semantics_ontology1-1

ТЕМА 5 Теория неопределенности перевода У. Куайна

План лекции

Критика операции верификации. Грамматическая обусловленность работы лингвиста при составлении словаря синонимов. Куайновский “гавагай”. Идея концептуальных каркасов. Скептические следствия теории неопределенности перевода. Теория неопределенности перевода в контексте онтологической оппозиции реализм/антиреализм

вого выражения (на молекулярном лингвистическом уровне– предложения) только в том случае, если для него в принципе можно

скую ситуацию. Допустим, мы являемся практикующими лингвистами. В нашу задачу входит формирование словаря языка какоголибо племени туземцев. Очевидно, что словарь должен представлять собой построение синонимических рядов, соотносящих значения слов языка туземцев со значениями слов того языка, на котором мы говорим, – с русским или, в случае Куайна, с английским.

Каким образом лингвист может начать осуществление данного предприятия? Только путем остенсивных определений, ведь никаких зацепок в соотношении языков еще не сформировано, необходимо обратиться к самому объективному миру, чтобы здесь попытаться установить какие-либо корреляции.

Однако обращение к остенсивному определению оказывается весьма проблематичным. Куайн говорит, что никто из позитивистов не обратил внимания на то, что проблема возникает с так называемой точкой остенсии(то место на воображаемой плоскости, куда попадает прямая, проведенная от указательного жеста к предмету). Оказывается, что сама эта точка еще не гарантирует нам четко фиксированное видение предмета. Напротив, она допускает плюрализм интерпретаций.

Представим себе, что лингвист оказывается вместе с носителем незнакомого ему языка в лесу, на охоте и замечает между деревьев притаившееся животное. Туземец показывает на него пальцем и произносит “гавагай”. При этом лингвист замечает, что по виду притаившееся животное ничем не отличается от того, что он в своем языке именует словом“кролик”. Спрашивается, может ли исследователь языка на основании данного остенсивного определения термина “гавагай” записать в свой словарь“гавагай = кролик”? Куайн утверждает, что нет. Точка остенсии не определяет того, что имел в виду туземец – вот этого кролика или некий “срез кролика”, т.е. рассмотрение предмета в некотором аспекте, например кролика вообще, правый бок кролика, мех кролика и т. д. Более того, он в своем указательном жесте вообще мог не иметь в виду какой-то стационарный предмет. Возможно, слово “гавагай” для него означает ситуацию, в которой пушистое ушастое животное замерло в неподвижности между деревьев. Этому можно противопоставить ситуацию, в которой то же животное проносится между деревьев на большой скорости. Возможно, что туземец будет использовать для такого случая другой термин, а значит, вообще не будет расценивать этот предмет как тот же самый в различных ситуациях.

Остенсивное определение не может нам предоставить какого-то однозначного факта значения термина потому, что мир, с точки зрения Куайна, не предстает в нашем чувственном опыте так, как он есть сам по себе. Уже до обращения к опыту в нашем языке проведена концептуализация мира. Результат остенсивного определения зависит от того концептуального каркаса, с которым мы обращаемся к опыту. Например, мы склонны видеть мир как состоящий из -от дельных самотождественных предметов, на которые как бы“навешиваются” различные свойства. Но мы не замечаем, что на это нас

провоцирует доминирующая роль тех существительных в нашем языке, которые фиксируют отдельные предметы. Глаголы и прилагательные играют вспомогательную роль – они говорят о действиях и свойствах этих предметов. Но почему мы уверенны в том, что такому синтаксическому строю будет подчиняться любой язык? Что если в языке туземца доминирующую роль играют существительные действия? Тогда слово “гавагай” может вообще не обозначать отдельного предмета. Также мы не сможем определить, проводит ли туземец различие между конкретными и абстрактными предметами, если мы

не обнаружим в его языке так называемых индивидуализирующих и универсализирующих кластеров, которые мы имеем в своем базовом языке. Значение слова “кролик” само по себе еще остается неопределенным – мы не знаем, что здесь подразумевается: кролик вообще или вот этот конкретный кролик. Для этого мы используем вспомогательные кластеры нашего языка– артикли (указательные местоимения): “the rabbit” – “вот этот кролик”, или, наоборот, универсализирующие кластеры-окончания – “ness”: “rabbitness” – “кроликовость”. Когда мы слышим слово “гавагай”, мы не можем произвести этого различия. И самое главное, нам не может помочь в этом остенсивное определение – тот фундамент, на котором держится референциалистская теория значения.

Все это приводит Куайна к выводу о неработоспособности метода радикальной верификации. Невозможно посредством обращения к “чистому опыту” обнаружить сам мир. Мир всегда уже размечен соответствующими концептуальными каркасами, сформированными в языке. Невозможно не только обнаружить сам мир, но даже со-

вершить адекватный переход из одного концептуального каркаса в другой (т. е. осуществить адекватный перевод с языка на язык), ибо, пытаясь это сделать, мы подгоняем исследуемый каркас под свою собственную концептуализацию.

Отсюда следует, что референциалистская теория оказывается ущербной. Значениями слов не могут являться сами предметы мира. Скорее значение формируется в самом языке еще до обращения к непосредственному чувственному опыту. Значения представляют собой конвенции, формируемые в той или иной конкретной лингвистической группе.

Теория неопределенности перевода является ярко выраженным примером конвенционалистской семантики, что позволяет нам охарактеризовать Куайна как антиреалиста.

Литература

1.Куайн У. Вещи и их место в теориях// Аналитическая философия: становление и развитие: (Антология). - М., 1998. - C. 322-342.

2.Куайн У. Референция и модальность// Новое в зарубежной лингвистике. -

М., 1982. – Вып. XIII. – С. 87-108.

3.Куайн У. С точки зрения логики. - Томск, 2005.

4. Куайн У. Слово и объект// Новое в зарубежной лингвистике. – М., 1986. –

Вып. XVIII. – С. 24-98.

Контрольные вопросы

1.Что такое верификация?

2.В чем состоит грамматическая обусловленность работы лингвиста?

3.Какое смысл имеет куайновский мысленный эксперимент “гавагай”?

4.В чем состоит идея концептуальных каркасов?

5.Каковы скептические следствия теории неопределенности перевода?

6.Какое место занимает теория неопределенности перевода в контексте основополагающей онтологической оппозиции реализм/антиреализм?

ТЕМА 6 Теория языковых игр позднего Л. Витгенштейна

План лекции

Понятие языковой игры. Плюрализм языковых игр. Проблема следования правилу. Скептическое решение проблемы следования правилу. Атомарный и молекулярный уровни скептического решения. Условия истинности

и условия утверждаемости. Значение как употребление. Теория языковых игр в контексте онтологической оппозиции реализм/антиреализм

Конспект лекции

Поздний Л. Витгенштейн [3], [4] разработал один из наиболее радикальных скептических вариантов теории значения, репрезентирующий специфический вид конвенционализма. Если с точки зрения ортодоксального конвенционализма значение представляет собой некоторое стабильное образование, существующее в рамках лингвистической группы, то с позиции позднего Витгенштейна агент речи вообще не обладает способностью схватывать какие-либо -ус тойчивые сущности в качестве значений. Так называемый парадокс следования правилу, сформулированный Витгенштейном в§ 201 “Философских исследований”, гласит: “…ни один образ действий не мог бы определяться каким-то правилом, поскольку любой образ действий можно привести в соответствие с этим правилом. …если все можно привести в соответствие с данным правилом, то все может быть приведено и в противоречие с этим правилом…” [3. C. 163].

Позволим себе уточнить витгенштейновскую формулировку. Дело в том, что когда и сам Витгенштейн, и его интерпретаторы приводят примеры, указывающие на нестабильность правил употребления языковых выражений, то они обычно заходят с прямо противоположной стороны. Чаще всего обсуждаются случаи, в которых не демонстрируются разные образы действий(употреблений), подпадающие под какое-либо одно правило, а, напротив, приводится пример какого-либо конкретного употребления языкового выражения, которое можно привести в соответствие с различными правилами употребления. И такая своеобразная инверсия проблемы не случайна. Если бы мы говорили, как это не совсем удачно делает Витгенштейн в вышеприведенной формулировке, о некоем правиле, под которое подпадают различные образы действий, то само это правило выглядело бы как некая статичная, четко оформленная сущность, а

вся неопределенность относилась бы ко множественности конкретных действий. Тогда как на деле проблема в обратном. Имеется вполне ясно фиксируемое конкретное действие (употребление), проблема состоит в том, что мы не способны однозначно соотнести его с каким-либо одним-единственным правилом в виду принципиальной недоопределенности самого этого правила. Отсюда и возникает ситуация, что одно конкретное употребление языкового выражения может подпадать сразу под множество правил употребления.

Исходя из сказанного, заметим, что наиболее приемлемой формулировкой проблемы следования правилу, на наш взгляд, являлось бы своего рода “зеркальное отражение” тезиса, высказанного Витгенштейном: ни один образ действий не мог бы определяться какимлибо правилом, поскольку любое правило можно привести в соответствие с данным образом действий.

На каком основании Витгенштейн выстраивает вышеприведенную скептическую аргументацию относительно правил следования? В наиболее общем виде это основание состоит в утверждении необозримости содержания правила в конечном опыте употребления языкового выражения, что приводит к ситуациям неопределенности в вопросах различения правил и подведения конкретного употребления выражения под то ли иное правило.

Среди многочисленных интерпретаций философии позднего Витгенштейна особое место занимает исследование американского логика С. Крипке, который в 1982 г. написал работу “Витгенштейн о правилах и индивидуальном языке” [6]. Крипке удалась настолько ясная по изложению, оригинальная по способу формулировки проблем и лаконичная по форме интерпретация“Философских исследований”, что именно она прочно заняла лидирующие позиции в -со временных дискуссиях по проблеме следования правилу. Имеет смысл рассмотреть крипкевскую формулировку проблемы особо.

Скептический тезис §201 ставит под сомнение то, что мы употребляем выражения языка, подразумевая под ними четкие, стабильные значения. Очевидно, что скандальная дерзость этого тезиса с наибольшей силой должна была проявиться при обсуждении тех областей лингвистической практики, которые всегда претендовали на статус максимально строгого, однозначного употребления языка. В связи с этим не вызывает удивления тот факт, что при формулировке проблемы следования правилу в качестве одной из приоритетных

областей рассмотрения Крипке считает язык математики: “Есть две области, в которых сила как парадокса, так и его решения, вероятнее всего, должна быть проигнорирована, и в отношении которых основной подход Витгенштейна более всего кажется невероятным. Одна такая область– это понятие математического правила, типа правила сложения. Другая – это обсуждение нашего собственного внутреннего опыта, ощущений и других внутренних состояний” [6.

C.11].

Вэтом отношении философия математики, частью которой является обсуждение вопросов значения математических выражений, оказывается своего рода формальной эпистемологией в том смысле, что, если удастся высказать скепсис по отношению к данной области словоупотребления, то сомнение автоматически будет распространяться и по отношению к другим, менее строгим областям лингвистической практики. Поскольку же лингвистический опыт является основополагающим для процесса познания, постольку вопрос о стабильности языковых значений в математике оказывается формальным вопросом о границах человеческого познания вообще. Сомнение в необходимом характере истинности математических суждений будет означать сомнение в возможности достижения необходимого знания как такового. Именно этот изначальный эпистемологический интерес К. Райт фиксирует в качестве главного движущего мотива исследований по философии математики и у самого Витгенштейна: “Размышления позднего Витгенштейна о математике были нацелены на основание двух фундаментальных философских вопросов, к которым математика восходит: несомненная необходимость математических истин и природа нашего очевидного познания этих истин”

[9. P. VIII].

Следуя данной логике рассуждения, Крипке ставит проблему так: какое значение имеет математический знак ‘+’? Ответ очевиден: значением ‘+’ является плюс – арифметическая операция сложения. Сама эта операция представляет собой правило обращения с арифметическими предметами – числами или же с количественными характеристиками любых материальных или идеальных предметов. Если попытаться задать это правило наглядно, на обыденном уровне, для человека, не искушенного в математической терминологии, то оно может быть сформулировано таким незатейливым образом: возьми две корзины с яблоками, пересчитай их в соответствии с де-

сятичной системой счисления для натурального ряда чисел, затем высыпь содержимое обеих корзин в третью корзину и снова пересчитай; если, например, содержимое каждой из корзин равняется соответственно 68 и 57, очевидно, результатом выполнения операции сложения будет число 125.

Однако в качестве мысленного эксперимента можно предположить следующую ситуацию: складывающий 68 и 57 выдает ответ 5. Мы, конечно, можем тут же обвинить его в нарушении правила, в его неспособности усвоить элементарную арифметическую операцию. Но можем предположить и другое. И здесь Крипке вводит рассуждение своеобразные дефект-правила, придавшие его интерпретации тот стилистический блеск, который пленил многих читателей его работы. Сам Крипке не пользуется термином “дефект-правило”, но его можно обнаружить у С. Блэкберна [7], который нашел, как нам представляется, удачное обозначение для этих специфических воображаемых сущностей. Крипке спрашивает: что если складывающий при выполнении операции соотносил знак ‘+’ с другим правилом, скажем, квус? Правило квуса (квожения) может быть сформулировано следующим образом. При пересчете яблок в третьей корзине поступай так, как гласит правило сложения, но в том случае, когда количество яблок в первой и второй корзинах достигнет 68 и 57 соответственно, всегда выдавай ответ 5. Правильное арифметическое действие, выполненное в соответствии с операцией квус, будет таким: 68+57=5. С использованием формального способа записи различие между операциями сложения и квожения принимают у Крипке следующий вид :

x Å у = х + у, если х и у < 57, но

x Å у = 5 в других случаях [6. C. 15],

где ‘Å’ означает квус. В итоге скептическая проблема будет состоять в следующем. Мы не можем считать результат68+57=5 однозначно неправильным, ибо из нашего предыдущего опыта употребления знака ‘+’ – допустим, когда мы складывали 5+5 и получали 10, – не следует с необходимостью, что мы подразумевали под ‘+’ плюс, т.е. использовали операцию сложения. При обращении со знаком в каждой новой ситуации его употребления мы не можем опереться на свой предыдущий опыт. Предыдущий опыт употреб-

ления данного знака будет допускать различные интерпретации значения в настоящем. Раз так, то в настоящем мы оказываемся в ситуации неопределенности при попытке отдать себе отчет о тех

значениях знаков, которые мы используем. Мы не знаем, какому правилу следуем, употребляя какое-либо выражение языка в конкретной коммуникативной ситуации, или, как выразительно замечает Крипке: “…мы достигаем уровня, где действуем без какой-либо причины, с точки зрения которой мы можем оправдать наше действие. Мы действуем решительно, но слепо” [6. C. 83].

Х. Патнем, обсуждая аргументацию Крипке, вышел за пределы частного крипкевского примера и представил формальную запись проблемы следования правилу для языка математики в общем виде :

a квусn b = a + b если a, b < n

a квусn b = 5 в других случаях [8. P. 253].

При этом Патнем хорошо подчеркнул уходящую в бесконечность непреодолимость крипкевской проблемы. Если даже нам покажется, что мы в состоянии разобраться со значением ‘+’, то сделаем мы это при помощи других терминов, в отношении которых также возникнет скептический вопрос об их значении: “И все же, если она (Патнем рассматривает некую воображаемую Джоан, занимающуюся вычислениями. – В. Л.) хороший математик, то разве не могли бы мы ее спросить ‘Существует ли число N, такое, что a ‘плюс’ b = 5 всякий раз, когда или a, или b ≥N?’ Если Джоан отвечает ‘Нет’, разве это не показывает, что, что бы Джоан ни подразумевала под ‘плюсом’, она не подразумевает квусn для какого бы то ни было n? Здесь мы сталкиваемся с поистинепродуманным ходом в аргументе Крипке. Джоан, говорит нам Крипке, могла бы не только понимать ‘плюс’ другим, отличным от нас, образом; она могла бы понимать многие слова по-другому, но таким образом, что она говорит именно так, как и мы, во всех реальных обстоятельствах” [8. P. 253-254].

Возможно, кому-то покажется, что рассмотрение языка математики в качестве примера представляет проблему на слишком абстрактном, теоретическом уровне, который не затрагивает практику обыденного словоупотребления. Чтобы развеять это обманчивое впечатление, мы продемонстрируем проблему следования правилу не только на примере тех абстракций, коими являются арифметические операции, но и на примере обыденных употреблений языковых выражений, отсылающих к предметам, данным в чувственном восприятии.

В своем сознании я схватываю определенное мыслительное образование в качестве значения слова“стол”. Его содержание раскрывается в дефиниции: стол – это плоская горизонтальная поверх-

40 Тема 6

ность, закрепленная на опорах, высотой примерно вполовину человеческого роста, предназначение которой состоит в создании надлежащего комфорта при приеме пищи. Допустим далее, что я фиксирую в сознании еще одно мыслительное образование– значение слова “цтол”. Его дефиниция такова: цтол – это плоская горизонтальная поверхность, закрепленная на опорах, предназначение которой состоит в создании надлежащего комфорта при приеме пищи. Спрашивается, какое из этих двух значений я подразумеваю в случае конкретного употребления слова“стол”? Что обозначает слово “стол” – стол или цтол? Если представить себе ситуацию, что мой прошлый конечный опыт познания ограничивался только созерцанием предметов указанной конфигурации высотой примерно вполовину человеческого роста, то я смогу констатировать, что мое прошлое употребление слова “стол” соответствовало сразу двум значениям. Стол и цтол были до сих пор не различимы. Однажды я оказываюсь в Японии, знакомясь с традициями и бытом людей этой страны. Когда я вижу тот предмет, который является центральным в процессе трапезы в японской семье, я отказываюсь его именовать по-русски “столом”, ибо по виду он совсем не похож на те предметы, на которые я привык указывать, употребляя это слово. В этот момент возникает скептик и спрашивает меня: “Ты уверен, что не совершаешь ошибки, что следуешь именно тому правилу употребления данного термина, которым ты руководствовался раньше?” Если я отвечу утвердительно, скептик продолжит: “Твоя уверенность основана, во-первых, на том, что в прошлом ты отчетливо понимал, в каком значении ты употреблял данный термин, и, во-вторых, на том, что сейчас ты отдаешь себе отчет, что употребляешь данный термин в том же значении, что и раньше. Тем не менее на основании данных выше дефиниций можно утверждать, что в прошлом опыте употребления данного слова ему соответствовало, по крайней мере, два значения – стол и цтол. Почему ты теперь уверен в том, что употребляешь слово ‘стол’ в значении стол, а не цтол? Ничто из твоего предыдущего опыта не запрещает предположить обратное. Но как только ты сделаешь это, как только предположишь, что слово ‘стол’ обозначало в прошлом цтол, тут же твое нынешнее употребление данного слова по отношению к центральному атрибуту японской трапезы перестанет квалифицироваться как ошибка. Ты дол-

жен будешь признать, что употребляешь сейчас данный термин