History_of_Journalizm_4_year_2nd_semestr

партия родилась как объе¬динение тредюнионов для целей обеспечения им своего парла¬ментского представительства; к этому объединению примкнули и отдельные социалистические партии, и научно-социа- листические общества. Подобно этому и в будущем обществе для «гильдейцев» основным ядром является федерация рабочих гильдий, плюс все иные виды культурно и. социально необходимых группировок. Английский рабочий в лице «гильдейца», творит в своем сознании новый социалистический мир «по своему образу и подобию».

Это не кабинетный, не интеллигентский социализм, а подлинное порождение массового рабочего движения. Рабочие и естественные группировки их в производстве

ираспределении для него — истин¬ный субъект, а не объект социалистического творчества. Идеи гиль¬дейского социализма родились в рабочей мастерской, а не в четы¬рех стенах кабинета доктринера. Они проверялись опытом ежедневной борьбы

исамоорганизации, а не экспериментами вче¬рашнего подпольного борца, благодаря удачному «путчу» получив¬шему возможность выпускать ежедневно в свет столько декретов, на сколько хватит бумаги и типографских возможностей.

Развитие гильдейского социализма в процессе борьбы рабочего класса за свои интересы также не лишено своих оригинальных особенностей.

Гильдейский социализм сумел внедриться в жизнь и связаться с глубоким движением рабочих низов. Он в значительной мере сумел теоретически возглавить мощное движение горнорабочих, — первое крупное массовое движение в Англии, поставившее себе непосредственной целью — давлением на парламент добиться от него согласия на национализацию горного — в особенности, ка¬менноугольного — дела, и на организацию совместного управле¬ния им рабочими и государством. Это движение приняло поисти¬не грандиозные размеры

ипотрясло всю страну.

Шахтеры встретили в своих домога-

тельствах единодушную под¬держку всего рабочего класса Англии. А их идеи заразили собою и другие слои этого класса. Среди железнодорожников, среди почто- во-телеграфных служащих началось острое брожение умов. В формулировке целей своей собственной борьбы они также обрати¬лись к идее превращения в автономные корпорации, наравне с государством принимающие участие в организации железнодо¬рожного и почтово-телеграф- ного дела.

Не нужно однако думать, что гильдейцы представляют себе про¬цесс осуществления своих идей во всех отраслях хозяйственной жизни аналогичным с ходом событий, намечающимся в горном деле. Ис¬ключительное значение, которое имеет это последнее для английс¬кого народного хозяйства, вместе с его высокой капиталистической концентрированностью в мировой обстановке послевоенного кризиса, обусловило исключительные формы движения горнорабочих, и придало ему характер стремительного штурма, приводящего в дви¬жение для радикального преобразования силу государства. Вооб¬ще же говоря, гильдейцы строят свои расчеты преимущественно на механизме чисто экономической борьбы, в которой капиталист и рабочий стоят лицом к лицу без всяких посредников.

Рассчитывая на социализацию горного и железнодорожного дела одним ударом, в других областях промышленности «гильдейцы» представляют себе более длительный и затяжной процесс. Они рас¬считывают, что потрясенный войной рабочий класс Англии будет уже не тот, что до войны. Его движение станет гораздо более бое¬вым, его домогательство своих прав — гораздо более нервным и нетерпеливым, и не надо стремиться вернуть его психику к довоен¬ному состоянию. Напротив, надо, чтобы рабочий класс стал созна¬тельно и систематически нетерпеливым и требовательным. Учаще¬ние и обострение конфликтов должно поставить класс предпринимателей перед альтернативой: либо отстаивать все

пре¬рогативы своего фабричного самодержавия, зная, что в этом случае они не будут иметь ни дня покою, что вечные нарушения правиль¬ности и безостановочное™ нормального процесса производства и будет вечно отравлять им жизнь и мешать им использовать после¬военную мировую рыночную конъюнктуру, либо пойти навстречу домогательствам рабочих и предложить им разделить с собою пра¬ва и ответственность. Гильдейцы не обольщают себя иллюзиями относительно размеров той доли, которую в этом случае первона¬чально предложит рабочим фабрично-заводской патронат. Они пре¬красно понимают, что рабочим будет предложено лишь весьма и весьма подчиненное, второстепенное место в деле соуправления производством. Они так себе и представляют дело, что получится нечто похожее на то, как если бы глава известной фирмы присоеди¬нил бы к себе ради расширения дела другого капиталиста в каче¬стве «младшего компаньона», с ограниченными правами и ограни¬ченной ответственностью. В данном случае, когда права такого «младшего компаньона» были бы даны рабочим, пришлось бы при¬бегнуть к системе назначения «смещанных комитетов» из предста¬вителей предпринимателей и рабочих. Этим было бы положено на¬чало перехода от фабричного самодержавия капиталиста к фабричной конституции. На первых порах эта конституция, как всякая «октроированная» конституция, может быть весьма скром¬ной. Но рабочие, конечно, ею не удовольствуются. Они будут стре¬миться все более и более расширять свои права. А, главное, здесь процесс постепенного нарастания их роли в управлении производ¬ством будет идти параллельно с нарастанием их собственной способности к хозяйственному самоуправлению, которая дается лишь опытом. Нет ничего более опасного, как быстрая перемена объек¬тивной роли в производстве, от которой отстает психика производи¬теля. Современный рабочий слишком привык относиться к пред¬приятию, в котором он работает, как к чужой и враждебной силе, высасывающей из

него жизненные соки. По закону контрастов, по стихийному инстинкту, в котором может заключаться бессознатель¬ная потребность реванша, он, сразу ставши полным хозяином пред¬приятия, легко мог бы усвоить на него взгляд, как на простое сред¬ство получения личной и узкогрупповой выгоды, игнорируя интересы предприятия, как такового, и народного хозяйства в его целом. Кро¬ме того, мало желания хорошо управлять делом, нужно еще и уме¬ние. При капиталистическом строе рабочий чересчур является пас¬сивным придатком к механизму предприятия, чтобы охватить его своим умственнымвзглядом,какцелое,вовсехеговнутренних и внешних соотношениях. И вот почему промежуточная фаза прикос¬новенности к производству на правах как бы коллективного «млад¬шего компаньона» будет иметь не одни лишь неудобства, происте¬кающие из «промежуточного», эклектического, компромиссного характера этой социальной ситуации, а и своеобразные выгоды. Рабочий постепенно войдет во все «таинства» управления совре¬менным многосложным капиталистическим предприятием, освоит¬ся со своею ролью участника в деле, приобретет необходимые навы¬ки и специальные сведения. От него самого будет зависеть, по мере собственного духовного роста, скорее перерасти свое первоначаль¬ное и скромное положение. Опираясь на мощь своей профессио¬нальной организации, рабочий будет все более и более расширять свои права контроля над производством, отбирая у фабриканта одну функцию за другой, пока, наконец, у фабриканта не останет¬ся, в сущности, более никаких существенных функций. Только тогда будет легко отнять у фабриканта и его последние собственнические права. Ибо глубокая ошибка думать, будто капиталистическая соб¬ственность в настоящий момент основывается исключительно на какой-то юридической привилегии, которую можно уничтожить од¬ним росчерком пера. Нет, предприниматель сейчас является ду¬шою производства, он представляет совокупность его интересов, как сложного организованного целого, предполагающего

полную гармонию частей внутри и поддержание равновесия во взаимоот¬ношениях своих с внешним миром; в противоположность единич¬ным рабочим и служащим, предприниматель один находится во всеоружии знания всех этих внутренних и внешних отношений; его личные качества в значительной степени обуславливают собою про-цветание дела. Прогнать его только для того, чтобы дело принялось трещать по всем швам, только для того, чтобы затем оказаться вынужденными (как это было в России с большевиками) привлечь его обратно, восстановить его в части его функций и в какомнибудь замаскированном виде вернуть ему его прерогативы, создав для него привилегированное положение, чтобы заинтересовать его сно¬ва в деле и этим возместить за потерю прежних прав — это означа¬ло бы поставить всю социализаторскую задачу рабочего класса вверх ногами. Это значило бы «смешать шашки» всей игры. Ника¬кие льготы и привилегии, ни в области дисциплинарной бюрокра¬тической власти, ни в материальном содержании, не возместят той личной заинтересованности, которая руководила капиталистом, пока он был ответственным дольщиком предприятия. А между тем все эти льготы и привилегии, все эти чрезмерные бюрократические пре¬рогативы, являются извращениями социалистического принципа и жестоко его компрометируют. Да, наконец, и самая необходимость вновь апеллировать к организационному таланту бывшего пред¬принимателя после его низложения, доставляя низложенному ост-рое наслаждение злорадного торжества, психологически уже явля¬ется поражением рабочего класса, подрывающим его веру в себя, порождающим в нем разочарование и упадок духа.

Метод гильдейского социализма всем этим авантюристическим экспериментам предпочитает прочное, серьезное, хотя и болеемедленное,нарастаниеприобретений рабочего класса, развиваю¬щее в нем стойкость, трезвую оценку собственных сил, но вместе с тем и возможность вполне на них положиться в заранее взвешен¬ном и раз-

меренном предприятии. В основе социальной философии гильдейского социализма лежит глубокое убеждение, что отмира¬ют те общественные классы, у которых не остается более обще¬ственно-необходимых функций, и заменяют их другие классы именно потому и постольку, поскольку они оказываются более способны¬ми отправлять эти функции. Поэтому центр тяжести лежит имен¬но в фактическом замещении, а не в юридической экспроприации; последняя неминуемо сорвется, если первое недостаточно подго¬товлено, и, наоборот, удастся, если оно обеспечено и тактически предшествует юридическому узаконению.

Очень метко и верно отметил Отто Бауэр: «У гильдейского со¬циализма нет недостатка в революционном духе; недаром он раз¬вился под сильным влиянием революционного синдикализма. И его провозвестники всегда вновь и вновь подчеркивают, что окон¬чательное и полное отрешение капиталистов от власти над индус¬трией, вероятно, будет возможно лишь революционным путем. Но гильдеизм ставит революцию не в начале, а в конце процесса. Рабочий класс должен сначала непрерывным расширением свое го контроля над индустрией практически научиться такому конт¬ролированию, приобрести способность управляться с промышлен¬ным делом, — прежде чем принять это дело на себя всецело».

Какая бьющая в глаза разница, сравнительно с тем, как лозунг «рабочего контроля» был подхвачен и пересажен на русскую по¬чву большевиками!

Там широкие, в общенациональном размере задуманные «гиль¬дии», объединенные в стройный, все государство охватывающий союз, с разветвлениями на фабриках и заводах, — разветвления¬ми, действующими по единому для всех «плану кампании» и про¬ходящими практическую школу участия в управлении производ¬ством, начиная, так сказать, с «приготовительного класса». Здесь

— распыленный, полуанархический, импровизированный «рабо¬чий конт-

роль», водворяющийся на фабрике, как у себя дома, еди¬ным духом, по взмаху дирижерской палочки самодурных конкви¬стадоров власти. Там — прежде всего стремление к внутренним завоеваниям, приобретениям и победам рабочего класса: к росту сплоченности, трудовой самодисциплины, умения ориентировать¬ся в сложных внутренних и внешних условиях существования про¬мышленного предприятия, привычка чувствовать себя ответствен¬ным участником в деле его организации и процветания. Здесь — ставка ва-банк, погоня за внешней победой без обеспечения усло¬вий, дающих возможность ею воспользоваться, удержание во что бы то ни стало захваченной позиции, хотя бы ценой хозяйственно¬го распада и культурного запустения. Там — последовательное внедрение рабочего контроля, бережно охраняющего судьбу пред¬приятия от грубой ломки и гибельных потрясений, там — доста¬точно продолжительный стаж, дающий рабочим практическое воспитание, подготовку, выучку на деловом опыте. Там — с само¬го начала объединение физических рабочих в «гильдии» с техни¬ками, специалистами, служащими. Здесь — короткий этап все¬властия неумелых, неподготовленных и представленных своим собственным силам местных кучек рабочих, здесь — разрыв с научно-техни- ческим руководством; здесь — опрощение всего заве¬дования предприятием, — с тем, чтобы во весь карьер переско¬чить от этого «смутного времени» на фабрике к ее абсолютной «национализации» и такому же всевластию «совбуров». Там — самодеятельность рабочих масс, полная свобода, независимость, почти абсолютная равноправность с государством частноправо¬вых рабочих объединений синди- кально-кооперативного типа; здесь

— насильственная бюрократизация кооперативов и профессио¬нальных союзов, опыты властного «сращивания» их с государ¬ством, опека над ними со стороны властных партийных кучек, монополизировавших всю власть и все гражданские права

исво¬боды. Там — развенчание государства, совлечение с него тоги «суверенности», превращение его в одно из многих объединений с ограниченной компетенцией, ограниченной властью и ограничен¬ным кругом действия; здесь — централизованнейшая и абсолют¬нейшая диктатура, делающая авторитет власти непререкаемым

иподчиненность рабочего безусловной. Там — поистине построяющий, конструктивный социализм, черпающий свои силы из твор¬чества снизу из организационной инициативы масс; здесь — столь же сильный в борьбе и разрушении, сколь бездарный в хозяй¬ственно-организационном отношении режим, детищем которого является величайшая из разрух…

Одним словом, здесь «истиннорусский» коммунизм, олицетво¬рение всей нашей хозяйственной, политической и культурной от¬сталости. Он не строитель новой, а жертва старой русской исто¬рии. Что же касается «гильдеизма», то он, в такой же мере, есть продукт типично английский. Но он

— не детище старой Англии. Та знала свой умеренный и аккуратный трэдюнионизм старого стиля, строго выдержанного в духе рабочей аристократии. В нем же веяние нового времени, действие военного потрясения, вливше¬го в английского рабочего революционный дух, дотоле свойствен¬ный романскому синдикализму. «Гильдеизм» явился как бы про¬дуктом скрещивания

бурного революционного синдикализма и солидного трэдюнионизма. В нем Англия отрешилась от былой «инсулярной» замкнутости, открылась влияниям континентальных течений, — но зато и сама не замедлила оказать обратное влия¬ние на эти последние. В самом деле, гильдеизм идейно влиятелен не только в Англии, где в значительной степени под знаком этого влияния происходит пересмотр программы тамошней «независи¬мой рабочей партии». Он уже повлиял и на французских синдика¬листов, руководящие круги которых, выступив недавно со своим проектом социализации железных дорог во французском парла-менте, несомненно, отступили

от традиционных принципов «чис¬того» романского синдикализма и приблизились

к«гильдеизму». Наконец, в Германии, где движение в пользу национализации каменноугольной промышленности явилось отраженным толчком английского, в том крыле марксизма, которое характеризуется именами Отто Бауэра, Гильфердинга3 и др., мы наблюдаем сей¬час значительное приближение к конструктивным идеям гильде¬изма, и дальнейшее их развитие в довольно своеобразном духе, особенно рельефно выступающее в небольшой, но содержатель¬ной брошюре Бауэра «Der Weg zum Sozializmus»; причем любо¬пытно отметить, что к этому повороту благоприятно отнесся даже такой хранитель марксистской догмы, как К. Каутский. Если при¬смотреться, наконец, к смутному комплексу идей т.н. «рабочей оппозиции» в большевистской среде, то станет совершенно ясно, что ходячее обвинение этой оппозиции в «анархо-синдикалистс-ком» уклоне весьма неточно, и что «рабочая оппозиция»'тяготеет именно больше всего

к«гильдеизму», хотя, по-видимому, тяготеет так же, как мольеровский герой, долго не подозревавший, что он «говорит прозой». Все дело в том, что в основе «гильдейского соци¬ализма» при всей не разработанности многих его сторон, лежит одна несомненно здоровая конструктивная идея: дать в построе¬нии нового общества организационный синтез, приводящий к гар¬монии противостоящие интересы личности и государства, во-пер¬вых, потребителя и производителя, во-вторых. Той же дорогой — искания подобного синтеза — идет и проект экономической про¬граммы нашей партии, выработанный в середине прошлого года, оглашенный на сентябрьской партийной конференции и напеча¬танный в прошлом номере нашего журнала.

Вряду других течений, гильдейский со-

циализм заслуживает полного внимания и тщательного изучения. Он — знамение вре¬мени. Все новейшие искания социалистической мысли — и он в том числе

— естественно и неизбежно направляют-

ся по одному и тому же руслу, знаменуя собою вступление социализма в новую фазу. После социализма субъективно-уто- пического и объективно-научного, наступает эра синтетического, универсального, конст¬руктивного социализма.

1921

В.М. Чернов

Убийство

русской

литературы

«Все грехи прощаются, только хула на Духа Святого не прощается, — говорит народное присловье. И в

нем скрыт глубокий символический смысл. Выше, непростительнее всех грехов является покушение на жизнь духа. Можно много навредить человеку в его материальном благосостоянии, можно покуситься на его физическую свободу, даже жизнь; но ничего не может быть ненавистнее попытки закабалить и убить его душу. В жизни целого народа также можно нанести ему какой угодно материальный или территориальный ущерб, но всякий такой ущерб — преходящий и поправимый, не идет ни в какое сравнение с покушением на убийство, на умерщвление свободного духовного творчества народа.

И этот-то величайший из всех исторических грехов перед русским народом совершен — победоносным большевизмом. Без всяких преувеличений, отвечая за каждое слово, мы можем сказать, что большевизм духовную жизнь России сковал сильнее, чем сковывало ее русское самодержавие. И потому он совершил то, чего самодержавие в самые худшие времена своего существования не могло совершить: он осмелился покуситься на убийство русской литературы.

Это не пустые слова. Они могут быть подтверждены в изобилии фактическими доказательствами.

Одним из гнуснейших порождений самодержавия была предварительная цензура. Эти «испанские сапоги» для человеческой мысли навсегда останутся памятником глубочайшей внутренней подлости разнузданного деспотизма. Победоносный большевизм тотчас же проявил психологию выбившегося в люди раба, лакея, севшего за стол и тотчас же «по-барски» положившего ноги на стол. Он, не задумываясь ни на минуту, восстановил в полной мере этот атрибут самодержавного деспотизма.

Пусть, впрочем, об этом расскажет перо самих героев большевизма. Есть такой сборник «Красная Москва», изданный

Московским Советом под редакцией гг. Каменева и Ангарского. В статье «Печать и книжное дело», принадлежащей перу второго из них (бывшего комиссаром печати по городу Москве), мы читаем о положении книгоиздательства (стр. 519): «Независимо от обязанностей представления общего плана, ни одна книга не могла быть сдана в набор издательством без визы отдела печати, точно так же типографиям было запрещено брать такие книги в работу».

Теперь посмотрим, какие мытарства пришлось претерпеть при этом отдельным авторам, — и прежде всего тем авторам, чьи имена чтятся всей мыслящей революционной Россией.

Николай Константинович Михайловский. Его сочинения «национализированы». На целый ряд лет право литературной собственности на них закреплено за государством. Частные лица, не исключая наследников, сыновей Михайловского, — не имеют права его печатать. Что же касается до государства, то оно изображает из себя собаку на сене, которая сама не ест и другим не дает. И сочинения Михайловского становятся антикварной редкостью. Но вот издательство «Колос», в виду этого, возбуждает специальное ходатайство о разрешении ему выпустить в свет полное издание произведений Михайловского под редакцией Иванова-Разумника. Ответ получается классический:

«Государственное издательство находит несвоевременным издание полного собрания сочинений Михайловского и рекомендует вам употребить имеющуюся у вас бумагу на печатанье литературы агитационного характера».

Под этими строками, в «отношении» от 2 марта 1920 г. за № 1904, красуется подпись В. Воровского, который еще слывет, сравнительно с другими деятелями на славном поприще душительства мысли, «европейцем»...

Много пришлось покойному Н.К. Михайловскому страдать от царской цензуры, но такого издевательства переживать ему не приходилось. Ни одно ведомство не рас-

поясывалось тогда настолько, чтобы «рекомендовать» издательству «Русского Богатства» употребить предназначенную для сочинений Михайловского бумагу — скажем, на какие-нибудь «троицкие листки» или брошюры генерала Богдановича. Надо было, чтобы появился большевистский «советизм» — и только тогда официально была провозглашена истина, что в России нет бумаги для Н.К.Михайловского, а есть для Демьяна Бедного и иных нищих духом «агитационных» писателей на «бутербродном» иждивении у советской власти.

Петр Лаврович Лавров... Когда то же издательство «Колос» подало заявление о разрешении печатать книгу Лаврова «Социальная революция и задачи нравственности» — знаменитую работу его, впервые появившуюся за границей в «Вестнике Народной Воли» — то Петроградский отдел печати потребовал предварительно ее рукопись «на просмотр»! Издательству пришлось разъяснить, что речь идет о «том самом» Лаврове, который был другом Маркса

иЭнгельса, издавал за границей «Вперед»

инаписал «Парижскую Коммуну» — вещь, которая явилась для большевиков целым открытием и так их восхитила, что Госуд. издательство решило ее «от себя» вторично опубликовать к юбилею Коммуны; что цензуровать его «рукописи» так же дико, как цензуровать Герцена, что из-за царской цензуры эта работа и без того издается с опозданием на четверть века и т.п. элементарные вещи. Еще хуже обстояло дело с брошюрой Лаврова «Из истории социальных учений» и с его примечаниями к книге Цезаря де-Папа об «Общественных службах в будущем обществе». Они были запрещены к печати «комиссаром печати и пропаганды г. Петрограда» некоим Лисовским, который объяснил при личном свидании издателю П. Витязеву, что «все сочинения П. Лаврова есть старый хлам, который надо выбросить в сорную корзину, а не тратить на них печатную бумагу...». И если дальнейшими демаршами — главным образом благодаря все той же «Парижской Коммуне» — удалось добиться к Лаврову более

снисходительного отношения от «европейца» В. Воровского, то тот же самый Воровский вот как реагировал на другую попытку дать русской публике научную оценку литературной деятельности Лаврова:

«Книгоиздательству «Колос». Рассмотрев заявление дочери П.Л. Лаврова М.П. Негрескул и редактора его сочинений П. Витязева, Государственное издательство сообщает, что не находит возможным увековечить память П.Л. Лаврова путем издания предлагаемого т-ством «Колос» сборника статей, так как эти статьи не являются произведением самого Лаврова, а составляются лицами, группирующимися около издательства «Колос» и, как это известно Государственному издательству, оппозиционно настроенными к Советской власти, почему могущие дать в своей работе не столько объективную оценку Лаврова, сколько апологию своей партии.

Заведующий Госуд. издательством В. Боровский. 3 июля 1919 г., № 161, Москва».

Это говорится о сборнике, в котором, кроме таких беспартийных людей, как проф. Э. Радлов, гг. Шпет, А.А. Васильев, принимали участие такие разные по взглядам люди, как П.А. Кропоткин, Н.И. Кареев, как Иванов-Разумник и П.А. Сорокин, как П.Ф. Пантелеев и Э.А. Серебряков, как А. Гизетти и А.З. Штейнберг! Апологию какой своей партии они могли все, вместе взятые, сочинить — об этом дано знать только сердцеведам из большевистской литературной охранки, каковой откровенно выступает в приведенном документе Государственное издательство.

Петр Алексеевич Кропоткин... Его сочинения «Государство и его роль в истории» и «Анархия» были категорически запрещены к печати уже упомянутым Лисовским анархическому издательству «Голос труда». И с этим запретом ничего нельзя было поделать. Другим злоключениям подверглись три его книги: «Взаимопомощь, как фактор эволюции», «Поля, фабрики и мастерские» и «Великая Французская Революция». Представитель Гос. изд., некий г. Закс, от-

казал в визе на печатание этих вещей под тем предлогом, что Гос. изд. «само» издаст эти вещи. Получив ответ, что это нарушает волю Кропоткина, который отнюдь не желает, чтобы его работы издавало государство, Закс бесцеремонно предложил «сделку»: пусть анархисты сами печатают Кропоткина, но только поставят на обложке марку Госуд. издательства. После же отказа от такой недопустимой для партийного издательства и оскорбительной для Кропоткина сделки, г. Закс кратко и просто заявил, что бумаги для издания отпущено не будет, ибо предпочитает, чтобы в таком случае труды Кропоткина остались неизданными. Стоит припомнить, что из трех названных книг Кропоткина две даже при самодержавии беспрепятственно были изданы в России.

Михаил Александрович Бакунин... Анархисты мечтали издать полное собрание его сочинений в Советской России — той России, октябрьским родам которой они содействовали изо всех сил. Но тома четвертый и пятый этого полного собрания сочинений были запрещены к печати «цензором» Лисовским, запретившим также печатанье сочинений Малатесты и даже выходившей

всвет при самодержавии знаменитой книги прародителя революционного синдикализма Фернанда Пеллутье «История бирж труда»...

Михайловский, Лавров, Кропоткин, Бакунин... Если эти социалистические и анархистские теоретики не всегда могут пролезть сквозь «игольные уши» большевистской предварительной цезуры, то чего же ждать другим, менее известным авторам?

Удивительно ли, что издательство «Сотрудничество», начавшее в 1917 году издание собрания сочинений пишущего эти строки, не могло напечатать очередного выпуска — «Моральные искания современности» — хотя он был целиком набран, и даже матрицы уже отлиты? Удивительно ли, что Иванову-Разумнику было отказано

вразрешении напечатать книгу о Герцене, к пятидесятилетию со дня его смерти? Что едва перескочила через запреты книга П.А. Сорокина «Система социологии», и не пе-

рескочила книга М.Б. Ратнера «Национальный вопрос»? Что советский «цензор» г. Вейс не пропустил сочинений сотрудника Герцена — Огарева — и избранных сочинений Левитова? Что меньшевик В. Гриневич не мог издать свободно печатавшейся при самодержавии известной книги «Профессиональное движение рабочих в России». Что оказалась под запретом даже старая Павленковская серия «биографии великих людей», должно быть, из-за того, чтобы не затмить новых «великих людей» большевизма, всею своею позою и ухватками изображающих из себя прижизненные монументы самим себе?

Даже Блоку, несмотря на его «Двенадцать», пришлось немало претерпеть затруднений и мытарств с книгой стихов «Седое Утро». Даже невинным «имажинистам» приходится печатать свои книжки подпольно и явочным порядком от Гос. изд.

Русский символизм только патронажу Максима Горького обязан возможностью свободно предъявлять свои труды русским читателям. Об этом свидетельствует следующий курьезный исторический документ

— письмо Горького одному из советских «цензоров»:

«Товарищ Лисовский! 3 июля Вы запретили издательству «Алконост» печатать книги: «Записки мечтателей», «Кризис культуры» Андрея Белого; «Скрижали» и «Электрон» Алексея Ремизова; «Цель творчества» Конст. Эрберга и «Прометей» Вячеслава Иванова. Позвольте осведомить Вас, что одна книга «Записки мечтателей» уже напечатана, все же остальные частью или целиком набраны. Все эти книги поступают в распоряжение Наркомпроса и Центропечати. Все они имеют серьезное значение, как попытка группы литераторов разобраться в ее отношении к действительности. На бумагу и набор этих книг уже затрачены крупные средства. Поэтому я бы убедительно просил Вас разрешить эти книги к печати. Книг так мало. Агитационная литература не может исчерпать всех потребностей духа. Книга — орудие культуры, одно из чудес ее. Она особенно ценна теперь, когда люди

так быстро превращаются в дикарей. Сегодня я уезжаю в Москву, где буду до-

кладывать Совнаркому о необходимости разрешить книгоиздательское дело.

9. VII. 1919 г. М. Горький».

Мучительно стыдно за великую страну, в которой крупнейший писатель должен царапать просительные письма какому-то культур-дикарю, осторожно разъясняя ему такие истины, что книга есть орудие культуры, и, что «азбуки коммунизма» гг. Бухариных и заказные стишки дяди Михея, то бишь Демьяна Бедного, «не могут исчерпать всех потребностей человеческого духа»...

Пушкин когда-то написал эпиграмму на цензоров николаевской эпохи:

Тимковский царствовал — и все твердили вслух, Что в мире не было ослов подобных двух; Явился Бируков, а вслед за ним — Красовский,

Ну, право, их умней покойник был Тимковский.

Да простится нам за перифраз этой эпиграммы, применительно ко времени:

Красовский царствовал — и все твердили вслух, Что в мире не было ослов подобных двух; Явились Закс и Вейс, Лисовский и Боровский — Ну, право же, их всех приличней был Красовский.

Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Но в России писателям

— и издателям — не до смеха.

Не одна прямая цезура существует в Советской России: в ней есть еще худшая цензура — косвенная. «Государство» является в ней владельцем и распорядителем всех типографий, всех печатных средств, владельцем и распорядителем всех наборных сил и всех запасов бумаги. Оно может не только запретить печатанье тех или иных произведений в порядке исследования и осуждения их содержания. Оно может поступить еще проще: не допустить их печатанья в порядке чисто-хозяйственном; предлогов может быть сколько угодно: нет свободного времени у заваленных работою типографий, нет свободной бумаги, которая вся распределена на «самонужнейшие» потребности государства. А так как Российская Коммунистическая Партия — РКП, или, как в про-

сторечии это обычно произносится, грозная «Рыкапа» — может с большим правом произнести «государство — это я», чем сам первоначальный автор этого крылатого изречения, то результат понятен...

Скучно заниматься мелочами, но вот несколько примеров того, как можно неугодных издателей донимать не мытьем, так катаньем. С.-р-ам отщепенцам из группы «За народ» (Вольский и др.) в виде премии за раскол разрешают издавать еженедельный журнальчик. Но они пробуют держаться самостоятельно и не спускаться вполне до роли большевистских подголосков. Тогда в отпуске им бумаги происходят систематические «заторы». «Народовольцы» ухитряются вылезти из этого положения, разыскав где-то бумагу на вольном рынке. Тогда им грозят привлечением к суду ревтрибунала за «спекуляцию бумагой»!

В 1916 г., по инициативе, если не ошибаюсь, С.П. Постникова было затеяно издание дешевой народной библиотеки «Коробейник», вдохновлявшейся словами Некрасова о времени, «когда народ не «Блюхера» и не «Милорда» глупого — Белинского и Гоголя с базара понесет». Было выпущено 12 номеров произведений Некрасова, Достоевского, Толстого, Чехова, Тургенева, Лескова, Ремизова, Замятина и др. Не успело издание появиться на рынке, как из Москвы приходит грозная телеграмма завед. литер.- изд. отделом Наркомпроса П.И. ЛебедеваПолянского: конфисковать все издание, а правление издательства предать суду Ревтрибунала. Откуда такая катастрофа? Оказалось, что собрания сочинений некоторых из этих авторов объявлены государственной монополией, а потому печатать их можно было лишь со специального разрешения Наркомпроса. Пришлось прибегнуть к старому способу: хлопот и ходатайств, обивания порогов у Луначарского, БончБруевича и иных тому подобных ревнителей народного просвещения. Исход тоже характерен. Гнев переложили на милость, из-под суда высвободили, но наказали тем, что заставили уменьшить цену на все книжки на курьезную сумму в... пять копеек! Эта

«шуточка» означала, однако, переклейку всех обложек и обошлась издательству в копеечку, не говоря уже о потере времени; а так как, кроме того, издание пролежало около пяти месяцев, то и оказалось, что к моменту выпуска издания в свет цены на печатный лист, благодаря изменению тарифных ставок, выросли почти вдвое. Словом, всем этим бюрократическим кунстштюком все начинание было убито наповал. «Не дубьем, так рублем».

Иногда пускались в ход кунстштюки и еще более гениальные по своей простоте. В 1918 г. начал набираться сборник «Искусство и народ» под ред. К. Эрберга. Когда половина этой книги была уже набрана по старой орфографии, то небезызвестный Лисовский потребовал, чтобы вторая половина книги набиралась уже по новой орографии. Никакие увещевания и даже заступничество Луначарского не подействовали; пришлось бросить старый набор и заново набирать всю книгу, потерпев на этом немалые убытки. А в то же самое время литературно-издательский отдел самого Наркомпроса, используя старые матрицы, захваченные у ликвидированных частных издательств, закатывал книжку за книжкой по той же старой запретной орфографии!

Зачем и кому, спрашивается, было нужно все это озорство? Понятно кому, и не менее понятно зачем. Немощное, хилое, нищее духом бюрократическое порождение большевизма — государственное издательство, про которое даже Горький VIII съезду Советов писал: «В этом учреждении порядка и работы еще меньше, чем во всех других» — поражало всех своим невежеством и бесталанностью. Оно оказалось, несмотря на все свои привилегии и прерогативы не на столбовой дороге развития и роста русской литературы, а где-то на отшибе. Естественно, что всякое живое частное или кооперативное издательское начинание было у него бельмом на глазу, живым укором и обличением его собственной беспомощности и организационной бездарности. Таким образом, независимо от партийных счетов, деятели государс-