1sunyagin_g_f_sotsial_naya_filosofiya_kak_filosofiya_istorii
.pdfпредназначен самим своим положеним в обществе, с неукоснительноой последовательностью и добро-совестностью, ибо любое традиционно выпоняемое дело частица непостижимого космического круговората и в этом смысле единственная для простого человека возможность гармонично вписаться в этот круговорот, повысив в последующих перевоплощениях степень своей чистоты, а значит и наличный общественный статус. Конечно, эта древняя пантеистическая легенда о переселении душ, будучи в данном случае своеобразным
«частным вариантом» торжественного угасания в нирване, тоже предполагала потерю своего физического облика ради дгугого более возвышенного состояния, но не требовала религиозной гениальности, удовлетворяясь просто безропотной добросовестностью, в результате чего образовывался надёжный мост между аристократическим аскетизмом и обыденной жизнью в индийской общине, работающий как на укрепление функциональной
устойчивости общины, так и поддержание парадоксального монизма индуистского сознания. Вместе с тем неукоснительное выполнение своих повседневных обязанностей в общине не
предполагало какой-то личной вовлечённости, эмоциональной заинтересованности в них, как это предполагает, например, «принцип достижения» в протестанской этике. Человек всегда должен быть как бы бесстрастен среди своих дел, чтобы ни при каких обстоятельствах не потерять из виду, что есть что-то неизмеримо более значимое, чем любые конечные земные дела. Тем самым опять же на обыденном уровне воспроизводилась та интеллектуальноаскетическая отрешённость, которая была свойственная аристократическому индуизму, и обреталось универсальное качество бесстрастной созерцательности и отстранённости, которое свойственно индийскому сознанию вообще. Это качество столь привлекательное при общении с представителями индийской культуры, где оно обнаруживается в их естественной деликатности и скромной сдержанности, вместе с тем вряд ли могло способствовать формированию позитивной трудовой этики со всеми вытекающими из этого следствиями.
В заключение следует отметить, что на протяжении практически всей многовековой истории индуистской ци-вилизации не прекращались попытки преодолеть безусловность монополии на истинное спасение, которой облада-ли брахманы. Это были попытки добиться спасения то ли за счёт личного медитирующего экстаза, то ли на базе весьма утончённого философского погружения в отвлечённые размышления, то ли на базе невероятных экспериментов с человеческой телесностью от хирургических до эротических, то ли на базе экзальтированной страсти к художественному перевоплощению. Подобной попыткой был и буддизм, который будучи типичным продуктом индуизма, попытался, однако, сделать излишней кастову систем разделения людей. По буддистской версии, просветление, некогда открывшееся Будде, оказывается доступно всем, кто по своей жажде преодоления этого мира как юдоли страданий становится подобен Будде. Но на деле буддизм не смог преодолеть традицинной абсолютности кастовой системы и того пассивного сопротивления через ненасилие, которым индуизм преодолел в конце концов буддизм, как он преодолеет в своё время давление могольского ислама и европейского /англикан-ского/ христианства. Однако преодоление родственного по духу индуизму буддизма выразилось не в его отторже-нии. Во вполне индуистском духе преодоление буддизма вылилось в его превращение в своеобразный «экспортный» вариант индуизма, с помощью которого индуистское мироощение проникло почти во все культуры Восточной и Юго-восточной Азии.
3. Китайская цивилизация.
Китайская цивилизация, составляющая собой ядро всего дальневосточного мира, в определённом отношении по-добна индуистской, признающей, как известно, существование высшего мирового закона, который выше богов, так что с ним должны считаться не только Вишну и Шива, но и сам Брахман. В Китае закон неба ещё более неприрекаем, ибо между ним и миром смертных нет никаких персонифицированных богов. И Конфуций, и импе-ратор,
41
окружённый божественным поклонением, оказываются тем ни менее ни богами, способными совершать чудеса, а реальными людьми, несущими на себе мандат неба, которого они, однако, могут и лишиться. Чем ки-тайская цивилизация разительно отличается от индуистской, так это тем, что она не придаёт значения проблеме индивидуального спасения и не знает той сложной ментальной техники, которая для этого разрабатывалась ин-дийскими мудрецами. В отличии от аристократа-аскета, который спасает себя с помощью утончённых эзотериче-ских приёмов, т.е. в сущности иллюзорно, в Китае упор делается не на спасении индивида, каким бы статусом он при этом он ни обладал, а на «спасении» общества, что иллюзорными экзальтациями осуществить нельзя. Тут по необходимости нужно быть реалистом и практиком.
В основе китайской цивилизации вообще лежит не идея спасения, а идея гармонии, а если более прозаично, то идея порядка, без которого не может выжить перенаселённое общество, каковыми всегда были китайские общины, в тех критических условиях, которые формирует катастрафическая природа Дальнего Востока. Кроме того, следует помнить, что китайская цивилизация – это цивилизация риса. А рис очень своеобразная земледельческая культура. С одной стороны, она высоко продуктивна и даже на малых площадях рисовых чек, давая по нескольку урожаев в год, способна прокормить большую семью /отсюда скученность китайской общины/, с
другой стороны, она очень трудоёмка, требует большого количества рабочих рук и труд на рисовых чеках не знает сезонных перерывов. Тут нужно работать весь год напролёт, при этом даже незначительная небрежность может свести на нет усилия целого коллектива.
Всё это и понуждает трактовать желанную гармонию не только как эстетический принцип, но и как вполне пратический императивный порядок в одинаковой мере обращённой ко всем от простого общинника до самого императора. На это обстоятельство важно обратить внимание, ибо здесь заключается ещё одно важное отличие Китая от других цивилизаций Востока. Конечно, идеи демократии и равенства всегда оставались чуждыми китайскому обществу, где никому не пришло бы в голову, что голос простолюдина может быть равен голосу просвещённого мандарина. Но тот основополагающий идеал, которому было привержено китайское общество, был действительно эгалитарен и в равной степени обращён ко всем и доступен всем в разительном отличии как от индуисткой цивилизации с её идеалом аристократического аскетизма, доступного избранным, так и от ближневосточной с её идеалом пророка-воина, либо совершающего судьбоносные подвиги, либо предающегося возвышенной лени. В китайском же обществе император, пренебрегающий «мандатом неба», заслуживает осуждения в той же мере, что и всякий другой, не выполняющий свои обязанности. Китайская история знает немало примеров такого рода и они подробно и назидательно описаны в китайских хрониках, кстати сказать, жанре, которого в богатой письменным наследием индуистской культуре вообще нет. И это понятно, ибо история это техника поучения и «исправления» общества, а не техника спасения индивидуальной мимолётной жизни. Погружение в нирвану -- это техника погружения в вечный индивидуальный анабиоз, в то время как на Дальнем Востоке в вечный двигатель хотели превратить само общество.
Для этого все детали общества должны быть идеально подогнаны друг к другу, чтобы создавать минимум трения. В сущности китайская культура и есть набор таких моральнопрактических поучений по преодолению возможных трений. Прежде всего чтобы существовал вечный порядок люди должны быть благожелательны друг к другу, т.е. не просто поступать хорошо, чтобы не превратиться в другой жизни в таракана или
не оказаться под-жариваемыми на адском огне, а обладать безусловной и самоценной предрасположенностью к друг другу /жень/, котолрая и составляет истинную радость бытия. Наиболее естественным выражением благорасположения людей друг к другу является сяо, которое, начинаясь от сыновней почтительности, распространяется на все отношения старших и младших и по возрасту, и по положению вплоть до подчинения сегодняшней жизни мудрости древних легендарных императоров. Так возникает универсальная сетка подобающих
отношений /ли/, превращающая обще-ство в большую семью, которая скрепляется, впрочем, не
42
только общностью ценностей, но и единообразием риту-ализированного поведения, которому в Китае всегда придавали исключительное значение.31/
Впрочем исключительную роль сыграло и то, что уже со времён Конфуция, т.е. где-то с середины 1 тыс. до н.э., когда эти стихийно складывающиеся формы жизни были ситематизированы и превратились в подобие рацио-нализированной религии, в Китае необычайно высоким оказывался статус интеллектуалов, разбирающихся в усто-навлениях этой квазирелигии. Но что свойственно уже, пожалуй, только Китаю, именно в руках у этих людей, не-обязательно происходящих из знатных родов, оказалось сосреточено практическое управление жизнью на местах.
Дело в том, что превращение разрозненных родовых уделов в великую империю-семью с почти однородным эт-ническим составом произошло не только потому, что влиятельные цины активно уничтожали друг друга в обыч-ных для феодального общества междуусобицах. Но и потому, что в ожесточённости этих междуусобиц всё более заметным становилось значение низших слоёв владетельной знати так называемых «ши», которые происходили из дальних или боковых линий аристократических родов. Не будучи в состоянии похвастаться своей родовитостью, они по необходимости должны были делать упор на каких-то личных достоинствах, каковыми в сложившихся об-стоятельствах и оказывалось знание конфуцианской мудрости и желание поступать в соответствии с ней, строго блюдя кодекс чести уже не в войне, а в гражданских делах. Именно из этой среды уже в джоуском Китае в массо-вом порядке начинает подниматься преодолевающее узость местных интересов служилое сословие, которое было предано не тому или иному вану, а самой Поднебесной как воплощению великого мирового порядка вообще. В значительной степени благодаря усилиям этих людей ранее раздробленный и этнически неоднородный Китай превращается в централизованную и единообразную империю, живущую как гигантская семья и универсальный вечный двигатель, который смог произвести впечатление на многих проницательных европейских наблюдателей.
При этом главным достоинством императорского Китая, с соблюдающим кодекс чести конфуцианским чиновником в основе его, было умение сочетать культ духовной сосредоточенности и
морализирующей мудрости со стремлением к универсальному и прежде всего практическому земному порядку, который может быть восстана-ливаемым вновь и вновь только упорным и беспрерывным трудом. На деле это выразилось в том, что китайская цивилизация стала родиной не только великой и самобытной духовной кульуры, никак не уступающей никакой другой, но и родиной позитивной трудовой этики, согласно которой труд это не просто внешняя необходимость, но и нечто причастное к высшему мировому закону. Если реальный мир вокруг нас не объект завоевания и поко—рения и не юдоль страданий, подлежащая преодолению, а предмет нашего постоянного радения и любования, то труд, гармонизирующий и упорядочевывающий этот мир, с необходимостью оказывается причастным к высшим нравственным ценностям. Следует ли после этого удивляться тому, что западноевропейская система ценностей с её «принципом достижения» и культом юридического сознания, возникшими, разумеется, на совсем другой основе, вполне органично синтезируется с дальневосточной, давая при этом весьма жизнеспособные социальные обра-зования. И это в ситуации, когда многовековое присутствие европейцев и в Индии, и в исламском мире ничего по-добного не дало.
4. Западно-европейская цивилизация.
Исключительная роль Западной Европы в новое время в значительной степени была предопределена обстоятельствами, сложившимися задолго до этого времени. Во-первых, античным наследием, которое в новое время в переосмысленном и идеализированном виде играет роль «нормы и недосягаемого образца». Развитые формы гражданско-общественной жизни и правовые нормы её регулирования; высокий уровень развития искусства и философии в их особых гуманистических формах, задающих и особый личносный характер духовности;
43
наконец, свобода не просто как идеал или возвышееная мечта, а как необходимой условия бытия человека, без которого он просто вещь, «говорящее орудие» – уже с Каролингского возрождения будут не столько заново возникать, сколько именно возрождаться на благодатной почве новоевропейского сознания.32/
Не менее важны и постантичные предпосылки западно-европеской цивилизации. Речь идёт о том, что после деурбанизации и этнической перетасовки, вызванных Великим переселением народов и падением Римской импе-рии, когда устойчивая жизнь всё-таки начинает устанавливаться наново, происходит уникальная социо-культурная мутация: складывается община, представляющая собой союз «работающих собственников», в которой каждый двор обладал такой степенью хозяйственной автономии, что вообще мог существовать в виде отдельного хутора. Этому, впрочем, благоприятствовали не только особые исторические обстоятельства, но и обстоятельства географические: здесь в Западной Европе при весьма мягком климате, устойчивом естественном увлажнении и сравнительно легких почвах, учитывая достигнутый к тому времени уровенеь развития индивидуальной ручной техники, хозяйство действительно можно было вести усилиями отдельной семьи, чего нельзя было вообразить ни на Востоке, ни даже в Восточной Европе. Более того, индивидуально-самодеятельные формы ведения хозяйства не требовали и тех сложных социокультурных предпосылок, которые были необходимы для удержания в повиновении и эффективного использования рабов или управления общественно-политической жизнью полиса.
При этом достаточно высокая степень автономии хозяйствующих субъектов по отношению к друг другу как бы компенсировалась тесной сращённость этих субъектов с материальными предпосылками их труда: землёй, руч-ными орудиями, скотом, недвижимостью. Это естественно формировало совсем другой психологический контекст для последующего формирования института частной собственности, для переростание её в священное и неотъемлимое право, что закладывало возможности особого интенсивного пути хозяйственного и культурного развития28/
В такой среде, где каждый хозяин дома оказывался одновременно и автономным субъектом труда, самой фундаментальной ценностью, сравнимой по значимости с русской «правдой», была, конечно, свобода. Причём по-сле крушения института античного рабства свобода, как и ранее несвобода, приобретала не возвышенно-нравст-веннй, а прежде всего хозяйственно-практический смысл. Она выступала как главное условие обеспечения себя «трудом рук своих». Жить и обеспечивать своей семье «достояное пропитание» прежде всего означало быть свободным. Вокруг этой фундаментальной ценности, как это было в случае с «правдой» в России, и выстраивалась западно-европейская цивилизация. В частности, именно свобода с необходимость предполагала и определённые внешние ограничения прерогатив отдельных субъектов деятельности, иначе – «война всех против всех». Естественно, что этим внешним ограничением уже не могла быть содержательная моральная норма, а только норма формальная, правовая. Отсюда столь высокий статус права даже в европейском средневековье.
Для того, чтобы знать и толковать эти восходящие ещё к античности правовые нормы, со временем формиру-ется нужда в особых людях – профессионалах, отличающихся прежде всего безупречным знанием своего дела. Так закладываются основы того особого проеимущественно инструментального типа интеллектуала, главным достоинством которого были профессионализм и объективизм, а не какие-то исключительные нравственные дос-тоинства, дающие жертвенное право «думать о народе» или даже вместо народа. С такого рода профессиональны-ми интеллектуалами связано и столь раннее формирование института науки и светской философии, но что, пожа-луй, ещё важнее – нового типа государственности. Как только в свободных бюргерских городах появляются первые протогосударства современного, т.е. договорного типа, предназначение которых было не возвышенно-хариз-матическим, а вполне «разволшебствлённым», практическим: обеспечение наиболее прибыльного и безопасного ведения дел граждаными города вне зависимости от их благородства и этнической принадлежности, вместе с этими городами-государствами появляется достаточно устойчивый
44
спрос опять же на профессионалов, способных не-сти на своих плечах рутину дел исполнительной власти, опираясь при этом не на возвышенную демагогию, и не на силу, а на особое умение вести переговоры, брать и давать займы, строить многоходовые интриги; умение, об-щее имя которому – политика.
Огромное влияние на судьбы западной цивилизации оказала и та особая форма христианства, которая утвер-дилась в ней. Более чем какая-либо другая ветвь христианства эта форма оказалась связанной со своим происхож-дением, в котором она предстаёт как религия рабов и униженных, интересующихся прежлде всего проблемами ин-дивидуальной свободы и утешения. Связав свою судьбу не с судьбой государства, а с судьбой своей паствы, запад-ная церковь естественно пережила крушение Римской империи, сохранившись не только в монастырях, но и в ду-шах простых мирян. Конунги со своими отрядами зачастую принимали христианство позже, когда оказавшись во главе раннесредневековых государственных образований, они столкнулись с проблемами управления христиани-зированным населением и стали испытывать нужду в грамотных людях, которые были только в христианских монастярях. Таким образом, христианство на Западе не только естественно вырастало снизу, а не было насаждено принудительным образом сверху, как это было на Руси причём далеко не только с
христианством, но и навсегда сохранило свою исходную дистанцию по отношению к светской власти. Это обстоятельство даже было закреплено в политическо-государственном отделении папского престола от всех других. И хотя история знает попытки присвоения папами светских функций, как и попытки королей сделать их своими марионетками, церковь и светская власть остались самостоятельными силами.
Не отягощённая грехами светской власти, занятая прежде всего своими преимущественно духовными за-ботами, западная церковь оставалась более мобильной, более открытой для самоанализа и вполне рационального дискурса. Это сделало её доступной для рационализации как ренессансного типа, столь тесно связанного с прак-тическими заботами светской жизни, так
идля разнобразных типов протестантизма, вводившего идеи и практику индивидуального активизма в сами религиозные догматы. Протестантизм уже непосредственно связан с аскетическим служением деловому успеху и с первоначальным накоплением, в то время как светлые умы православия, оказываясь в оппозиции официальной церкви, дальше мистических озарений
ифанатического служения «истинно-му богу» так и не пошли.
Взаключение следует подчеркнуть, что западноевропейская цивилизация единственная в своём роде, актив-ный познавательный интерес которой никак не ограничивался ею самой. Ни индийская, ни китайская цивилиза-ции не интересовались чем-либо вне себя и были искренне уверены, что всё действительно заслуживающее внима-ния сосредоточенно в них самих.
Исламский мир, конечно, не мог замкнуться в безотрадности аравийских пус-тынь, но его устремленность во вне была движима не интересом к другим мирам, а воинственным желанием пре-вратить всех вокруг себя в подданных аллаха. Даже Россия, которая большую часть своей истории была раз-вёрнута лицом к Западу вряд ли когда-либо полагала, что Запад может её както ценностно обогатить, интересуясь в основном внешними так сказать «цивилизационными» его достижениями, да и то, чтобы этому Западу в конце концов утереть нос. Западная же цивилизация, будучи как бы самим своим географическим положением выдвинута в мир, хоть и не всегда бескорыстно, но этим внешним миром всегда была заинтригована. Это имело место даже до становления опытной науки и машинной революции, а после таковых этот интерес превратился в систематическую страсть, так что, например, на сегодняшний день западный мир знает о Китае, Индии, России больше, чем они сами, расходуя на это огромные материальные и человеческие ресурсы. Так что когда мы называем Европу «мировой цивилизацией», это не просто эвфемизм, но и в известном смысле констатация реального положения дел, ибо западная цивилизация это не только она сама, но и в своих наиболее типичных культурных, а ныне и человеческих проявлениях действительно весь мир.
45
Не случайно постиндустриальное общество, которое знаменует собой преодоление «предистории» и продолжение человечества в бесконечность, стартует /если, конечно, стартует!/ с площаки, заложенной западно-европейкой цивилизацией.
5. Российская цивилизация.
Российская цивилизация является последней возникшей на ойкумене великой цивилизацией, после чего процесс зарождения новых отдельных цивилизаций, по-видимому, вообще прекращается. Как известно, славянские племе-на, которые, в конце концов, объединяются в Киевскую Русь, появляются на исторической арене лишь во второй половине 1 тыс. и начинают селиться вдоль северо-западной степной границы Дикого поля, простирающегося далее далеко на восток вплоть до Монголии. Почвы здесь были плодородными, но довольно тяжёлыми и подверженными засухам. Чтобы обрабатывать эти беспредельные, продуваемые то засушливыми, то ледениящими ветрами степи, нужны были крупные и достаточно спаенные сообщества. Постоянно прокатывающиеся по Дикому полю волны воинственных кочевников побуждали членов таких земледельческих сообществ ещё более плотно держаться друг за друга. Так, по-видимому, и возникла знаменитая славянская передельная община или вервь /верёвка/, в которой целое /мир/ представало как абсолютный и универсальный авторитет. Этой общине и суждено было сыграть исключительную роль в истории России, ибо именно в ней сформировалась та исходная иерархия ценностей, которая составила собой архитип российской цивилизации.
Во главе этой иерархии, несомненно, следует поставить то, что именуют «соборностью», т.е. такой образ жизни, когда человек жил прежде всего публичной жизнью, «на миру». Этот «мир» и был судьей тому, насколько правильно он живёт. Такая правильность или, как говорили на Руси, «правда», будучи чем-то
эквивалентным по значимости западно-европейской «свободе», и становится центральной ценностью русского менталитета. Это, конечно, не значит, что свобода не имела на Руси никакой ценности. Просто она никогда не была необходимой составляющей реальной жизни и мыслилась либо как свобода духовно-внутренняя, воображаемая, и потому, конечно, не знающая каких-либо пределов, либо как свобода предельно внешняя, внеили даже антиобщественная и потому опять же без всяких пределов. В обоих случаях она не выступала как ценность общественно конструктивная. За неё в удалом разгуле или страстном мечтании можно было отдать жизнь, но вряд ли она могла выступить в качестве конструктивного принципа, способного обеспечить человеку «достойное пропитание», как это было на Западе. Такое понимание свободы никак не способстовало разработке правовых норм её регулирования и соответсвенно появлению нужды в профессионалах, способных толковать и защищать человеческие права. На Руси всегда был спрос на пророков, людей не от мира сего с больной душой, а позже – на интеллигентов, которые всегда оставались категорией не столько профессиональной, сколько моральной.
Другой фундаментальной составляющей русского менталитета оказалось христианситво причём в той особой форме, которая сложилась в Византии, где оно существенно трансформировалось из религии рабов и униженных, стремящихся защитить свою бессмертную душу от внешнего насилия, в торжественный обряд возвеличивания власти и имперских амбиций. Вот это неожиданное сочетание обострённого чувства справедливости и возвышенных амбиций, столь органично выразившееся, например, в известной идее о «всеединстве» и «Святой Руси», и составляет сердцевину «русского духа».
Впрочем, колоссальные просторы и богатства Восточной Европы открывали самые широкие возможности для комбинирования и эволюции этих исходных качеств. В начале П тыс. началась активная миграция славянского населения на северо-восток, к нетронутым богатствам гораздо более безопасной лесной зоны, где, смешиваясь с местным рассредоточенным и мирным угро-финским населением славяне основали целый ряд более или мение автономных
46
государственных образований. Этому в значительной степени способствовало то обстоятельство, что у местных князей как военных предводителей с Великим князем в Киеве были вассальные отношения, что предполагало признание его старшиства, но не беусловное повиновение. Между вновь возникающими русскими княжествами постоянно происходил своеобразный социо-кульурный конкурс, который, приобретая порою насильственно-военный характер, в целом играл конструктивную роль, способствуя поискам наиболее жизнеспособных социально-государственных форм при безусловном признании их несомненного культурного и конфессионального единства. Во всяком случае в такой же далеко не всегда мирной форме протекал аналогичный процесс и в Западной Европе после распада империи Карла Великого.
По-видимому, при естественном развитии событий и здесь в Восточной Европе этот процесс должен был привести к положению, которое сложилось у германских и романских народов или у южных и западных славян, где практически каждое крупное племя в конце концов обрело свою государственность. Можно было бы предположить, что в этом случае какая-то отдельная росийская цивилизация просто не сложилась бы, и Восточная Европа, всегда активно стремящаяся на Запад и столь же активно осваиваемая Западом, уже со времён варягов, стала бы частью единой Европы, как стали ею или становятся другие славянские народы в том числе и православные.
Но судьбе было угодно распорядиться иначе. Естественное развитие восточных славян было насильственно сметено монгольским нашествием, ставшим как бы «родовой травмой» росийской цивилизации. И дело не только в том, что монгольское нашествие подвергло «святую Русь» неслыханному унижению и поруганию, публично продемонстрировав, что грязная и вероломная сила может быть сильнее самых самоотверженных подвигов и любых христианских заповедей. Самое главное, что монголы задали русскому народу другую парадигму развития.
Прежде всего они на века оторвали русские земли от Запада, откуда, как известно, к ним пришли государствен-ность и религия, соорудив между Русским Улусом и Западом стену непонимания и подозрительности, которые не преодолены в полной мере и по сей день и которые разделили на разные народы даже самих русичей: русских, украинцев и белоруссов. Они принесли с собой на Русь совсем другой тип отношений – отношений деспотической, подавляющей человеческое Я зависимости; тип, на Руси раннее неведомый, где зависимость носила вассальный характер, никак не подавляющий человеческое достоинство.
Но ещё важнее травмы духовные. Дело в том, что захватив Русь, монголы располагаться на русских землях не стали, а ушли обратно в степь и основали там новую ставку. В русских же городах остались лишь небольшие на-блюдательные гарнизоны, управленческие же функции были оставлены местной власти, главной из которых стал сбор и доставка в Сарай дани и рабовремесленников, от чего напрямую зависило предоставление тому или иному князю ханского ярлыка на правление. Этот тяжёлый, в сущности не фиксированный ясак не только отбросил рус-ские земли назад в нищету и бесправие, ещё страшнее, что он развратил власть, сделав управление одновременно сделкой с совестью, сформировал в народе представление о ней как о жадной, чуждой местным интересам силе, обеспокоенной лишь своекорыстными фискальными целями. И хотя культурный и просто антропологический потенциал русских был на много выше монгольского, так что со временем русские земли были отвоёваны, а быв-шие захватчики стали ассимилироваться, заложенный монголами стереотип власти ,столь отличный, например, от такового в Западной Европе, сохранил свою силу. Власть по-прежнему оставалась чуждой и далёкой, обеспоко-енной, как и монголы, фискальными поборами и приращением земель, а вовсе не их развитием. В значительной степени именно поэтому своё право на насилие власть стала обосновывать не законом и не практическими соображениями, а устремлениями непостижимо-харизматическими /Москва – третий Рим!/, в лучшем случае – военностратегическими. На место Золотой орды пришла Московская Орда с теми же имперскозахватническими замашками и даже в конце коцов в тех же границах, что и монгольская империя. Победа над монголами и последующая экпансия на восток во многом изменили
47
направленность российских интересов, «размазав» русскую культуру по немыслимым и даже до сих пор далеко ещё не освоенным просторам, придав им тем самым устойчиво экстенсивный характер роста. Западные достижения, к которым Россия время от времени обращалась, использовались чисто внешне, главным образом для поддержания на должном уровне военночиновничего аппарата гигантской империи при сохранении прежних экстенсивных методов воспроизводства её существования.
В этой циклорической обстановке преобладния немыслимо огромного и возвышенного в сочетании с внутренней фальшью и вероломством сложился и особый русский менталитет, в котором душевная широта и щедрость неожиданным образом сочетаются с воровитостью и жестокостью. Отсюда же воспоследовала и своеобразная столь отличная от западной русская трудовая этика, в которой способность к титаническому, всё преодолевающему труду, мыслимому как подвиг, сочетается с неприязнью к повседневным заботам, требующим рассчётливости и экономии, так что на деле такая этика зачастую оказывается неконструктивной.
Большевизм пусть где-то интуитивно, но в общем правильно учёл предрасположенности «русской души».
Отталкиваясь от русской соборности с её предубеждением против частной собственности, от пророчески-жерт-венного характера русской интеллигенции, от проистекающего из монгольской трвмы комплекса неполноценности и жажды хотя бы просто количественной её компенсации, от нашего конфессионального, т.е. в сущности иделогического, противостояния Западу и просто удачно уловив сложившуюся историческую ситуацию, большевизм смог практически на столетие продлить иллюзии и агонию Российской империи. Заплатив за достижение своих целей многими десятками миллионов русских жизней, он лишь вернул Россию к исходному состоянию начала ХХ в. Попрежнему актуально и неясно, как нам при державно-харизматической ориентации нашего населения выработать в нём дух личной и региональной самодеятельности, не перерастающий в пустоё прожектёрство или криминал; как нам преодолеть великодержавное чванство, являющееся обратной стороной подавленного чувства национальной неполноценности; как нам преодолеть неискоренимую коррупцию чиновничьей системы, в которой должность всегда рассматривалась как форма «кормления»; как, наконец, преодолеть многовековой идеологический и психологический раскол между нами и Европой, чтобы стать необходимой частью «мировой цивилизации», без чего мы так и останемся подозрительными провинциалами, не видящими, что главная опасность для нас исходит от нас самих. Но, пожалуй самое главное – должны ли мы, русские как системообразующая нация российской федерации попрежнему позиционировать себя в качестве отдельной еврозийской цивилизации или в качестве рядовой государственной нации с адекватными этому статусу геополитическими претензиями?
* *
*
Вот эти ментальные предрасположения, образующие собой устойчивое, наработанное веками ядро Российской цивилизации, т.е. что-то вроде бы весьма эфимерное, а вовсе не КГБ , не административная экономика, не отсутствие частной собственности, и стали нашим главным препятствием на пути в Европу, когда мы в начале 90-х годов в очередной раз этим озаботились. Многим из нас, в том числе и нашему тогдашнему президенту, казалось, что наше дело безальтернативно и естественно и стоит нам только обрушить внешние препятствия, которые мы соорудили между собой и другими развитыми народами, как жизненный поток естественно устремится по этому освободившемуся руслу и «невидимая рука» рынка поведёт нас к желанноцй цели, так что уже «к осени начнутся улучшения».
Но не тут-то было. Мёртвые хватают живых! Психологичнеские стереотипы прошедших веков, всё ещё владея массами, грозят превратиться в совершенно непреодолимую силу. Пожалуй, впервые это дало себя знать в беспокойствах по поводу отсутствия возвышенных объединяющих идей и неожиданно обнаружившихся трудностях с их
48
формулированием. Конечно, изначально было ясно, что возвышенные объединяющие идеи просто так не придумываются. Они должны иметь под собой какие-то неоспоримые основания, которые обязан признать всякий здравомыслящий человек. Но как это сделать в условиях наростающей разноголосицы в мыслях? На помощь поспешили государственники. Что было самым главным в нашей многовековой истории, ради чего мы прежде всего готовы были умереть и благодаря чему в конце концов выжили, много раз находясь на краю пропасти? В первую голову благодаря нашему Великому государству, а значит новая Великая Россия по крайней мере от Кенигсберга до Курильских скал и должна стать нашей главной объединяющей идеей. Но соответствует ли эта высокая (а точнее - широкая) идея нашим сегодняшним реалиям? И вообще, откуда она у нас взялась? Ведь не врождённая же это идея, на которую мы были предопределены самим господом богом? Не могли мы её позаимствовать и от эпохи удельных русских княжеств, когда вполне в соответствии с западными образцами каждое крупное славянское племя стремилось обзавестись собственной государственностью. Так может быть от монголов, которые , вообще говоря были первыми учредителями на наших еврозийских просторах Великой империи от «моря до моря»? Некоторые так и полагают, считая монголов нашими первыми евразийцами, заразившими нас непреодолимой тягой к величию, без которой мы бы остались рядовым славянским народом, каковых в Европе немало, а не создателями Великой империи. Но как-то трудно поверить, что это дух Чингиз-Хана направлял сознание наших государей-учредителей, когда они, пренебрегая жертвами, рвались к южным и северным морям или основывали форпосты на Тихом океане.
Нет, ими двигала прежде всего суровая необходимость.Не имея возможности опереться на поддержку вроде бы тоже христианского Запада в нашем противостоянии восточному и южному исламу, для которого мы были в лучшем случае добычей для распродажи на ближневосточных рынках, мы в этой борьбе с «басурманами» могли рассчитывать только на самих себя, т.е. на мощное и неделимое государство, без которого нас русских как цивилизационно устроительной нации скорее всего и не было бы, а были бы Русь Новгородская, Владимирская, Тверская, Южно-казачья и т.п. По территории и весу вполне сопоставимые с нынешней Украиной или Белоруссией, но не более того. Удивительно ли, что Великая Россия и стала нашей национальной идеей, т.е. способом выживать на краю цивилизованного мира между предприимчивой и перенаселённой Европой и пугающе заманчивой азиатской пустотой, простирающейся аж до калифорнийских пляжей. Объединяющая мощь этой идеи не только спасла нас от исламской угрозы, ибо мы присвоили всё то, что когда-то принадлежало монголам, но и заставляла считаться с нами Запад, который всегда воспринимал нас как гигантского и непредсказуемого еврозийского медведя.
Так благодаря нахождению на краю между перенаселённой Европой и азиатской пустотой мы стали великой /прежде всего за счёт своей огромности/ державой, с кототорой вынужден был считаться весь мир, а нам самим это так вскружило голову, что мы возомнили себя Третьим Римом. Но не следует забывать, чего это нам всем стоило. Уже для того, чтобы удерживать наши необозримые границы и быть на уровне европейской жизни хотя бы в своих обеих столицах, нам нужно было превратить всю свою необъятную родину в огромную фискальную машину столь же неумолимую, как и монгольская. Несметные богатства непрерывно изымались как с новых земель на Востоке, так и с собственно русского европейского населения, причём не только рублём, но и кровью. Соответственно, чтобы такая машина работала, нужен был жёстко ценрализованный репрессивный аппарат, способный превратить крестьянскую часть населения в безответный голодный скот и пушечное мясо, а благородную его часть - прежде всего в офицеров, не жалеющих «живота своего» ради выживания этого неумолимого и немыслимо возвышенного колосса. Так на века мы взвалили на себя груз скроенной по монгольско-византийским образцам гигантской империи, претендующей на роль особой православной цивилизации.
Но уже после Крымской войны стало ясно, что далеко нам такой тяжкий груз не снести, что нас ждут великие потрясения. Но русская правящая верхушка, сознание которой было затуманено великодержавной гордыней, осознать это не могла.Во истину, если бог желает кого-то погубить,
49
то он лишает того разума, а самый простой и надёжный способ добиться этого - ввергнуть его в гордыню. Потребовалась Цусима и Брестский мир, чтобы почувствовать, насколько это серьёзно.Впрочем, власть этого так и не осознала. Она просто рухнула, вывалявшись в грязи. Именно оттуда её и подняли большевики, а не захватили только силой, как это порою говорят. Власть на Руси силой вообще захватить нельзя.
Главная вина большевиков не в насилии (насилие на Руси - дело привычное) и даже не в изуверской идеи пожертвовать русским народом, чтобы разжечь пожар мировой революции (жертвенность - наша национальная черта), а прежде всего в том, что они так и не поняли, почему власть так запросто упала к их ногам, почему тысячелетняя империя вдруг развалилась, как карточный домик. Обвалившуюся империю стали
лечить тем же, от чего она и испустила дух - затмевающей реальность великодержавностью и беспощадным возвышенным тоталитаризмом. Вместо крепостничества - коллективизация, вместо дворянства - номенклатура, вместо царя - генеральный сенкретарь, вместо православия - интернационализм, вместо Москвы - Третьего Рима, Москва - столица всего прогрессивного человечества. А в остальном тот же расползающийся по материкам колосс, который, правда, именовали теперь не тюрьмой, а семьёй народов, прочие же народы, которые в эту семью не входили, именовали её «империей зла». И хотя большевикам ценою фанатического перенапряжения сил удалось вроде создать иллюзию, что они нашли выход, на самом деле на коммунистическом эксперементе было лишь потеряно время. Как раз тогда, когда европейские державы, распуская свои колониальные империи, вовсю занялись благоустройством метрополий, превращая их в постиндустриальные «общества массового потребления», мы, уповая на скорую победу мирового коммунизма, ввязывались то в беспощадную опричную войну с собственным народом, то в кровавую гладиаторскую схватку с другим претендентом на мировое господство, то в холодную войну с Атлантическим союзом, объединяющем по существу все развитые страны мира во главе со США, сумевшими благодаря европейским раздорам и мудрой иммиграционной политике собрать на своих землях лучшие человеческие ресурсы мира, в то время как мы такие ресурсы ради чистоты наших классовых рядов целеустремлённо уничтожали.
Нужно ли удивляться, что с Советским Союзом, как и в своё время с царской Россией, произошло то же самое: он надорвался и оконфузился. Социалистический лагерь распался. Семья народов разбежалась. Остался, правда, некий совершенно произвольно сконструированный обрубок, вовсе не расчитанный на автономное существование, но зато с двухсотмиллиардным доллоровым долгом всего бывшего Союза, с вымирающим русским населением, с гигантскими пустыми территориями и о чудо! с прежним возвышенным намерениям построить новую Великую Россию и даже учредить новый центр силы, сопоставимый по влиянию с Европой и Америкой вместе взятыми. Нелепость всего этого увы! вдохновляющего весьма многих намерения буквально вопиёт и по этому поводу можно было бы просто повеселиться /как это и делают наши откровенные недруги вроде Бжезинского/, если бы это было не про нас с вами.
Правда, отсюда ещё не следует, что никакая мобилизующая идея нам вообще не нужна. Наоборот, в нынешний критический период нашей жизни она нам нужнее, чем что-либо, нужнее, чем все доллоровые транши и газопро-водные системы вместе взятые. Но проистекать такая идея должна из сегодняшнего вызова, а вовсе не из ностальгических воспоминаний о том, чего нам хотелось бы или из того, что о нас задумал Господь. Для этого нужно прежде всего трезво осознать реальность, не сбиваясь ни на апокалипситческие истерики /пропала Россия!/, не на благодушные уверения, что всё рассосётся и даже уже рассасывается. И то, и другое обезоруживает и влечёт в никуда. И начинать при этом надо с правды, с осознания неумолимости тех выдвинутых самой историей /а не кем-то инспирированных/ вызовов, перед которыми мы нынче оказались. Уже одна только правда /как бы ни была горька!/ всегда обладала и надо думать обладает для нас русских огромной мобилизующей силой.
Самый жестокий вызов нынешнего времени, наше нынешнее монгольское нашествие, без отражения которого всё прочее просто не имеет смысла, это, конечно, демографический кризис. Если сокращение населения на необъятных и полупустых просторах России само по себе весьма
50