STUDIORUM SLAVICORUM MONUMENTA

Tom us 17

О. Г. Дилакторская

ПЕТЕРБУРГСКАЯ

ПОВЕСТЬ ДОСТОЕВСКОГО

PETROPOLIS 1999

_i

С.-ПЕТЕРБУРГ 1999

С легкой руки В. Г. Белинского «Хозяйка» перешла в число безвозвратно неудачных сочинений Ф. М. Достоевского.¹ Пожа­луй, в 40-е годы прошлого столетия не раздалось ни одного со­чувственного отклика в его сторону. В толковании «Хозяйки» сложилась устойчивая традиция: во-первых, вслед за великим критиком, повесть считать романтической и видеть в этом черты субъективного мышления Достоевского, причины художественно­го бессилия писателя;² во-вторых, попытаться сохранить ее в рам­ках литературы «натуральной школы», выявить стилевые особен­ности психологического реализма, реалистической фантастики или отсутствие таковой, соединение в ней двух стилевых сти­хий — романтизма и реализма,³ тем самым наметить еще один аспект понимания произведения; в-третьих, вставить повесть в широкий контекст отечественной и мировой литературы,⁴ а также в эволюционный процесс творчества Достоевского,⁵ подчеркивая таким образом значимость высказанных здесь художественных идей.

Прислушаемся к слову писателя: «Я пишу мою „Хозяйку". Уже выходит лучше „Бедных людей". Это в том же роде. Пером моим водит родник вдохновения, выбивающийся прямо из ду­ши».⁶ Обратим внимание на два момента в авторском признании: «Хозяйка» в «том же роде», что и «Бедные люди», то есть повесть создана в ключе остросоциальной проблематики, погружена в не­мудрящий быт городских бедняков, исследует глубины человече­ского сердца; она так же, как и «Бедные люди», дорога писателю самим «актом творчества» (К. С. Аксаков). Однако в ней есть нечто такое, что заставляет его сказать о том, что «Хозяйка» луч­ше прославленного социального романа.

Надо признать, что Достоевский не менял своего мнения о по­вести и перепечатывал ее дважды после каторги — в отдельном издании Стелловского (1865) и в первом томе задуманного пол­ного собрания сочинений (1865), ничего не добавляя и никак не переиначивая. Вероятно, для этого тоже были особые причины.

Вместе с тем не так уж не прав Белинский: по справедливости, «Хозяйка» — «странная» и «непонятная вещь!» — невыявленный текст, многослойный в своих значениях, требующий «медленного чтения» (Д. С. Лихачев). Последуем этой методологической уста­ новке. .._,.,.-■■;.,^.' . ,. ,.{,„ .-\к<"- ".-Г--+ ••■■••>- •■■••■■■■'•

17

Топонимы в поэтической системе «Хозяйки»

Достоевский создает свою петербургскую повесть, не отступая от проложенных предшественниками путей (Пушкина — Гоголя), учитывая опыт современных литературных «физиологии», фор­муя в ней «горячий», остросоциальный, почти газетный материал действительности, опираясь на складывающуюся поэтику «нату­ральной школы». Он мог рассчитывать на понимание читателей даже зашифрованной повести, хотя бы в связи с тем, что повсюду оставлял поясняющие знаки. В первую очередь это относится к топографическим указателям, в реальности которых и воссозда­ется образ Петербурга, выстраивается жанровая особенность про­изведения.

Таким «знаком» является церковь, где происходит встреча ге­роев. Здесь завязывается узел конфликта, намечается дальнейший ход сюжетного развития, определяются основные идеи «Хозяй­ки». Ордынов наблюдает сцену: перед главным образом храма падает ниц Катерина, безутешно рыдая, а Мурин накрывает ее голову концом покрова, «висевшего у подножия иконы» (Д., 1, 268). Существенно добавить, что церковь, как подчеркивает пи­сатель, названа по имени чудотворной иконы Божьей Матери. Не приводя никаких аргументов, К. К. Истомин считает, что это цер­ковь Покрова,⁷ которая, как известно, стояла в Коломне. Ее то­пографическое положение не совпадает с описанием топографи­ческих примет, указанных в «Хозяйке».

Какую же церковь имел в виду Достоевский, в каком месте Петербурга она расположена, важно ли значение этого топонима для понимания художественных и идейных целей писателя? Эта проблема никогда не была предметом исследования в науке.

Просмотрев материалы, рассказывающие о храмах, построен­ных в России X—XIX вв. в честь чудотворных икон Пресвятой Девы, нетрудно установить, где именно завязывается действие «Хозяйки».⁸ В Петербурге в 40-е годы XIX века (исключая цер­кви, которые находились в монастырях и на кладбищах, устраи­вались при больницах, учебных заведениях, ведомствах, департа­ментах, в домах частных лиц и так далее) было четыре общедоступных храма, именуемых по главному чудотворному об­разу: Казанский собор, Знаменская церковь на Невском проспек­те, церковь Богородицы «Всех скорбящих радости» в Литейной части, на углу Воскресенской набережной и Воскресенского про­спекта, и Владимирская церковь в Московской части, близ Куз­нечного рынка.⁹

Автор сообщает, что Ордынов ищет новую квартиру. Герой бродит по петербургским переулкам, «высматривая все ярлыки, прибитые к воротам домов, и выбирая дом почернее, полюднее и капитальнее» (Д., 1, 264). В своих поисках он зашел в «один отдаленный от центра города конец Петербурга», где «потяну­лись длинные желтые и серые заборы, стали встречаться совсем ветхие избенки вместо богатых домов и вместе с тем колоссаль­ные здания под фабриками, уродливые, почерневшие, красные, с

18

длинными трубами». И далее сказано: «Одним длинным переулком он вышел на площадку, где стояла приходская церковь» (курсив мой. — О. Д.; Д., 1, 267). Как видим, ни Казанский собор, ни Зна­менскую церковь на Невском нельзя соотнести с храмом, на ко­торый указывает писатель. Остаются две: церковь Богородицы «Всех скорбящих радости» и Владимирская. Кстати сказать, обе церкви приходские.

Скорбященская церковь, несмотря на свою отдаленность от центра, расположена в престижном районе города, в особенно привилегированном Северо-западном участке Литейной части, где селилась знать Петербурга и потомственное дворянство. На­вряд ли Ордынов забрел в этот район, хотя здесь кроме богатых особняков находились Литейный и Пушечный дворы, старый Арсенал, Императорская шпалерная мануфактура, а прямо на перекресток от церкви — водочный завод.¹⁰ Неподалеку был рас­положен постоянный полицейский пост у Воскресенского пере­воза."

Ордынов, последовав за поразившими его воображение двумя незнакомцами, видел, как они «вошли в большую, широкую ули­цу, грязную, полную разного промышленного народа, мучных ла­базов и постоялых дворов, которая вела прямо к заставе (курсив мой. — О. Д.), и повернули из нее в узкий, длинный переулок» (Д., 1,268).

Писатель явно указывает на приметы, с помощью которых можно с точностью установить, о какой церкви идет речь в его повести. Во-первых, церковь удалена от центра города и стоит «на площадке». Во-вторых, к ней можно подойти «длинным пере­улком». В-третьих, широкая большая улица поблизости от церкви ведет прямо «к заставе». В-четвертых, где-то рядом находятся «красные» здания фабрик, с «длинными трубами». Казалось бы, адрес церкви Богородицы «Всех скорбящих радости» можно со­отнести с местоположением церкви, упомянутой в тексте Досто­евского: ощущается общее подобие топографических описаний. Однако к этой церкви нельзя выйти «длинным переулком», «ши­рокая улица» (если иметь в виду Литейный проспект) не ведет к заставе (которую никак не может заменить постоянный полицей­ский пост у Воскресенского перевоза), наконец, в ближайшем ок­ружении трудно рассмотреть «поля и огороды».

Несомненно, Достоевский имеет в виду Владимирскую при­ходскую церковь, стоящую «на площадке» (на Владимирской пло­щади), к которой, если подходить со стороны городской окраи­ны, с Лиговки, например, можно пройти длинным Кузнечным переулком, недалеко, за поворотом от нее, начинается «большая широкая улица» — Загородный проспект, ведущий прямо к Мос­ковской заставе (кстати, в Санкт-Петербурге было их всего четы­ре). В этой связи легко понять, что глушь, о которой упоминает автор («где уже не было города и где расстилалось пожелтевшее поле»: именно здесь Ордынов увидел избу, «возле нее два стога сена», «маленькую крутобедрую лошаденку... без упряжи», «дву-колесную таратайку», «дворную собаку» и «трехлетнего ребенка в одной рубашонке», а за избой — поля и огороды — Д., 1, 270), —

19

окраина Каретной части, пограничной с Московской. Преимуще­ственно в этом районе проживали фабричные рабочие и крестья­не.¹² Здесь же стояли императорские зеркальный и стеклянный за­воды, гончарные, чугунно-литейные и дробяные,¹³ мимо которых лежал путь Ордынова к церкви.

Как видим, в тексте «Хозяйки» автор опирается на натурали­стические подробности, детали социального быта, топографиче­ские реалии, которые создают «жанровый каркас» городской по­вести. Писатель помещает своих героев в обстановку, вполне узнаваемую, документально подтвержденную, как бы лишенную какой бы то ни было условности. Описания поданы в жанровом ключе физиологического очерка. Герои «Хозяйки» — жители Московской части, где обычно селились личные дворяне, купцы, мещане и прочий незнатный люд. Квартиры здесь, как правило, «дешевле и просторнее, хозяйки менее бранчливы и добрее, чем в центре города»: вот почему холостяки старались «приискивать себе <...> помещение на хлебах»?* Ордынов нанимал угол у «бед­ной пожилой вдовы и чиновницы» (Д., 1, 264), Домны Саввишны, которую рекомендуют как «добрую, истинно благородную ста­рушку», как воплощение «седой, величавой старинушки» (Д., 1, 285). Меняя квартиру, герой, видимо, из третьего участка Мос­ковского района перебрался во второй.¹⁵ В третьем обычно се­лился разносортный народец, а во втором — преимущественно купечество. Достоевский прекрасно знал эти места: в феврале 1846 года он жил «у Владимирской церкви, на углу Гребецкой улицы и Кузнечного переулка», в доме купца Кучина (Д., 28-1, 118). По заметам писателя, и домовладелец Кошмаров, и мещане Мурин и Катерина — из купеческой среды. Напрашивается во­прос в связи с выявленными бытовыми и топографическими по­дробностями: случайно ли автор определяет своих героев жите­лями Московской части?

Странным образом пространство Петербурга как бы размы­кается, его топография намечает переклички с топографией Мос­квы: московская тема резко приближается к петербургской. Му­рин, например, рассказывая о причинах болезни Катерины, вдруг обронит: «ее хи-хир-руг-гичской совет на Москве смотрел» (Д., 1, 313; курсив мой. — О. Д.). Топоним Москвы, как убедимся, писа­тель использует разносторонне в идейно-художественной струк­туре повести.

С точки зрения идеи «зеркального» отражения двух столиц (архитектурная застройка: топонимические повторы — этот принцип сохраняется до сих пор), церковь Владимирской Божьей Матери расположена совершенно закономерно из тринадцати частей Петербурга именно в Московской. Известно, что главный Успенский собор в Москве именуется «от иконы Владимирской Божьей Матери» «домом Пресвятой Богородицы».¹⁶ Эта икона всегда имела государственное значение высшей национальной святыни, о чем не мог не знать Достоевский. Кроме того, в Мос­кве приходские церкви иконы Владимирской Божьей Матери на­ходились: одна — у Никольских ворот, а другая — в Нижних Са­довниках, в Замоскворечье.¹⁷ Здесь же неподалеку располагалась

20

на Ордынке Церковь Богородицы «Всех скорбящих радостей», копия с главной иконы которой была привезена в 1711 году в Петербург, в честь ее и был воздвигнут позднее вышеупомянутый храм на углу Воскресенской набережной и Воскресенского про­спекта. В Петербурге Скорбященская церковь стоит почти у на­чала Литейного проспекта, а Владимирская — в самом его конце, то есть одна находится как бы вверху, а другая прямо под ней внизу. В Москве в Замоскворецком сороке почти так же вверху оказывается Скорбященская церковь на Ордынке, в квадрате 34— 34, а внизу — Владимирская в Нижних Садовниках, рядом с Ор­дынкой, в квадрате 34—39.¹⁸ Если оглядеть пространство от Пе­тербурга к Москве, эта пара церквей как бы смотрит друг на друга, демонстрируя принцип «зеркального» отражения: линией, их соединяющей, в Петербурге является Литейный, а в Москве — Большая Ордынка.

Важно подчеркнуть, что топоним церкви раскрывается не только как знак Богородицы, что само по себе уже символично, например, для понимания образа Катерины, всего круга проблем, связанных с народной идеей, с огромным миром России, с тем, что образ Божьей Матери выступает в русском религиозном со­знании как образ святой, покровительствующей России и пред­ставляющей ее," но именно как конкретная Владимирская церковь, у которой было два придела: Святого Иоанна Дамаскина, систе­матизатора богословской догматической науки, и пророка Илии. В повести под покровом верховной святой встретились герои: Ор­дынов, ученый, занимающийся вопросами истории церкви, Илья Мурин, пророк-раскольник, и Катерина. В их встречу писатель явно вкладывает высший символический смысл. Так, в жанровые схемы, отражающие сугубо бытовые реалии, «прокрадываются» значения иного порядка, что сразу дает возможность ощутить устремленность текста к символическим образам, обобщениям, идеям, что тоже характерно для жанра петербургской повести в сложившейся пушкино-гоголевской традиции.

К слову сказать, Достоевский выбрал и особое время для своей петербургской повести: октябрь, «богородичный» месяц (1 октября — Покров; 22 — Казанской иконы Божьей Матери, когда в Петербурге совершался торжественный ход с иконой Бо­городицы из Казанского собора во Владимирскую церковь; 24 — иконы Богородицы «Всех скорбящих радости»).²⁰ Вернее, конец октября: его хозяйка, «не дождавшись первого числа» (Д., 1, 264), то есть первого ноября, когда заканчивался срок найма, уехала в провинцию.

Можно возразить: престольный праздник иконы Владимир­ской Божьей Матери отмечается 21 мая, 23 июня.²¹ Однако можно понять Достоевского: он же писал петербургскую повесть, про­странство которой пронизано холодом и дождями, чревато про­студами и болезнями, угрожает хлюпающей под ногами водой и грязью, а не сентиментальный роман, поэтически освещенный бе­лыми ночами.

Как видим, писатель был чрезвычайно приметлив. Сравнивая две столицы, он не мог не обратить внимание на то, что нередко

21

их архитектурные сооружения, ансамбли, статуи, триумфальные арки как бы «аукаются», перекликаются, дублируют друг друга (приведу в пример Мариинскую больницу для бедных на Боже-домке в Москве и ее «двойника» — в Петербурге на Литейном, не раз упомянутую писателем в топонимике своих произведений). Эта черта наблюдательности, «умышленности» Достоевского, как было отмечено в научной литературе, проявилась уже в «Двой­нике».²² В «Хозяйке», написанной вслед, утверждается тот же принцип.

Именно топоним Москвы объясняет выбор имени героя — Ор-дынов (так же как Голядкин и Берендеев — производные от «Го­ляди» и «Берендеева», этнографических названий урочищ, связан­ных с раннемосковской историей).²³ Комментарий, который дает, например, В. Н. Захаров: «намек на „татарское" происхождение его предков, перешедших на русскую службу»,²⁴ — кажется в зна­чительной мере произвольным, вызывающим ничем не подтверж­денные ассоциации. В повести нигде не подчеркивается «татар­ское происхождение» предков героя, тем более не говорится об их переходе на русскую службу. «Старинный род» Ордынова не указан в древних дворянских книгах или в справочниках русских фамилий.²⁵ Остается предположить, что фамилия героя имеет чис­то литературное происхождение, подобно тому, как образованы фамилии Онегин или Печорин, в основу которых легли географи­ческие, топонимические признаки. В этом случае уместнее счи­тать, что фамилия героя происходит не от слова «орда», а от сло­ва «Ордынка»: он не Ордин,²⁶ а Ордынов. Именно Ордынов, а не Ордынцев¹¹ или Ордынкин. Достоевский «сократил» уменьшитель­ный суффикс «к», сложив фамилию на благородный дворянский, а не плебейский мещанский манер. Его герой Ордынов — петер­буржец с «московской» фамилией.

Топонимы Москвы и Петербурга, как убеждает текст повести, позволяют понять порой неявные смыслы. Место встречи геро­ев — церковь Владимирской Божьей Матери в Московской части Петербурга — открывает возможность рассмотреть связи произ­ведения в новых ракурсах, уточнить авторские идеи, уловить смы­словые нюансы. Топографические указатели в «Хозяйке» (явные и скрытые) прочерчивают, как по карте, пространство повести, продуманное писателем-инженером: Петербург (Московская часть) — Москва (Замоскворечье) — Волга (большой мир Рос­сии). Достоевский вызывает необходимый ему эффект, когда про­странство крошечной квартирки на втором этаже во флигеле на заднем дворе большого капитального дома, где происходит дей­ствие, раздвигает с помощью топонимических и топографических аллюзий.

Так входят в повесть и соседствуют рядом разные простран­ственные и временные планы, обогащающие друг друга содержа­тельными перекликающимися смыслами: исторический (Стенька Разин: идея мятежной вольницы, Волга) и современный (веющий дух перемен, идеи свободы и социальных преобразований, поли­тические и литературные кружки, Москва, Петербург).

22