Мах Э. Анализ ощущений (Философия). 2005

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Физики — современники Маха обратили внимание на этот факт (и множество его контекстов), прежде всего, в связи с исследованием теплоты, электричества, магнетизма и, разумеется, радиоактивности. Все эти исследования вступали в конфликт со сложившимися (и к тому же антропоморфными) представлениями о первоосновах мироздания, а также потребовали переосмыслить традиционные представления о теории, научном законе, их отношении к объекту, а потому — и статус «принципа простоты», который у Маха трансформировался в «принцип экономии мышления».

Таким образом, физика в такой непростой ситуации, видимо, настоятельно нуждалась в том, что я бы назвал «собственной прикладной философией». И потому философско-гносеологические (лингвистические, психологические, историко-научные) экскурсы крупных ученых — не простое любопытство и не пробы пера в околонаучной эссеистике,

анасущная необходимость в философском обеспечении своей работы,

вприкладной философии. Это — веление времени. Когда та или иная наука обнаруживает проблемы, с которыми не может справиться с помощью применения «стандартных» теоретических средств, она вынуждена обратиться к собственным основаниям и анализу собственных методологических орудий. В тот исторический период, о котором мы теперь говорим, такой «горячей точкой» оказалась сначала термодинамика (точнее, тепловое излучение). В том, что этот процесс (как и вообще все процессы передачи энергии) непрерывен, были уверены все —

втом числе и Мах. Мах даже считал непрерывность фундаментальным принципом и мироздания, и познания. Согласно общепринятой теории выходило, что нагретое тело, независимо от его температуры, должно излучать бесконечно большую энергию в ультрафиолетовой части спектра. Этот вывод был абсурден, не говоря уже о том, что в эксперименте ничего похожего не происходило. Казалось бы, «частный случай», к тому же — теоретический казус, который сначала воспринимался как «маленькое темное облачко» на светлом горизонте науки. К тому же теоретиков-физиков было тогда немного. Теперь мы знаем, что из таких «мелочей» выросли и релятивистская физика, и квантовая механика, а потом и грандиозная техника, связанная с ними. А то, что и Мах, и Планк работали профессорами на философских факультетах, видимо, оказалось немаловажным обстоятельством: они скорее других увидели и трагичность ситуации («ультрафиолетовая катастрофа», «крушение принципов»…), и грандиозность тех интеллектуальных проблем для физики (и математики), которые совсем недавно считались заботой философов. Среди них такие: «Что значить знать?», «Что

21

А. Ф. ЗОТОВ

такое истинное знание?», «Что такое заблуждение?» и, наконец, «Что такое мир и как он устроен?».

Если наука — это подлинное, т. е. обоснованное знание, если оно интерсубъективно, если главной задачей ученого является поиск законов, если содержание научного знания вложено в понятия, то каков онтологический статус законов и понятий в той ситуации, которая сложилась в новой науке? Можно ли повторить эксперимент, если события индивидуальны и их совокупность представляет собою «поток опыта»? Можно ли разделить «субъективное» (как «человеческое» и «моё» от «объективного», всегда ли это возможно, и как это сделать? И т. д. и т. п. — до бесконечности…

Итак, физика теперь нуждалась в философии; в собственной, в «прикладной» философии. И главную работу по философско-методологи- ческому обеспечению своей деятельности они пробуют взять на себя. Если даже они обращаются к философской классике, то руководствуются при этом принципом, который позднее сформулировал «методологический анархист» Пол Фейерабенд: «anything goes!»15. Ну, пусть на самом деле не совсем все, а только кое-что, к тому же благодаря довольно произвольной интерпретации, которую позволяют философские положения. И, соответственно, когда в этом будет нужда16. Пусть же философ, мысль которого парит в сфере абстракций, т. е. «всеобщего», упрекает ученого в философской непоследовательности, в неразборчивости, в эклектичности и пр. — если физик не чистый теоретик, то он «подгонит» формулу к усредненному экспериментальному результату или представит ее как «предельный случай», «идеализацию; а если ему так дорога теоретическая форма — то он придумает некую — искусственную — математическую операцию, которая потом получит статус теории…17

15«Сгодится все!» (англ.).

16В самом деле, ученый ведь не будет уподобляться Иванушке из русской сказки, который, следуя совету матушки — кланяться и говорить «Таскать вам не перетаскать!», если встретит крестьян с мешками пшеницы, — повторяет это и тогда, когда встречает похоронную процессию…

17То, что это — не мои домыслы, иллюстрируют два примера. П. Н. Лебедев, выдающийся физик-экспериментатор (1866–1912) рассказывал студентам о комичном случае на коллоквиуме у Августа Кундта в Мюнхенском университете. Молодой

М.Планк, докладывая о работе по термодинамике насыщенных растворов, закончил доклад словами: «Здесь существует… некая принципиальная трудность, так как получить насыщенный раствор практически невозможно». Кундт уди-

22

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

И еще одно следствие для «прикладной философии»: будучи превращены физиком во вспомогательные средства его работы, философские понятия становятся «анонимными»! Поэтому Мах не защищает большинство своих философских идей как свою интеллектуальную собственность (а также использует позаимствованные им у философов понятия как свои). Это касается даже таких важных, как «принцип непрерывности», «принцип экономии мышления» и «нейтральности опыта». Такова, по-видимому, и судьба философии: когда она избавляется от метафизических претензий и высокомерного чувства самодостаточности и, самое главное, превосходства по отношению к другим сферам культуры и «прикладным» наукам, она и сама становится «прикладной». Такой была позиция К. Маркса, выраженная в «Тезисах о Фейербахе»:

Вопрос о том, обладает ли человеческое мышление предметной истинностью, — вовсе не вопрос теории, а практический вопрос. В практике должен доказать человек истинность, т. е. действительность и мощь, посюсторонность своего мышления. Спор о действительности или недействительности мышления, изолирующегося от практики, есть чисто схоластический вопрос18.

Этот поворот ставит по новому и вопрос о единстве мира, и вопрос о единстве знания, и тему оснований знания, и проблему обоснования

вился: «Как так? Я не понимаю». Планк объяснил: «Ведь по мере насыщения скорость растворения становится все меньше, и поэтому процесс… идет бесконечно долгое время». Кундт ответил на это, что так долго ждать не может, и потому предложил сначала нагреть раствор, а потом его остудить. С этим Планк не мог не согласиться, хотя был сконфужен, почему это не пришло ему в голову. А все объясняется тем, что он, Планк, был слишком теоретиком. (Из послесловия Е. М. Кляуса к книге М. Планка «Единство физической картины мира». М., 1966.) Второй пример: я помню, как в мои студенческие годы был поражен, встретив в переведенном учебнике по квантовой механике, автором которого был Д. Бом, главу о теории перенормировок: ведь до того я был уверен, что перенормировка — это искусственный математический прием, который используют для того, чтобы расходящийся ряд превратить в сходящийся, изменив порядок его членов. В результате можно избавиться от бесконечной суммы всех членов ряда, которая, естественно, физического смысла не имеет. Теперь, кстати, поступают еще проще…

18 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. М., 1974. Т. 42. С. 261.

23

А. Ф. ЗОТОВ

науки. По-новому, но не впервые! Разве механицизм XVII — XVIII вв. не был попыткой ответа на этот вопрос, а редукция всех природных процессов к механике не была программой обоснования науки? Ее вариации мы находим и в теориях электричества, и даже в атомной физике: вспомним планетарную модель строения атома. Условием дальнейшего прогресса науки было преодоление такой формы редукционизма, при сохранении установки на единство науки. Многие ученые (если не большинство), но уже после Маха, видят оптимальное решение в понимании научного знания как математического (символического) моделирования того материала, с которым имеет дело ученый. Несколько экстравагантно эту позицию выразил А. Эддингтон:

Наша сегодняшняя концепция физического мира достаточно широка, чтобы включить почти что угодно. Я полагаю, что читатель с этим легко согласится. Может быть, в этом согласии, сделанном от всего сердца, будет некоторый оттенок иронии. То, что мы получаем на основе всякого феномена — это система символов, связанных математическими уравнениями. Вот то, к чему сводится физическая реальность, когда она испытала воздействие тех методов, которые физик умеет применять. Скелетоподобная система символов сама прокламирует собственную пустоту. Может быть (или, лучше сказать, хотелось бы, чтобы так было), ее можно было бы наполнить некоторыми вещами, которые ее трансформируют из скелета в субстанцию, из проекта в исполнение, из символов в интерпретацию символов. И если физик никогда не достигал решения проблемы живых тел, то он не должен дальше осмеливаться показывать свой результат и говорить — «это вы». Ему стоило бы лучше сказать: «Вот совокупность символов, которая заменяет вас в представлении и объяснении тех из свойств, которые я смог наблюдать и измерить. Если вы хотите иметь более глубокое знание вашей собственной природы, относительно которой вы хотели бы интерпретировать эти символы — более интимное знание той реальности, которой я не могу достигнуть иначе чем при помощи символизма — вы можете быть уверены, что у меня нет иной соперничающей интерпретации, чтобы предложить ее. Скелет есть вклад физики в решение проблемы Опыта19.

Если бы Эддингтон жил в нашей стране и читал книгу Ленина, то он поостерегся бы писать такое — ведь у него и в самом деле «материя исчезла, остались одни уравнения»… Мах, предлагая свою концепцию редукции всего состава знания к «нейтральным элементам» опыта, ощу-

19 Eddington A. Sentiers de la Science. Paris. 1936. P. 408–409.

24

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

щениям, был менее радикален и при этом получил, казалось бы, более эффективное «многофакторное» решение: во-первых, если редукция окажется успешной, то знание на всех его уровнях будет обосновано. Вовторых, не будет никаких разрывов в процедуре обоснования, поскольку ощущения «нейтральны» и потому никакой скачок («трансцензус») от объективного к субъективному не потребуется; онтологический дуализм устранен, традиционная научная и философская ценность — единство мира — восстановлена. А для того, чтобы обоснование было совсем надежным, Мах вводит еще и «принцип непрерывности»20. Поэтому он очень осторожно, даже отрицательно, относится к своим колле- гам-теоретикам, которые приписывают статус реальностей тем теоретическим конструктам, которые позволяют им легче решать задачи или избавляться от абсурдных выводов21. Это, в самом деле, разрушило бы всю его концепцию обоснования научного знания, которая предполагала редукцию всего состава науки к чувственным данным, и потому тяготела к эмпиризму22.

20Точнее, не вводит, не постулирует, а заимствует из классической науки (помните: «Природа не делает скачков…»?). Но у Маха это означает, что «скачков» не делает и мышление. Однако для этого он должен утверждать, что нет качественной разницы между чувственным содержанием знания и абстрактными теоретическими конструкциями — иначе корректная редукция к ощущениям была бы невыполнима. Поэтому-то Мах определяет понятие как «общее представление», чем навлекает на себя дружную критику коллег-теоретиков.

21Позднее Фейнман, без всякого смущения, как нечто само собой разумеющееся, скажет (в Нобелевской лекции): «Одну и ту же физическую реальность можно представить себе по-разному. Так, классическую электродинамику можно построить или на основе понятия поля, или на основе представления о действии на расстоянии, или еще каким-нибудь другим образом. В свое время Максвелл заполнил пространство шестеренками, а Фарадей — силовыми линиями, но так или иначе сами уравнения Максвелла остаются в своем изначальном виде и не меняются в зависимости от тех слов, при помощи которых пытаются вдохнуть в них физическое содержание. Единственное действительно физическое описание явления — это истолкование смысла величин в уравнении

сточки зрения эксперимента, или, точнее говоря, способ применения уравнения к результатам эксперимента. А раз так, то, наверное, наилучший способ создания новой теории — угадывать уравнения, не обращая внимания на физические модели и физическое объяснение». См.: Фейнман Р. Характер физических законов. М., 1968. С. 229.

22Когда Эйнштейн говорил, что отношение понятия к реальности скорее анало-

25

А. Ф. ЗОТОВ

Несмотря на резкую критику философов (ладно бы только философов!), он не мог отказаться от «нейтрального монизма» как онтологической конструкции, как картины мира. Ведь она не только следовала из его методологически-гносеологических принципов и соответствовала его системе базовых научных ценностей, но и придавала его подходу некое внутреннее совершенство. А оно само было такой же общепризнанной научной ценностью, как и соответствие данным эксперимента.

Но, несмотря на все усилия Маха, его программа обоснования научного знания не была принята большинством научного сообщества. Его возражения философам (и приверженцам «наивного реализма» из среды ученых) в том духе, что-де он не сумасшедший, а, как все нормальные люди, верит, что его лаборатория — не иллюзия, что министр, который награждал его орденом, существует не в его воображении, и т. д., не возымели действия. Но ведь был и другой аргумент: как быть с тем фактом, близким душе естествоиспытателя и к тому же подтвержденным существованием и реальными успехами физиологии человека и экспериментальной психологии, что человек — даже ученый-теоретик — природное существо, что чувственное познание обеспечивают природные, физиологические механизмы? Разве не значит это, что есть непрерывный переход, неразрывная связь между человеком и остальным миром?23 Но Мах предпочел отказать в праве на реальное существование и атомам, и электронам, и квантам, назвав все это «порядочным шабашем ведьм».

Витоге он оказался среди тех маститых физиков, которые стали

врешительную оппозицию к квантовой теории. А значит, препятствовал и развитию термодинамики, в которой был признанным специалистом. М. Планк, творец-основоположник квантовой механики, вспоминая на склоне лет тех авторитетных ученых, которые препятствовали принятию его (и не только его!) идей и его научной карьере,

гично отношению гардеробного номера к пальто, чем бульона к говядине — он,

конечно же, имел в виду, прежде всего, Маха.

23Сегодня, кажется, это не выглядит таким бесспорным — после того, как идея «третьего мира» К. Поппера уже не кажется бредом сумасшедшего. А если обратиться к тем специалистам, которые занимаются искусственным интеллектом, то сомнительным-то как раз покажется общее определение сознания и мышления и интеллектуальной деятельности в целом, как особых «свойств» человеческого мозга. А то, что совсем еще недавно казалось истиной, не требующей доказательства, — что суть сознания в том и состоит, чтобы «отражать природу», сегодня, наверное, все философы рассматривают как очень неполное, определение сознания.

26

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

припомнил и Маха. И даже высказал горькую максиму: «Идеи не умирают — умирают носители старых идей». Планк знал, что говорил — ведь даже сам он, когда большинство физиков признали реальность кванта, предпочитал трактовать их как математический прием, который помогает теоретику справиться с «ультрафиолетовой катастрофой».

Эта «драма идей» (а вовсе не «лавина открытий»!) завершилась в «практической методологии» торжеством теоретического конструктивизма уже в первой трети ХХ столетия24. А вот попытка Маха укрепить научное здание физики посредство редукции всего содержания этой науки к чувственному опыту оказалась неудачной. Дело дошло до того, что немало физиков экстра-класса, защищая творческую роль теоретического мышления, не только принимают тезис о том, что без иррационального момента прогресс науки невозможен25, но и готовы отрицать какую-то пользу от изучения истории и ее преподавания будущим физикам. Послушаем еще раз Р. Фейнмана, выдающегося физика, нобелевского лауреата (его многотомный курс, «Фейнмановские лекции по физики», был любимой книгой студентов физфака МГУ — и моей тоже):

Любая схема типа «ищите законы симметрии», или «запишите все, что знаете, в математической форме», или «угадывайте уравнения», сей-

24Тогда А. Эддингтон, характеризуя сложившуюся ситуацию с изрядной долей свойственного ему юмора, писал: «В моей обсерватории есть телескоп, который концентрирует на натриевой пленке в фотоаппарате луч, приходящий от некой звезды. Я пользуюсь классической теорией для того, чтобы провести свет сквозь линзы и сконцентрировать их в фокусе объектива; затем я обращаюсь к квантовой теории для того, чтобы свет был способен позволить электронам покинуть пленку, чтобы они были сосредоточены в фотоумножителе. Если я переставлю местами эти теории, то квантовая теория мне покажет, что свет не может быть сконцентрирован в аппарате; а теория классическая скажет мне, что свет этот не сможет выбить электроны, если он с ними столкнется. У меня нет никакого логического основания не пользоваться теориями таким образом — однако эксперимент убеждает меня, что я не имею права этого делать. Ситуацию отметил сэр Вильям Брег, когда он говорил, что мы используем классическую теорию в понедельник, среду и пятницу, а квантовую теорию во вторник, четверг и субботу; и это должно заставить нас проявить некоторое сочувствие

ктому, кто придерживается такой философии вселенной, которая принимает одну форму в рабочие дни недели, а другую — в воскресенье». См.: Eddington A. La Nature du monde physique. Paris, 1929. P. 201–202.

25Об этом говорили и Эйнштейн, и де Бройль, и, наконец, Нильс Бор.

27

А. Ф. ЗОТОВ

час всем известна, и такими схемами все время пытаются пользоваться.… Каждый раз, когда образуется длительный затор, когда накапливается слишком много нерешенных задач, это потому, что мы пользуемся теми же методами, которыми пользовались раньше. Новую же схему, новое открытие нужно искать совсем на другом пути. Так что от истории науки не следует ждать особой помощи»26.

Подобная позиция, но в более умеренной (и более конструктивной) форме, сформулирована в «принципе соответствия» Н. Бора. Он сменил в роли методологического ориентира «принцип непрерывности» Э. Маха. Этот новый принцип можно сформулировать так: «Новая теория должна включать в себя формулировки прежней в качестве предельного случая». И здесь вопрос об источнике новых идей остается открытым.

Так выглядит область методологических проблем (если вы согласны принять мой термин — «прикладной философии») современной физики. Правда, с появлением новой информационной техники буквально в последнее десятилетие произошло немало перемен. Кстати, и Фейнман свою Нобелевскую премию получил не за новую концепцию. (Хотя, как он рассказал в Нобелевской лекции, он пользовался разными «полуэмпирическими ухищрениями», подгоняя свою математическую конструкцию к экспериментальным данным, но, в конечном счете, «…почти все идеи, возникшие в процессе исследования, в конце концов оказались ненужными для конечного результата. Например, мне не понадобились наполовину запаздывающие и наполовину опережающие потенциалы… Мысль о том, что заряды не действуют на самих себя, пришлось оставить… То же самое можно сказать о позитроне как пятящемся электроне. Такое представление было очень удобным, но, строго говоря, и без него можно было обойтись, ибо оно приводит к тем же самым результатам, что и теория дырок в море отрицательных энергий»27.)

Что же осталось? Математическое преобразование «того, что было известно ранее, хотя в новой формулировке гораздо легче решать те или иные конкретные задачи» 28.

А несколько лет назад мне попало на глаза сообщение, что Нобелевская премия по физике (!) присуждена за компьютерную програм-

26Фейнман Р. Характер физических законов. С. 180.

27Там же. С. 228.

28Там же. С. 228–229.

28

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

му, с помощью которой компьютер решает большой класс физических задач, которые раньше ученые решить не могли.

Что же будет дальше, если теперь надежда создать Mathesis Universalis, о чем мечтал Лейбниц, возлагается на физиков-программистов?! Вот как рассматривает перспективу своей науки Р. Фейнман:

… мне кажется, что в будущем произойдет одно из двух. Либо мы узнаем все законы, т. е. мы будем знать достаточно законов для того, чтобы делать все необходимые выводы, а они всегда будут согласовываться с экспериментом, на чем наше движение вперед закончится. Либо окажется, что проводить новые эксперименты все труднее и труднее и все дороже и дороже, так что мы будем знать о 99,9 % всех явлений, но всегда будут такие явления, которые очень трудно наблюдать и которые расходятся с существующими теориями, а как только вам удалось объяснить одно из них, возникает новое, и весь этот процесс становится все более медленным и все менее интересным. Так выглядит другой вариант конца. Но мне кажется, что так или иначе, но конец должен быть29.

Это похоже на правду, что, конечно, печально для тех, кто физикой занимается и физику любит.

А как с философией? По Фейнману, когда наступит конец физике, тогда «…наступит время философов, которые все время стояли в стороне, делая глупые замечания… Ведь как только законы станут известны, они смогут придумать для них объяснение. Например, всегда найдется объяснение трехмерности нашего мира.… Но это объяснение уже нельзя будет критиковать за то, что оно не дает нам двигаться дальше. Наступит время вырождения идей, вырождение того же сорта, которое знакомо географу-первооткрывателю, узнавшему, что по его следам двинулись полчища туристов30.

Я, понятно, не сторонник такого мнения и хотел бы, чтобы сохранился (возродился?!) и высокий статус научного рационализма в культуре, и живой импульс научного поиска. Чтобы эта надежда в научном сообществе была, будущим ученым следует знать свою историю, особенно историю тех периодов, которые называют то «кризисными», то «революционными» — и в том, и в другом случае это были эпохи философских и методологических поисков, даже когда они сопровождались и идеологической борьбой, и человеческими страданиями.

29Там же. С. 190–191.

30Там же. С. 191.

29