы они были антисоветскими или внесоветскими по своим настроениям. Но их надо взять под строгий контроль, к ним надо приставить комиссаров».

Чем не новый Скалозуб, с его окриком:

... я вам Фельдфебеля в Вольтеры дам!

Он в три шеренги вас построит,

А пикнете — так разом успокоит!

И тот же самый г. Степанов имеет бесстыдство писать о жалком положении литераторов и литературы при капитализме. «Плохо было дело, — говорит он, — с новыми исканиями и открытием «новых мозговых извилин». Новаторы работали не для удовлетворения старых потребностей, а для создания новых. На них был нулевой спрос. И, значит, предложение капитала, как такового, на эту область литературного производства было тоже нулевое. Этим новаторам приходилось искать покровительства у богатого человека». И г. Степанов не щадит красок для изображения унизительности положения искусства, вынужденного прибегать к «буржуазному меценатству», для которого естественно «смотреть на это дело, как на потеху». Но сколько бы ни наговорил здесь верного и даже азбучного г. Степанов, в его устах все это превращается в ложь и фальшь. Не видели ли мы, как «меценатство» — только более робкое и скудное — в советском режиме возродилось в лице отдельных влиятельных людей, в особенности комиссаров, стыдящихся грубой обнаженности коммунистического самодурства, желающих хоть немного казаться «европейцами» и своим заступничеством иногда спасающих обреченные на жертву начинания в области искусства и литературы? Не видели ли мы, как порою такую роль играет личное вмешательство все еще немножко чтимого в Кремле Горького? Или «блаженного» Анатолия Луначарского, когда-то грешившего всякими ересями, вплоть до «богостроительства»? Недаром тот же г. Степанов, с гордостью называющий себя «грубым» и «топорным» коммунистом, не может говорить о Луначарском иначе, как с насмешкой над его миной «удрученного либерала», желающего казаться «интересным, широким, культурным», возвышающимся «над грубой коммунистической толпой».

В «Книге и Революции» г. Степанов вменяет в вину капитализму то, что он не давал хода «новым исканиям». И это тогда, когда из официального отчета Госиздата — след.,

от того же г. Степанова — мы узнаем, что «Госиздат не может предоставлять типографские средства и бумагу на перепечатку художественных произведений, которые и до революции имели ограниченное значение; на издание научных и философских работ, которые дышат буржуазной ограниченностью и к тому же по своему общему характеру найдут крайне малочисленных читателей. И, нечего скрывать от себя, может быть, иногда Госиздат не дает выступить представителям новых исканий, из которых со временем получилось бы чтонибудь ценное и положительное»...

«От себя» гг. Степановы этого не скрывают. В «отчетах», печатаемых «для внутреннего употребления» компартии и советской бюрократии, говорить об этом позволительно. Но в журнале, предназначенном для читающей публики, вроде «Книга и Революция», за то же самое надо клеймить капитализм. «Про взятки Климычу читают, а он украдкою кивает на Петра»...

Как-то совестно по поводу таких вещей, как циническое озорство советских Бируковых и Красовских или теоретизирования советских Иудушек и Скалозубов, говорить о великих принципах социалистического миросозерцания. И, однако, нельзя этого не делать.

Когда-то Герберт Спенсер12 написал против социализма памфлет под названием «Грядущее Рабство». Яркими штрихами рисовал он картину всеобщего закрепощения всех живых сил страны, материальных и духовных, колоссальному спруту — Государству. Мертвящая централизация всего, плен в колоссальной всенародной тюрь- ме-казарме — таким пугалом выставлял он «государство будущего». Среди социалистов не было двух мнений об этом фантоме. Все одинаково отнеслись к продукту фантазии Герберта Спенсера, как к самой неосновательной клевете на социализм. Все последующие авторы книг и работ о «Zukunfsstaat» заботливо отгораживались от представления о социализме, как системе, в которой все исходит от нового пролетарско-бюрократического государс-

тва и все возвращается к нему же. Самый догматичнейший из всех марксистов, папа ортодоксии, Карл Каутский, в своих брошюрах: «Социальная революция» и «На другой день после социальной революции» с категоричностью, не оставлявшей большего желать, объявил, что социализм будет лишь в области материального производства собственно системой коллективистической централизации, в области же творчества духовных идеологических ценностей — в области науки, искусства, литературы — он будет применением принципа анархии, т.е. царством безусловной личной свободы, царством ничем не стесненной индивидуальной и групповой инициативы...

Большевизм жестоко насмеялся над всей историей развития социалистической мысли. Злобные карикатуры на социализм Герберта Спенсера и других, еще менее оригинальных клеветников на новое учение, в лице большевизма оделись в плоть и кровь. И в этом отношении ни один враг социализма не нанес ему столь смертельных ударов, сколько отцы красные иезуиты ленинской церкви. Легенда о Великом Инквизиторе Достоевского была разогрета и подана миру под новейшим коммунистическим соусом.

В декабре 1920 г. Всероссийский Союз писателей подал наркомпросу А.В. Луначарскому «докладную записку», требуя для русского писателя возврата его законного «права на книгу», «права на читателя». «Ныне, — говорит записка, под которой стоят имена Веры Фигнер, Льва Рогачевского, проф. Сакулина и др., — закрывают издательства, отбирают паши последние запасы бумаги, запирают наши типографии, прекращают набор рукописей, аннулируют уже данные разрешения на издания, даже отказываются от контрактов, которые органы власти, в качестве представителей государства, заключили с писательскими коллективами и с издательствами на потребу самого государства». «Доступ к типографиям не расширяется, а суживается. Последние рукописи ныне снимаются с очередей и возвращаются авторам. Рус-

ская художественная, критическая, философская, историческая книга окончательно замуровывается. Русская литература перестает существовать. Из явления мирового значения она превратилась в явление комнатного обихода, для небольшой группы лиц, имеющих возможность услышать друг друга за чтением своих рукописей. История не забудет отметить того факта, что в 1920 г., в первой четверти века ХХ, русские писатели, точно много веков назад, до открытия книгопечатания, переписывали от руки свои произведения в одном экземпляре и так выставляли их на продажу в двух-трех лавках Союза писателей в Москве и Петрограде, ибо никакого другого пути к общению с читателем им дано не было». И этот крик души, вырывающийся из уст русских писателей, кончается констатированием зловещего факта: «Политика Государственного издательства, монополизировавшего все русское книгопечатание, делает молчание русской литературы явлением принципиальным: для русского писательства книг нет, ибо оно должно молчать. Мы с негодованием видим, что невольное стеснение литературы превращается в ее сознательное умерщвление».

Вы видите, что когда мы озаглавили эту статью «Убийство русской литературы» — это была не пустая фраза. Сами жертвы большевистского преступления указывают пальцем на своих убийц. Да, аракчеевский коммунизм Ленина и товарищей хладнокровно свершил это преступное и гнусное дело. Он превратил русских писателей в живые трупы...

О, поле, поле, кто тебя Усеял мертвыми костями?

«Писательский быт,— гласит статья «Литературная Москва за 1918 -1920 гг.» в сб. «Красная Москва», — остается в наши дни безотрадным зрелищем писательской службы в советских учреждениях и других различных учреждениях, ничего общего с литературой не имеющих... По данным анкеты, произведенной Союзом писателей, более 90% писателей не живут литературой. В графе запроса: «Ваш литературный

заработок прежде и теперь?» — неуклонно стоит ответ: «Прежде 100%, теперь иногда

— 1/4, иногда — ничего».

Кто же, как не живые трупы, эти писатели, превращенные в помощников делопроизводителей и регистраторов? И что же, как не живые трупы, их рукописи, завалявшиеся либо на их запыленных письменных столах, за ненадобностью превращенных в обеденные, либо в портфелях полузадавленных частных издательств?

По сведениям Союза писателей таких, имеющихся на учете и лежащих неподвижно рукописей только художественного и литературно-критического содержания, к концу 1920 г. было более полутора тысяч. Редакционные портфели всех издательств

— настоящие кладбища для таких «живых трупов».

В многострадальной жизни Н.Г. Чернышевского был один, едва ли не самый трагический момент. Передают, что в каторжной тюрьме он много, иногда целые ночи напролет, лихорадочно что-то писал, писал и писал. А затем, в минуты мрачного отчаяния, обливаясь слезами, беспощадно жег, жег и жег написанное. Невысказанные слова жгли его душу, заживо убитые мысли переполняли все его существо — он задыхался от них. Не было ли это прообразом будущей судьбы всей русской литературы в современной всероссийской псевдокоммунистической каторжной тюрьме?

Страна переживает величайший кризис. Нынешний голод, на фоне которого победоносно шествует «конь блед» и на нем страшный всадник — Cholera morbus — только подводит итоги всей великой разрухе огромной страны. В мрачном величии кладбищенской тьмы, распростирающей свои черные крылья, «смерть жатву жизни косит, косит»... Если не теперь, то когда же напряженнее всего должна работать индивидуальная и групповая мысль и рваться на простор свободное, убежденное слово? И обывательские души ждут, что коммунистическая диктатура хоть тут, перед лицом всероссийского кошмара, опомнится и раскует цепи, сковывающие общественную и

личную свободу. И большевистская власть, как некогда встревоженное самодержавие, делает... одну миллионную долю шага навстречу клокочущей общественной потребности. Комитету помощи голодающих, предусмотрительно возглавленному несколькими надежными коммунистами, всемилостивейше даруется привилегия бесцензурного издания всяких бюллетеней, воззваний и отчетов, при условии полной их аполитичности. Вот оно, единственное завоевание, сделанное российской словесностью за все время. Для этого нужно было скопление всех возможных бедствий — «труса, глада и мора».

Кладбищенская тьма простирает свои черные крылья над осиротелой землей. И в этой глубокой тьме по-прежнему со страниц всяких «Правд» и «Известий» монопольно «ухают» совы и филины советской прессы, гг. Стекловы, Мещеряковы и иные Смердяковы большевизма, вместе с переходящими порой на газетное поприще заплечными мастерами советского режима, такими новоиспеченными «писателями», как Лацис, Петерс. Это нашествие профессиональных убийц на арену очищенной от настоящих писателей литературы, как нельзя более символично для всего режима. Ибо, что такое вся эта власть, как не власть ночных убийц, убийц всякой свободы, всякой личной и общественной инициативы, убийц вольного творчества, — убийц великой русской литературы?

1921

В.В. Шульгин

1920 год. Новогодняя ночь

Тема 1. Отечественная журналистика в период НЭП (1921-1925)

В.В. Шульгин «1920 год. Новогодняя ночь»

Вечером 31 декабря 1919 года я был у A.M. Драгомирова1. Мы сидели с ним вдвоем в его вагоне, в его поезде. Поезд стоял в порту,

вОдессе. Днем из окон видно было море. Дальше поезду некуда было идти.

Он сказал:

—Я все-таки убежден, что сопротивление начнется... Сейчас есть еще кое-что...

Но когда останется только смерть в бою или смерть в воде — будет вспышка энергии... Сейчас вся масса хочет одного — уходить... Но когда некуда будет уходить? Неужели же не проснется решимость? Вы как думаете?

—Я все надеюсь, что еще здесь начнется... Потому что и здесь ведь уже некуда уходить. Ведь вся эта масса, что сюда отступает, она же не сядет на пароходы и в Крым не попадет. Следовательно, и ей придется выбирать между боем и морем. Беда только в том, что здесь совсем не то делается, что нужно.

—Вы думали, когда мы вышли из Киева, что будем сидеть с вами в порту в Одессе?

—Нет, я почему-то думал, что мы задержимся около Казатина... Но я понял положение, когда мы получили в Якутском полку приказ — это было, кажется, где-то около Фастова... Я тогда же развил своим молодым друзьям так называемую «крымскую теорию»...

—Это что?

—Крымская теория — это реставрация доекатерининских времен... Сидел же хан столетия в Крыму. Благодаря Перекопу взять его нельзя было, а жил он набегами...

Он добывал себе набегами «ясырь», то есть живой товар — пленных, а мы, засев

вКрыму, будем делать набеги за хлебом. Впрочем, и «ясырь» будем брать... для «пополнений»... Вы уезжаете в Севастополь?

—Я каждый день «уезжаю», но пока что еще не уехал: потому что пароход все задерживается. Здесь я ничем не могу помочь. Скорее я только мешаю... Я легко могу прослыть центром каких-нибудь интриг... чего я вовсе не желаю. «Главноначальствующий областью» без «области» — фигура не-

удобная... Ну, а скажите, очень ругают?

—Вас? Ругают, конечно... При этих обстоятельствах это неизбежно. Одни бранят вас за то, что «допустили» погромы,

адругие за то, что вы не позволили «бить жидов»... Конечно, вы взяли миллионы за последнее...

—Неужели и это говорят?

—Говорят... Вас это удивляет? А я привык... Меня столько раз «покупали» — жиды, немцы, масоны, англичане, — что это меня не волнует... Но больше всего, конечно, зла гвардия...

—За что? За мой приказ? Вам он извес-

тен?

—Да... Вы, покидая «область» и сдавая командование, благодарите войска и затем кончаете, приблизительно, так: «Не объявляю благодарности»... первое — волчанцам, за всякие безобразия, а на втором месте стоит в приказе гвардия, которая «покрыла позором свои славные знамена грабежами и насилиями над мирным населением». Что-то в этом роде...

A.M. Драгомиров человек очень добрый. Но у него бывают припадки гнева. Так было и сейчас.

—Я об этом не могу спокойно говорить...

Я с очень близкими людьми перессорился из-за этого. Я пробовал собрать командиров полков, уговаривал, взывал к их совести. Но я чувствую, что не понимают... А я не могу с этим помириться. Я к этой гражданской войне никак не могу приладиться...

—Да, я помню. Вы, может быть, забыли, но я помню... Вы мне говорили больше года тому назад, еще в Екатеринодаре, что вы тяготитесь «гражданской» вашей деятельностью, что вы хотели бы делать свое прямое дело, то есть воевать... но что условия войны таковы... Словом, вы сказали тогда, в октябре 1918 года: «Мне иногда кажется, что нужно расстрелять половину армии, чтобы спасти остальную»...

—Половину не половину... Но я и сейчас так думаю. Но как за это взяться?.. Я отдавал самые строгие приказы... Но ничего не помогает... потому что покрывают друг друга... Какие-нибудь особые суды завести? И

это пробовал, но все это не то...

—Мое мнение такое. Вслед за войсками должны двигаться отряды, скажем, «особого назначения»... Тысяча человек на уезд отборных людей или, по крайней мере, в «отборных руках». Они должны занимать уезд: начальник отряда становится начальником уезда... При нем военно-полевой суд... Но трагедия в том, откуда набрать этих «отборных»...

й- В том-то и дело... Нет, я часто думаю, что без какого-то внутреннего большого процесса все равно ничего не будет. Хоть бы орден какой-нибудь народился... Какоенибудь рыцарское сообщество, которое бы возродило понятие о чести, долге — ну.

словом, основные вещи, ну, что хоть грабить — стыдно. Или религиозное это должно быть движение... Словом, это должно быть массовое, большое, психологическое...

—И будет... «Покаяния отверзи ми двери»... Этим мы отличаемся от Польши... Я убежден, что, если на этой равнине, что называется Восточной Европой, если устояли мы, а не поляки, то только благодаря нашей способности «каяться»... Поляки — нераскаянные... Они не могут каяться... Ведь, в сущности говоря, у поляков было больше шансов на гегемонию... Они раньше вышли

ккультуре, потому что ближе к Западу... но они нераскаянные... Мы говорили «земля наша... но порядка в ней нет,— приходите володеть и княжить нами»... А они говорили: «Polska stoi nierzadem»...

—Что это значит?

—Это старинная польская поговорка, которая употреблялась еще в XVI веке и значит: «Польша стоит беспорядком»... То есть они не только не хотели каяться во всех своих безобразиях, в вечной своей легкомысленной «мазурке», но, так сказать, «канонизировали» свою анархию...

Были отдельные голоса, которые кричали: «Братья! Что вы делаете! Губите себя»...

На одно мгновение «карнавал» останавливается... но потом кто-нибудь вспоминал: ведь Polska stoi nierzadem!.. И традара...

та... традара... та... tempo di mazurka... И

все продолжалось по-старому, пока не «промазурили» свою «королевскую республику»... А мы каялись... Набезобразим во всю «ширину русской натуры» и потом каемся... «Придите володеть и княжить»...

и приходят и княжат... И тогда оправляемся, укрепляемся, возвеличиваемся — пока опять не расхулиганимся... Волна.. То «сарынь на кичку», то «волим под царя восточного православного»... Так и живем... И будем жить.

Принесли бутылку красного вина.

И мы, «главноначальствующий областью» — без области и «редактор «Киевлянина» — без Киева, чокнулись...

В данную минуту мы равно были «бывшие люди»... И с одинаковым основанием могли пожелать друг другу «нового счастья», ибо «старое» изменило...

* * *

Личное перемешивалось с общим в эту новогоднюю одинокую ночь.

Отчего не удалось дело Деникина? Отчего мы здесь, в Одессе? Ведь в сентябре мы были в Орле... Отчего этот страшный тысячеверстный поход, великое отступление «орлов» от Орла?..

Орлов ли?..

«Взвейтесь, соколы, орлами»... (солдатская песня).

Явспомнил свою статью в «Киевлянине»

вдвухлетнюю годовщину основания Добровольческой армии... два месяца тому назад...

«Орлы, бойтесь стать коршунами. Орлы победят, но коршуны погибнут».

Увы, орлы не удержались на «орлиной» высоте. И коршунами летят они на юг, вслед за неизмеримыми обозами с добром, взятым... у «благодарного населения».

«Взвейтесь, соколы... ворами». («Единая, неделимая» в кривом зеркале действительности).

Красные — грабители, убийцы, насильники. Они бесчеловечны, они жестоки. Для них нет ничего священного... Они отвергли мораль, традиции, заповеди господни. Они презирают русский народ. Они озверелые

горожане, которые хотят бездельничать, грабить и убивать, но чтобы деревня кормила их. Они, чтобы жить, должны пить кровь и ненавидеть. И они истребляют «буржуев» сотнями тысяч. Ведь разве это люди? Это «буржуи»... Они убивают, они пытают...

Разве это люди? Это звери...

* * *

Значит, белые, которые ведут войну с красными именно за то, что они красные,

— совсем иные... совсем «обратные»...

Белые — честны до донкихотства. Грабеж у них — несмываемый позор. Офицер, который видел, что солдат грабит, и не остановил его, — конченый человек. Он лишился чести. Он больше не «белый» — он «грязный»... Белые не могут грабить.

Белые убивают только в бою. Кто приколол раненого, кто расстрелял пленного — тот лишен чести. Он не белый, он — палач. Белые не убийцы: они воины.

Белые рыцарски вежливы с мирным населением. Кто совершил насилие над безоружным человеком, — все равно, что обидел женщину или ребенка. Он лишился чести, он больше не белый — он запачкан. Белые не апаши — они джентльмены.

Белые тверды, как алмаз, но так же чисты. Они строги, но не жестоки. Карающий меч в белых руках неумолим, как судьба, но ни единый волос не спадет с головы человека безвинно. Ни единая капля крови не прольется — лишняя... Кто хочет мстить, тот больше не белый... Он заболел «красной падучей» — его надо лечить, если можно, и «извергнуть» из своей среды, если болезнь неизбывна...

Белые имеют Бога в сердце. Они обнажают голову перед святыней... И не только в своих собственных златоглавых храмах.

Нет, везде, где есть Бог, белый преклонит — душу, и, если в сердце врага увидит вдруг Бога, увидит святое, он поклонится святыне. Белые не могут кощунствовать: они носят Бога в сердце.

Белые твердо блюдут правила порядочности и чести. Если кто поскользнулся, товарищи и друзья поддержат его. Если он

упал, поднимут. Но если он желает валяться в грязи, его больше не пустят в «Белый Дом»: белые не белоручки, но они опрятны.

Белые дружественно вежливы между собой. Старшие строги и ласковы, младшие почтительны и преданны, но сгибают только голову при поклоне... (спина у белых не гнется).

Белых тошнит от рыгательного пьянства, от плевания и от матерщины... Белые умирают, стараясь улыбнуться друзьям. Они верны себе, родине и товарищам до последнего вздоха.

Белые не презирают русский народ...

Ведь если его не любить, за что же умирать и так горько страдать? Не проще ли раствориться в остальном мире? Ведь свет широк... Но белые не уходят, они льют свою кровь за Россию... Белые не интернационалисты, они — русские...

Белые не горожане и не селяне — они русские, они хотят добра и тем и другим. Они хотели бы, чтобы мирно работали молотки и перья в городах, плуги и косы в деревнях. Им же, белым, ничего не нужно. Они не горожане и не селяне, не купцы и не помещики, не чиновники и не учителя, не рабочие и не хлеборобы. Они русские, которые взялись за винтовку только для того, чтобы власть, такая же белая, как они сами, дала возможность всем мирно трудиться, прекратив ненависть.

Белые питают отвращение к ненужному пролитию крови и никого не ненавидят. Если нужно сразиться с врагом, они не осыпают его ругательствами и пеной ярости. Они рассматривают наступающего врага холодными, бесстрастными глазами... и ищут сердце... И если нужно, убивают его сразу...

чтобы было легче для них и для него...

Белые не мечтают об истреблении целых классов или народов. Они знают, что это невозможно, и им противна мысль об этом. Ведь они белые воины, а не красные палачи.

Белые хотят быть сильными только для того, чтобы быть добрыми... Разве это люди?.. Это почти что святые...

***

«Почти что святые» и начали это белое дело... Но что из него вышло? Боже мой!

Я помню, какое сильное впечатление произвело на меня, когда я в первый раз услышал знаменитое выражение: «От благодарного населения»...

Это был хорошенький мальчик, лет сем- надцати-восемнадцати. На нем был новенький полушубок. Кто-то спросил его:

—Петрик, откуда это у вас? Он ответил:

—Откуда? «От благодарного населения», конечно. И все засмеялись.

Петрик из очень хорошей семьи. У него изящный, тонко-костный рост и красивое, старокультурное, чуть тронутое рукою вырождения, лицо. Он говорит на трех европейских языках безупречно и потому порусски выговаривает немножко как метис,

спримесью всевозможных акцентов. В нем была еще недавно гибко-твердая выправка хорошего аристократического воспитания...

«Была», потому что теперь ее нет, вернее, ее как будто подменили. Приятная ловкость мальчика, который, несмотря на свою молодость, знает, как себя держать, перековалась в какие-то... вызывающие, наглые манеры. Чуть намечавшиеся черты вырождения страшно усилились. В них сквозит что-то хорошо знакомое... Что это такое? Ах, да, он напоминает французский кабачок... Это «апаш»... Апашизмом тронуты...

этот обострившийся взгляд, обнаглевшая улыбка... А говор. Этот метисный акцент в соединении с отборнейшими русскими «в Бога, в мать, в веру и Христа» — дают диковинный меланж «сиятельнейшего хулигана»...

Когда он сказал: «От благодарного населения», все рассмеялись. Кто это «все»?

Такие же, как он. Метисноизящные люди русско-европейского изделия. «Вольноперы»2, как Петрик, и постарше — гвардейские офицеры, молоденькие дамы «смольного» воспитания...

Ах, они не понимают, какая горькая ирония в этих словах. Они — «смолянки». Но почему? Потому ли, что кончили Смольный

под руководством княгини НН, или потому, что Ленин-Ульянов, захватив Смольный, незаметно для них самих привил им «новосмольные» взгляды...

— Грабь награбленное!

Разве не это звучит в словах этого большевизированного Рюриковича, когда он небрежно-нагло роняет:

1920 год: Новогодняя ночь

— От благодарного населения. Они смеются. Чему?

Тому ли, что, быть может, последний отпрыск тысячелетнего русского рода прежде, чем бестрепетно умереть за русский народ, стал вором? Тому ли, что, вытащив из мужицкой скрыни под рыдания Марусек и Гапок этот полушубок, он доказал насупившемуся Грицьку, что паны только потому не крали, что были богаты, а как обеднели, то сразу узнали дорогу к сундукам, как настоящие «злодии», — этому смеются? «Смешной» ли моде грабить мужиков, которые «нас ограбили», — смеются?

Нет, хуже... Они смеются над тем, что это население, ради которого семьи, давшие в свое время Пушкиных, Толстых и Столыпиных, укладывают под пулеметами всех своих сыновей и дочерей в сыпно-тифозных палатах, что это население «благодарно» им...

«Благодарно» — т.е. ненавидит...

Вот над чем смеются. Смеются над горьким крушением своего «белого» дела, над своим собственным падением, над собственной «отвратностью», смеются—ужас- ным апашеским смехом, смехом «бывших» принцев, «заделавшихся» разбойниками.

* * *

Да, я многое тогда понял.

Я понял, что не только не стыдно и не зазорно грабить, а, наоборот, модно, шикарно.

У нас ненавидели гвардию и всегда ей тайком подражали. Может быть, за это и ненавидели...

И потому, когда я увидел, что и «голубая кровь» пошла по этой дорожке, я понял, что бедствие всеобщее.

«Белое дело» погибло.

Начатое «почти святыми», оно попало в руки «почти бандитов».

* * *

Яне гвардеец... Я так же мало аристократ, как и демократ. Я принадлежу к тому среднему классу, который «жнет там, где не сеял». Все — наше. Пушкин — наш, и Шевченко — наш. (Слышу гогот «украинцев». Успокойтесь, друзья: Шевченок в роли «украинского большевика» я оставляю вам, себе я беру — Шевченко-бандуриста, «его же и Гоголь приемлет».)

Все русское — наше. Аристократия и демократия нам одинаково близки, поскольку они русские, поскольку они талантливы

ипрекрасны, поскольку они наше прошлое

ибудущее. Аристократия и демократия нам одинаково далеки, поскольку они узкок- лас-совы, поскольку они изящно надменно или грубо фамильярны.

Яскорблю над угасающими, «сходящими на нет» старинными родами, я радуюсь нарождению новых, «входящих», которые «сами себе предки».

Яжну там, где не сеял. Все высокое, красивое и сильное русское — мое, и я ношу мое право на них на острие моей любви к родине... Я люблю ее всю, с аристократами

идемократами, дворцами и хатами, богатыми и бедными, знатными и простыми.

Ибо все нужны. Как нужны корни, ствол, листья... и цветы...

* * *

Я не гвардеец... Но если я особенно больно чувствую падение аристократии, то это потому, что все же noblesse oblige3...

Как русский, я несравненно более оскорблен метаморфозой «Петрика» в апаша, чем «Петьки» в хулигана. Ведь, в сущности, вся белая идея была основана на том, что «аристократическая» честь нации удержится среди кабацкого моря, удержится именно белой, несокрушимой скалой...

Удержится и победит своей белизной. Под аристократической честью нации надо подразумевать все лучшее, все действительно

культурное и моральное, порядочное без кавычек. Но среди этой аристократии в широком смысле слова, аристократии доблести, мужества и ума, конечно, центральное место, нерушимую цитадель должна была бы занять родовая аристократия, ибо у нее в крови, в виде наследственного инстинкта, должно было бы быть отвращение ко всяким мерзостям...

И вдруг...

«От благодарного населения»...

«Tout est perdu sauf Гпоппеиг»4, —• говорили французские дворяне.

«L'honneur a ete perdu avant tout»5, — можем сказать мы... Но белое дело не может быть выиграно, если потеряна честь и мораль.

Без чести, именно отрицанием чести и морали — временно побеждают красные. Для белых же потерять честь — это потерять все. C'est tout perde...

* * *

И я видел...

Я видел, как зло стало всеобщим. Насмешливый термин «от благодарно-

го населения» все покрыл, все извинил, из трагедии сделал кровавый водевиль в m'en Псп'истском6 стиле.

* * *

Явидел...

Явидел, как почтенный полковой батюшка в больших калошах и с зонтиком в руках, увязая в. грязи, бегал по деревне за грабящими солдатами:

— Не тронь!.. Зачем!.. Не тронь, говорю... Оставь! Грех, говорю... Брось!

Куры, утки и белые гуси разлетались во все стороны, за ними бежали «белые» солдаты, за солдатами батюшка с белой бородой.

Но по дороге равнодушно тянулся полк, вернее, пятисотподводный обоз. Ни один из «белых» офицеров не шевельнул пальцем, чтобы помочь священнику... единственному, кто почувствовал боль и стыд за поругание «христолюбивого» воинства.

Зато на стоянке офицеры говорили друг другу:

— Хороший наш батюшка, право, но комик... Помнишь как это он в деревне... за гусями... в калошах... с зонтиком.. Комик!

* * *

Явидел, как артиллерия выехала «на позицию». Позиция была тут же в деревне — на огороде. Приказано было ждать до одиннадцати часов. Пятисотподводный обоз стоял готовый, растянувшись по всей деревне. Ждали...

Язашел в одну хату. Здесь было, как в других... Половина семьи лежала в сыпном тифу. Другие ожидали своей очереди. Третьи, только что вставшие, бродили, пошатываясь, с лицами снятых с креста.

— Хоть бы какую помощь подали... Бросили народ совсем... Прежде хоть хвельшара пришлют... лекарства... а теперь... качает... всех переберет... Бросили народ, совсем бросили... пропадаем... хоть бы малую помощь...

Дом вздрогнул от резкого, безобразнорезкого нашего трехдюймового... Женщина вскрикнула...

— Это что?

Это было одиннадцать часов. Это мы подавали «помощь» такой же «брошенной», вымирающей от сыпного тифа деревне, за четыре версты отсюда...

Там случилось вот что. Убили нашего фуражира. При каких обстоятельствах — неизвестно. Может быть, фуражиры грабили, может быть, нет... В каждой деревне есть теперь рядом с тихими, мирными, умирающими от тифа хохлами — бандиты, гайдамаки, ведущие войну со всеми на свете. С большевиками столько же, сколько с нами. Они ли убили? Или просто большевики? Неизвестно. Никто этим и не интересовался. Убили в такой-то деревне — значит, наказать...

— Ведь как большевики действуют — они ведь не церемонятся, батенька... Это мы миндальничаем... Что там с этими бандитами разговаривать?

— Да не все же бандиты.

— Не все? Ерунда. Сплошь бандиты — знаем мы их. А немцы как действовали?