5. Сознание и наваждение.

Сознание состоит в тематизации сквозь множественность и в выявлении бытия путем провозглашения его целостности и тождественности. Но речь в качестве контакта затрагивает ближнего в его не-идеальной цело­стности. Тогда можно сказать, что ближний не показывается, не заявля­ет о себе. Ему недостает горизонта множественности, где его идентич­ность могла бы быть заявлена, поддержана, тематизирована и, таким об­разом, выявлена. Но ему не хватает того, в чем он совершенно не нужда­ется. Ближний — это как раз то, что непосредственнообладает смыслом, прежде, чем он бывает ему придан. Но то, что обладает смыслом подоб­ным образом, возможно лишь в качестве Другого,того,кто имеет смысл прежде, чем его наделили им. Непосредственность не осуществима даже посредством открытости смысла для интуиции. Интуиция — это видение, еще (или уже) интенциональность, открытость и тем самым дистанция, «время отражения» того, на что она направлена (даже в оригинале), и тем самым — заявление или провозвестие. Непосредственность — навязчи­вая близость ближнего, минующая этап сознания: не из-за нехватки, но из-за избытка, «избыточности» приближения. Она не увенчивается сли­янием: мы «покажем» отсутствие — отличное от отсутствия дистанции — где расположен ближний. Но такой избыток — или такая «избыточ­ность» — всегда превращает близость в анахроническое присутствие в со­знании: сознание всегда опаздывает на свидание с ближним, Я судимо, виновно в том, как оно осознает ближнего, в нечистой совести. Ближний несоразмерен мерке и ритму сознания.

Мы назвали ликом по преимуществу само-значимость. В нашем тру­де «Тотальность и Бесконечное» понятие лица, лика уже констатировало значимость особенного, не отсылающего к общему, но и не выражающего некую иррациональную сущность. Но сказать, что в близости завязыва­ется интрига с особенным без опосредования идеальным, не значит уза­конить исключение, сохраняя при этом за познанием, как бы его ни на­зывали, аксиологической или практической интенциональностью, при­вилегию духовных притязаний. Само понятие лика возникает при при­ближении. В лике познание и проявление бытия или истины поглоща­ются этическим отношением. Сознание оборачивается наваждением.

Наваждение — не патологическое изменение, не отчаяние сознания, но сама близость существ. Во всех своих формах — репрезентативной, ак­сиологической, практической — сознание уже утратило столь близкое присутствие. Тот факт, что ближний приходит не в связи с предметом рас­суждений, а в некотором смысле опережает познание и ангажирован­ность — не ослепление и не безразличие, но прямолинейность более на­пряженной, чем интенциональность, связи; ближний вызывает меня, на­важдение — это ответственность без выбора, коммуникация без фраз или слов.

Но не следует ли осознать этот вызов? Не является ли осознание не­избежным предшественником любого вступления в связь?

Крайняя неотложность вызова как вида наваждения нарушает имен­но уравновешенность — или покой — сознания, его ровное отношение к интенционально понятому объекту. Присутствие ближнего вызывает

341

меня с крайней неотложностью, несоизмеримой со способом явления мне этого присутствия, то есть его проявления и представления. Оно еще — или уже — принадлежит порядку образов и познания, нарушае­мому вызовом. Неотложность здесь — не просто нехватка срока, но ана­хронизм: в представлении присутствие уже прошло.

Приблизиться к Другому значит снова преследовать уже присутству­ющее, снова искать найденное, быть не в состоянии рассчитаться с ближ­ним. Это как ласка. Ласка — единство приближения и близости. Близость в ней — одновременно всегда отсутствие. Что такое нежность ласкаемой кожи, как не разрыв между представлением и присутствием?

Таким образом, в присутствии ближнего затронуто отсутствие, в силу которого близость — не просто сосуществование и покой, но сам не-по-кой, беспокойство. Не интенциональное движение, стремящееся к на­полнению и в этом смысле всегда меньшее,чем полнота этого наполне­ния. В данном случае это голод, гордый своим неутолимым желанием, прикосновение любви и ответственности. Является ли любовь приятным осязательным ощущением или способом поиска того, кто, однако, как нельзя более близок?

Но отсутствие ли это? Не присутствие ли это бесконечного? Бесконеч­ное не может конкретизироваться в слове, оно оспаривает собственное присутствие. В своей несравнимой превосходной степени оно — отсут­ствие на краю ничто. Оно всегда убегает. Но оставляет пустоту, ночь²⁴, след, где его видимая невидимость — лик Ближнего. Итак, ближний — не феномен, его присутствие не сводится к представлению и видимости. Оно исходит изотсутствия, где приближается Бесконечное; Вне-Места;

следа собственного ухода;моей ответственности и любви — наваждения по ту сторону сознания. Еще совсем теплый, как кожа другого, след. При близости кожа не содержит и не защищает организм, это не просто по­верхность человека, но нагота, присутствие, покинутое уходом, на виду у всех и тем самым также неверное себе, проигравшее, но также и пре­данное вещам, зараженное, профанированное, преследуемое — виновное и отверженное. Ближний, при своем появлении на земле уже лишенный корней и родины, подлежит моей ответственности. Не быть коренным жителем, быть оторванным — в силу отсутствия, являющегося самим присутствием бесконечного, — от культуры, закона, горизонта, контек­ста, находиться Вне-Места следа значит не обрести некоторое число спо­собных фигурировать в паспорте атрибутов, нопоказать лицо, заявить о себе, разрушая демонстрацию.Таков лик — как мы говорили, место, где богоявление становится близостью.

б.Знак.

Близость — не просто сосуществование, но беспокойство. Что-то про­исходит от первого ко второму, от второго к первому, хотя оба движе­ния отличаются лишь знаком. Но тогда контакт о чем-то говорит, чему-то учит? Что-то становится предметом рассуждений? Ничего, кроме контакта посредством самого контакта. Ничто не будет высказано, кро­ме самого этого контакта, союза и соучастия — но именно союза и со-

342

участия «без цели», без содержания, только ради этого соучастия и со­юза, близости, предваряющей любое согласие, любое соглашение, не­доразумение или непонимание, откровенность и хитрость. Сказанное о контакте говорит и учит лишь самому факту говорения и научения. Это снова подобно ласке.

Значит ли это снова не находить места в мире общего языка, в куль­туре? Не значит ли это призвать к сообществу, члены которого не связа­ны друг с другом как индивиды одного рода или как чистые восприятия одной и той же истины? Конечно, сказать так — значит предвосхитить пе­редающую предложения и послания речь: это знак близости, передаю­щийся от одного к другому посредством близости. Этот знак — еще не речь, но лепет: у него нет иного содержания, кроме самой говорящей о нем близости, он призывает и напоминает «бесцельное» содружество и неизбирательный союз, призывает или напоминает братство как согла­сие вне объекта и выбора, суть близости, условие любого обмена посланиями.

Переданный от одного к другому знак — до учреждения любой систе­мы знаков, любого общего плана, формирующего культуру и мест­ность — знак из Вне-Места во Вне-Место; но тот факт, что внешний системе очевидностей знак включается в близость, оставаясь трансцен­дентным, является самой сутью предшествующей языку речи.

Из такого понимания частного частным возникают вербальные или другие языковые знаки. В очень известном тексте, пятой части «Рассуж­дения о Методе», Декарт отвергает мнение некоторых древних о том, «что животные говорят, хотя мы не понимаем их языка», смягчая его тем, что «обладая многими органами, соответствующими нашим, они могли бы объясняться с нами с таким же успехом, как и с себе подобными⁷*. Та­ким образом, Декарт отказывается принять речь, ограниченную частно­стью вида. Животное — машина не только потому, что не умеет много­образно пользоваться своими органами, но и потому, что ограничено сво­ей конституцией. То, что животные никогда не говорили с человеком, якобы доказывает, что они не говорят между собой. Речь — способ всту­пить в связь независимо от любой общей для собеседников системы зна­ков. Это таран, возможность перейти границы культуры, тела и вида. У Декарта им управляет разум как «универсальный инструмент». Но как разум индивидуируется в душе и объединяется в воле? Братство с ближ­ним как суть первоязыка, к которому привело наше исследование, воз­вращается к универсальности или, точнее, универсализации исходя из абсолютно особенного.

Нам возразят: не предполагает ли первичное Высказывание призна­ния сущности особенного, предваряющего этот предварительный язык? И, следовательно, не является ли исходная структура речи — ее универсализирующий труд — вторичной по отношению к керигмати-ческой интенциональности? — Сводится ли контакт к объединению индивидов в общем роде (который давно объединил бы их сам по себе), чьими осколками или обломками они являются? Но даже если эти индивиды случайно знают определение рода, к которому принадле­жат, — если они разумны, — к Другому приближается не индивид как индивидуация рода, но единственное в своем роде особенное. Гово-

343

рить до говорения даже не значит понимать особенное как сущность. Связь Я с Ближним направлена не на quiddite, а на обладающее смыс­лом без обращения к идеальности, на загадку лика, где проявление ста­новится близостью,aquiddite— модальностью бытия. То есть это не знание общего, когда индивид понимается как идеально идентифици­рованная индивидуальность. Это не знание о сущности особенного, не познание особенного как сущности, предваряющее подмигивание со­общников — бесполезного сообщничества. Речь рода и вида, понятие человеческого рода вступит в свои права позже. Род основывается на братстве — или речи.

7. От наваждения к заложничеству.

Речь, контакт — это наваждение Я, «обуреваемого» другими. Наваж­дение — это ответственность. Но ответственность наваждения (ob­session) не вытекает из свободы, иначе наваждение было бы лишь осоз­нанием: это было бы преследуемое абсолютно свободно совершенной ошибкой Я, и мы бы признали в нем мыслящий субъект в его велико­лепном одиночестве, занимающий по отношению к существам интен-циональные позиции. Ответственность как наваждение — это бли­зость: предшествующая всякой связи по выбору связь, подобная род­ству. Речь — это братство и тем самым ответственность за Другого, а следовательно, ответственность за то, что я не совершил — за боль и ошибки других. Как антипод.игры, — свободы, не влекущей за собой ответственности, — близость — это не отсылающая к моей свободе от­ветственность. Условиеторжественноготворения в мире без игры, — быть может, первого явления человеку значенияпо ту сторонуглупо­го «так есть». Условие заложничества.

Яполностью индивидуирован «изнутри», не прибегая к системе. Но такая индивидуация не может быть описана как полюс самоотождеств­ляющегося сознания: ведь я сам — как раз та большая загадка, которую предстоит описать. Выражаемая возвратной частицей «ся» самость не сводится к объективации Я самим собой. Возвращение рефлексии к себе уже включает изначальную рефлексию «ся». Ее бесконечная пассивность не ведет к какой-либо предшествующей, дублирующей, воспринимаю­щей активности. В ее «винительном», которому не предшествует «име­нительный», возникает начало. Нагруженная обязательствами, не выте­кающими из принятых свободно созерцающим субъектом решений, и, таким образом, как бы обвиненная в несовершенном ею, преследуемая и отвергнутая как таковая, загнанная в себя, самость все «берет на себя», абсолютно неспособная избежать близости, лика, покинутости этого лика там, где бесконечное является также отсутствием. Точнее: возникновение самости и есть факт силы тяжести бытия.

Невозможность избежать становится силой. Я — центр, несущий на себе тяжесть мира, непоколебимо и без исключений разрушающий труд бытия в бытии. Как загнанноев себя существо, это небытие бытия. Но не ничто, так как такоеразрушениедвойственно или «смешано», либо оно — по ту сторону бытия.

344