3.4. Логика гуманитарных наук

Традиционное понимание логики, восходящее к Аристотелю, заключается в том, что она считается средством доказательства истинности мыслей посредством вывода их из положений, истинность которых установлена до начала доказательства. В этом смысле она предстает как некое орудие мышления (как совокупность правил рассуждения), которое одновременно дает возможность «переводить» мысли с языка идеальных сущностей на естественный язык. При понимании логики как одного из средств выражения мысли противопоставление «идеальное (мысль) — материальное (язык)» заменяется три-

158

адой «идеальное — механизм перевода идеального в материальное — материальное», члены которой можно интерпретировать следующим образом. Идеальное суть содержание наших мыслей; материальное суть выражение данного содержания в естественном языке; механизмом же перевода в таком традиционном понимании выступает логика. Но все-таки эта схема еще очень поверхностна, неполна. Не понятыми здесь остаются, по сути дела, все ее элементы и связи между ними, а также сама идея противопоставления языка и мышления [см.: 89].

Одним из главных вопросов является вопрос о том, что такое содержание мышления. Чтобы иметь возможность решить эту проблему, нашу схему следует дополнить еще одним элементом, который можно обозначить термином «действительность». Действительность здесь будет пониматься в широком смысле слова, как тот предмет, на который может быть направлено наше мышление. Природа этого предмета является совершенно произвольной, мышление может быть направлено на любые объекты: воспринимаемые с помощью органов чувств или невоспринимаемые; реально существующие или существующие в возможности (мыслимые); вещи, свойства, отношения; реальные или мыслимые ситуации (положения дел) и их .комбинации и пр. Введение понятия «действительность» изменит нашу схему и сделает ее четырехчленной: «действительность — мышление — логика — язык». Отношение между действительностью и мышлением является основным для решения вопроса о содержании мышления. И в общем виде можно сказать, что это отношение позволяет выявить два существенных момента. Первый характеризует свойство^ направленности мышления. Все мыслимые акты являются специфическими установками на что-либо, на-правленными актами. Эти акты указывают на возможность наполнения нашего мышления определенным содержанием. Они указывают на то, как возможно мышление. Оно возможно, если имеется направленность его на определенную предметную область.

Реальное же «наполнение» наших мыслей содержанием связано со вторым моментом, характеризующим отношение между мышлением и действительностью. Этим моментом служит предметная соотнесенность мышления. Невозможно мышление беспредметное. Здесь сразу же могут возникнуть возражения, что, мол, существуют такие «явления», как «чистое сознание», «бессодержательный поток мыслей», «мысль вообще» и пр. На такого рода возражения можно ответить следующим образом. Панятия «поток сознания», «чистое сознание» и т. п. являются психологически нагруженными и возникли в контексте решения проблемы соотношения мышления и человеческого сознания. Нас в данном случае эта интересная и реальная проблема не интересует, так как мы рассматриваем категорию «мышление» в ее отношении к категории «действительность»,

159

г. е. с философской, а не с психологической точки зрения. Если учесть это замечание, то можно сделать вывод, что содержание мышления обладает двумя ярко выраженными свойствами — направленностью и предметностью.

Итак, мы указали на два свойства содержания мышления. Исчерпывается ли этим ответ на вопрос о том, что такое содержание мышления. Разумеется, нет. Содержание не может существовать без формы. В каком смысле можно говорить о содержании мыслей и что может служить их формой? Для того чтобы хотя бы гипотетически ответить на эти вопросы, придется ввести еще одно положение — допущение о двух видах реальности: субъективной и объективной. Такое допущение носит только методологический характер и не имеет онтологического значения в духе дуализма субъекта и объекта, души и тела, духа и материи и т. п.

Введение понятия «субъективная реальность» дает возможность допустить, что содержание мышления, оформленное надлежащим образом, относится к субъективной реальности. Такие мысленные образования могут быть названы концептами. Юни в определенном смысле «существуют» в субъективной реальности. Концепты имеют форму и содержание, которые не могут быть выявлены «внутри» мышления. Для выявления сущности концептуального содержания мышления следует ввести еще несколько допущений. Допущение первое: содержание и форма концептов могут быть выявлены только в коммуникативных актах, т. е. актах обмена мыслями. Второе допущение связано с проблемой выражения мыслей в формах, доступных для их восприятия. Этими формами являются языковые выражения.

И наконец, должно существовать средство для перевода идеальных концептуальных образований в материальные, чувственно воспринимаемые явления. Таким средством и выступала с давних пор логика. Самое первое и довольно очевидное мнение, которое и закрепилось как устойчивая традиция, характеризует логику в качестве метода перевода мысленного содержания в знаковые формы языковых выражений. Содержание концептов определяется в этом случае свойствами направленности и предметности мышления, а форме концептов соответствует понятие логической формы. Содержание концептов для каждого субъекта коммуникации не является произвольным. Если бы содержание наших мыслей для каждого участника коммуникативных ситуаций было произвольным, то общение людей было бы невозможно, так как они не понимали бы друг друга. Но поскольку основной целью коммуникативных актов является понимание субъектами коммуникации друг друга, то для достижения этой цели концепты должны выступать как мысленные образования, способные быть общим достоянием многих людей, относящихся к данному языковому сообществу. Всеобщность и одинаковость формы и

160

содержания концептов являются необходимыми условиями понимания людьми друг друга в процессах общения.

Можно утверждать, что логика есть средство выражения мыслей в языковой форме, что языковые выражения описывает (отражают, обозначают) действительность и что в них выражается мыслительное содержание. Понимание в коммуникативных актах обеспечивается общностью концептуального содержания мышления и универсальностью логических форм. Но можно ли говорить о независимости логических форм от конкретной предметной действительности? Традиционное понимание формальной логики базировалось именно на положительном ответе на этот вопрос. Законы и принципы формальной логики не зависят от предметных областей, именно поэтому считали, что логические правила можно применять при проверке рассуждений в любых областях человеческой деятельности. Так метод мышления был оторван от предмета мышления и абсолютизирован. Так стало возможным говорить о единой логике человеческого мышления (или о единой логике человеческого языка), за действительно научную и единственную форму представления которой долгое время принималась формальная логика, многими мыслителями отождествлявшаяся •с аристотелевской силлогистикой, несмотря на то, что несиллогистические выводы были известны еще стоикам и мегарикам. Вопрос о возможности создания специальных логических систем, зависящих от специфических особенностей конкретных предметных областей, был практически лишен всякого научного содержания. Многие столетия господствовало мнение о единственности, универсальности и независимости от действительности формальной логики как средства выражения мыслей.

Итак, утверждение, что логика есть независимый метод выражения мыслей, приобретает значение устойчивой традиции. Такое положение, будучи абсолютизировано, привело к установке на независимость логики от предмета мысли. Так возникает формальная логика не только как самостоятельная дисциплина, но, — что для целей нашего исследования является наиболее важным, — и как методологическая концепция. Суть •ее заключается в том, что логика согласно исходным предпосылкам этой концепции изучает только формы мыслей, отвлекаясь от содержания. Поэтому на содержание исходных принципов логики не влияет предметная направленность мышления. Логика едина и единственна, поскольку едина и одинакова форма мыслительных актов, которые не зависят от предметной области.

Таким образом в истории философии закрепилось первое крупное разделение предмета и метода. Метод в виде формальной логики был объявлен универсальным средством логического анализа любой предметной области. Разделение предмета и метода достигает своей законченной формы в критичес-

6 В. Г. Кузнецов 161

кой философии Канта, который провозгласил первичность метода по отношению к предмету. Он стремился создать чистук> гносеологию и чистую логику.

Возможна ли иная постановка вопроса? Можно ли говорить о зависимости логических форм от конкретной предметной действительности, а следовательно, и об определенной специфике логических рассуждений в определенных областях научной и практической деятельности людей? Утвердительный ответ на этот вопрос станет возможным, если будет осознана глубинная связь между предметом и методом исследования, причем первичным будет именно предмет, а не метод. Инъши словами, если будет принята антикантианская установка в методологии науки, то тогда уже нельзя будет говорить о независимости логики от предмета мысли, а можно вести речь лишь об относительной самостоятельности формальной логики, которая обеспечивает правильность, общезначимость логических структур в процессах человеческих рассуждений. Но эти структуры будут обладать специфическими по отношению к конкретным предметным областям свойствами. Иными словами, логика как метод будет обладать характеристическими чертами по отношению к определенным предметам рассуждения точно так же, как будет обладать спецификой любой метод исследования и изложения по отношению к разным предметным областям. И более того, можно сказать, что специфические особенности предметной области с необходимостью требуют для своего исследования наряду с общими методами и; приемов сугубо особенных.

С этой точки зрения ничто не запрещает говорить об особых логических методах, о конкретных логиках. Бурное развитие логических дисциплин подтверждает этот вывод, сделанный с чисто методологических позиций. К настоящему времени возникли и развиваются такие специальные логики, как логика времени, логика изменения, логика норм и оценок,, модальная логика, эпистемическая логика, логика квантовой механики, логика дополнительности, логика вопросов и пр.

При таком подходе в силу сложившейся ситуации математическая логика, которая рассматривалась как адекватное выражение формальной логики, оказывается не точным и не единственным экспликатом логики человеческого рассуждения и логики естественного языка, а одной из возможных, наряду с другими, логических систем, исследующих специфику математических рассуждений.

Если считать, что специфика предметной области определяет особенности методов исследования, и допускать возможность понимания логики как метода, то ничто не может воспрепятствовать построению разных логических способов рассуждения для разных предметных областей. Разумеется, классические стандарты (принципы тождества, непротиворечия,, исключенного третьего, достаточного основания) и общие тре-

162

бования (принципы однозначности, предметности и взаимозаменяемости) могут в определенных сочетаниях соблюдаться или не соблюдаться для конкретных предметных областей. Специфичность логического аппарата приобретается за счет как фундаментального изменения основных логических законов, так и введения некоторых дополнительных принципов, которые оттеняют особенности данной предметной области.

Это требование отражается и в методике построения так называемых неклассических логик, которые являются либо фундаментальным изменением классических логик, либо расширением классических систем. В последнем случае базисная классическая система остается в основном неизменной (точнее, не изменяются принципы, на которые она опирается). Здесь мы можем наблюдать в действии методологическую операцию, обратную абстрагированию. Смысл последнего состоит в том, что классические формально-логические системы отвлекаются (абстрагируются) от условий места и времени произнесения высказываний, от изменения предмета рассуждения, не учитывают оценки, нормы. При образовании неклассических систем вводятся дополнительные принципы, оттеняющие конкретность данных предметных областей. Например, если классическая логика отвлекалась от времени произнесения высказываний, то логика времени явным образом учитывает временные параметры, причем, используя разные понимания сущности временных процессов, она может исследовать разные типы высказываний с временными характеристиками.

Аналогичные требования предъявляются и к логике гуманитарных наук (герменевтической логике, логике истории, логике естественного языка и пр.), к рассмотрению которой мы и переходим. Анализируя логику исторического познания Хла-.дениуса, я показал возможность статистической интерпретации опорных терминов его концепции. Аналогия между статистическими выводами и способами рассуждения в некоторых разделах гуманитарных наук представляется далеко не случайной. Так, скажем, в исторических высказываниях очень часто в качестве субъекта используются не общие в обычном смысле понятия,' а «типически общие». Если для естественных наук высказывание Все металлы суть электропроводные вещества является общим в обычном смысле, понятие «металл» является строго определенным, так что любая подстановка в функцию-высказывание X — электропроводное вещество ;вместо X любого элемента из области металлов дает истинное высказывание, то в гуманитарных науках такая однозначность не имеет места.

Возьмем, к примеру, высказывание Все крестьяне обязаны вносить продналог. Во-первых, если данное высказывание лишить временного параметра, его соотнесенности с историческим и социальным контекстом, оно не будет даже звучать как осмысленное предложение.

*6* 163

Во-вторых, понятие «крестьяне» выступает здесь некоторые усредненным представителем. Проблема усредненности и типичности в логике истории имеет чрезвычайное значение. Не будет излишним сделать здесь одно замечание, упреждаюшее многосмысленность в понимании самого термина «логика истории». Часто в понятие «логика истории» включают свойства, характеризующие ход исторического процесса, само реальное историческое развитие, а не отражение его формальных свойств в голове человека. Такой смысл подразумевают, когда говорят о логике развития исторических процессов. Другое представление о логике истории может быть получена, если ставится и решается проблема изложения отраженного в мысленном содержании исторического процесса.

И третий смысл рассматриваемого термина может быть усмотрен, если логику истории понимать как метод познания. При этом в логические приемы познания могут быть включены методы, ранее традиционно не считавшиеся дискурсивными,, такие, например, как интуиция, эмпатия, дивинация и пр.

Мы уже отмечали возможность статистической интерпретации логики исторического познания Хладениуса. На наличие в историческом познании особых концептуальных средств указывали также А. С. Лаппо-Данилевский и Л. П. Карсавин. Напомним, что Хладениус видел специфику концептуального* аппарата истории в наличии в нем особых понятий типа общих, мест, занимающих промежуточное положение между обычными единичными и общими понятиями. Лаппо-Данилевский обращает пристальное внимание на логическую структуру собственно исторического знания. Главной задачей для него является обоснование исторического знания, связываемое им с объединением данных нашего опыта, с приданием единства нашему научному построению и с выработкой системы научных понятий. Обоснование должно опираться на соответствующие принципы и методы исследования. Установить принцип означает «опознать ту систему (аксиому), на которой он основан» [46, с. 5], т. е. продумать его в собственном сознании т вместе с тем «вставить» в систему общих принципов. Общая задача методологии истории, согласно А. С. Лаппо-Данилев-скому, состоит в установлении основных принципов исторического знания, а специфическая задача — в обосновании исторического знания, т. е. в возведении его к основным принципам познания, обусловливающим саму возможность всякого» знания.

Роль логики при этом весьма существенна, так как на нее опирается критерий достоверности знаний, состоящий из двух: моментов: формальной корректности (непротиворечивости) в методологической правильности (т. е. следования принятым правилам и методологическим стандартам) [см.: 46, с. 12] _ Возможность постановки вопроса о специфическом «историческом следовании», а значит, и о «логике истории» Лаппо-

164

Данилевский видит в том, что «логическая связь между общими понятиями и историческая связь между действительно случившимися фактами... существенно различны: в истории нельзя логически выводить последующее из предыдущего, подобно тому, как мы выводим частное из общего» [46, с. 31]. Это связано с тем, что история есть знание об индивидуальном. Поэтому общие понятия не могут выступать субъектами «исторических суждений». Понятий, противоположных общим, в общепринятом смысле не существует, следовательно, в тра-диционой логике нет средств для описания исторических процессов.

Видимо, поэтому Лаппо-Данилевский высоко оценивал логику исторического познания Хладениуса. Опираясь на нее, он вводит в методологию истории понятие «тип». У Лаппо-Да-нилевского неявно содержится особое деление понятий на общие, единичные и типические. Объем и содержание типических понятий достаточно неопределенны. Они не являются общими и не могут быть единичными. Более того, они всегда включаются по объему в общие, но единичное понятие, включенное в общее, может и не относиться к типическому. «Итак, «тип» есть всегда относительное обобщение; последнее может быть более или менее широким смотря по задачам исследования; понятие типа, значит, есть понятие растяжимое и объем типа может быть разным» [46, с. 159].

Но следует особо отметить, что для научного понимания конкретной действительности историк «стремится возможно больше воспользоваться выводами обобщающих наук» [46, с. 229]. В своих построениях он использует помологические и типологические обобщения, но они сами по себе не составляют цели исторического знания: «Историк прибегает к готовым обобщениям в качестве средств, пригодных для понимания конкретно данной ему действительности» [46, с. 226]. Для естественных наук построение системы общих понятий является целью исследования, для исторического же познания данная операция есть лишь средство, а цель состоит в понимании индивидуального. «История достигает такой цели, — пишет Лаппо-Данилевский, — обходным путем, сообразуясь с требованиями нашего мышления и нашего языка; ведь и в последнем мы постоянно пользуемся общими терминами для изображения индивидуального; в истории они также употребляются для обозначения действительно бывшего» [46, с. 226—227]. Логика истории не противопоставлена традиционной логике, а является ее расширением, использует ее в качестве своего основания.

Знанием таких типов (равно как и обобщений) можно пользоваться для истолкования индивидуальных фактов. Понятие «тип» служит критерием для установления степени отклонения от него индивидуальности, в чем как раз и проявляется «познавательное значение типа». После сравнения

165

типа с реальным фактом возможен вопрос причинного характера: почему данные отклонения произошли? (или иначе: в чем состоит специфика данного индивидуального проявления?). Для изучения индивидуальных особенностей культуры данного народа используются научно установленные типы материальной и духовной культуры (типы хозяйства, религии, искусства), общественного строя, учреждений и т. п. [см.: 46, с. 229] «Таким образом, и историк, придерживающийся идеографической точки зрения, постоянно обращается к общим понятиям; но он пользуется ими не для обобщения, а для индивидуализирующего понимания действительности. Итак, основная задача исторической науки в идеографическом смысле состоит в том, чтобы с индивидуализирующей точки зрения достигнуть научного понимания конкретно-данной нам действительности: история хотя и пользуется общими понятиями, но стремится изучить не то, что происходит всюду и всегда, а индивидуальное; она желает дать научное построение данных в различных точках пространства и различных моментах времени «индивидуальностей», в их реально-индивидуальном отношении к целостной исторической действительности, и таким образом пытается конструировать понятие об историческом целом» [46, с. 231].

«Конструирование понятия об историческом целом» — вот основная познавательная задача в историческом исследовании, предполагающая при своем решении ориентацию на реконструкцию индивидуального с опорой на объяснительные методики, включающие в свою структуру типически общие понятия. Лаппо-Данилевский пытается конкретизировать понятие типа за счет различения понятий индивидуального и индивидуальности и путем введения понятия «индивидуальный образ», являющегося экспликатом понятия «тип». Анализируемый методологический инструментарий может показаться ненужной терминологической игрой, если упустить из виду основную цель методологических исканий Лаппо-Данилевского: реконструкцию исторической реальности.

Методология исторического познания, утверждал Лаппо-Данилевский, есть совокупность принципов и приемов, на основании которых «историк, объясняя, каким образом произошло то, что действительно существовало (или существует), построяет историческую действительность» [46, с. 16]. Реконструкция исторической действительности, представляющая ведущий научный интерес историка, необходимо опирается на образование индивидуальных понятий. Они обозначают (во фрегевском смысле — см. п. 2.2) один объект и с логической точки зрения являются единичными понятиями. Но индивидуальные понятия, по мнению Лаппо-Данилевского, шире понятия «индивидуальность». «Действительность слишком разнообразна для того, чтобы можно было изобразить ее во всей полноте ее индивидуальных черт» [46, с. 233]. Поэтому историк независимо от

166.

его желаний и личных симпатий или антипатии «нуждается в упрощении конкретного содержания данных своего исторического опыта» [46, с. 234]. Он образует «исторические понятия», описывая некоторых людей и некоторые события в их индивидуальности. Из индивидуальности выбираются некоторые черты и соединяются в индивидуальный образ. Причем научное упрощение отличается от практического: последнее содержится, как правило, в исторических источниках рудиментарного или опосредствованного характера, созданных, как правило, непрофессионалами. «Научный характер построения действительности зависит не столько от упрощения ее, сколько от научно-критического обоснования той точки зрения, с которой оно производится» [46, с. 234].

Действительность чрезвычайно сложна и многообразна. Не все существующее в ней имеет для науки познавательное значение, несмотря на все разговоры о системности и полноте как принципиальных основаниях исторического познания. Поэтому в историческом познании на передний план выдвигается проблема критерия выбора того, что имеет познавательное значение. Таким критерием Лаппо-Данилевский предлагает считать отнесение данного факта к данной культурной ценности. С точки зрения русского методолога истории, существуют абсолютные ценности (истина, добро и красота). Они обосновываются философией. Конкретное проявление их как конкретно-исторических ценностей, преходящих, для каждой эпохи своих и своеобразных для каждого народа, обнаруживается в сознательной деятельности людей в истории. Поэтому «переживание и понимание ценности объекта становятся необходимой предпосылкой всякого исторического объяснения и построения; путем аксиологического анализа мы и определяем, какие именно объекты подлежат научно-историческому объяснению и построению» [46, с. 244]. Именно наличие в историческом познании ценностного аспекта составляет своеобразие исторического познания, детерминирует специфические особенности его логики и методологии. «Если бы науке истории приходилось иметь дело лишь с «рациональным» и в таком смысле «свободным» действием, то задача ее была бы значительно облегчена: она могла бы по средствам, примененным данным деятелем, заключить о его цели, о «максиме» или о мотиве действующего лица» [46, с. 261].

Но историческая действительность, к реконструкции которой стремится историк, понятие довольно неопределенное. И индивидуальное событие является исторической действительностью, и последовательность их тоже относится к ней, ее характеризуют также рациональные, аксиологические, телеологические, мотивационные, бессознательные и ментальные моменты, материальные предпосылки и природно-климатические условия жизни людей. Особенностью исторической действительности является ее целостный характер, она сама в опре-

167

деленном смысле может пониматься как индивидуальное целое. Тогда индивидуальные события и участвующие в них индивиды объединяются в исторические процессы. Исторические процессы есть связанные события. Историческая связь характеризует непрерывность исторического процесса как целого. Соотношения и связи между индивидом (как частью) и историческим событием (как целым), между историческим событием (как частью) и историческим процессом (как целым), между индивидом и историческим процессом выступают реальными моментами исторической действительности и определяют¹ логику и методологию исторического познания.

Я полагаю, что рассматриваемый материал позволяет сделать вывод о том, что в историческом познании, в частности и в гуманитарном познании в целом применяется в неявном виде особый вид логического вывода, который на первый взгляд по направленности мысли можно было бы отнести к индукции (что было и сделано в свое время В. Дильтеем). Но поскольку мы имеем дело не с рассуждениями о свойствах множеств, а с умозаключениями, в которых фигурируют в качестве субъектов суждений индивидуальные целостные объекты и их части, такой логический вывод не является индукцией. Это своеобразный тип мериологического обобщения, или мери-ологического ограничения. Мериологическое умозаключение от части к целому осуществляется на основании абстрагирования (отвлечения от несущественного) и идеализации (выделения чрезвычайного, особенного). Специфика его заключается в переносе свойств (например, обладания определенными признаками) от некоторых частей на все целое. При этом опускают множество «индивидуальных обстоятельств» (абстракция) и выделяют чрезвычайные поступки (идеализация). Естественно, что при этом каковы критерии выбора абстрагируемого и идеализируемого материала, таково и научное изложение исторической действительности. Именно здесь 'находится центральный пункт методологии исторического познания.

Введенное выше понятие типа в подлинно научной методологии выполняет свойственную ему роль. История есть наука в той мере, в какой она образует относительно общие понятия (типические понятия), подводит индивидуальный факт под типические обобщения [см.: 46, с. 213]. На мой взгляд, это характерно еще для одной специфической для исторических исследований логической операции, которую за неимением общепринятого наименования можно условно назвать «подведением». Она предполагает сопоставление (сравнение) данной индивидуальности с результатом мериологического обобщения (смысл логико-гносеологический) и одновременно объяснение (смысл методологический). При этом подразумевается особая философская установка на онтологический статус относительно общих (типических) понятий: в бытии не существует общего, оно обнаруживается в единичном при познавательных

168

операциях с индивидуальным. Причем индивидуальное есть категория логическая и гносеологическая, а единичное — онтологическая. При построении и интерпретации логических систем это обстоятельство следует учитывать, разводя данные категории по разным языковым уровням (синтаксис, семантика).

В психологически ориентированных исследованиях часто описывается особый прием постижения целого, который может быть назван «дивинаторным следованием». Он с новой стороны специфицирует логику гуманитарных наук. Этот прием использовался Ф. Шлейермахером, В. Дильтеем, описывался А. С. Лаппо-Данилевским, на нем основывал свою методологию истории русский историк и философ Л. П. Карсавин. Последний замечает, что в истории используются индивидуальные и индивидуально-общие понятия, такие, например, как «средний человек», «тип», «основы государственного строя», «феодальное поместье», «средневековый город», «французский буржуа XVIII века» и пр. В каждом конкретном случае историк видит средний случай. Понятие «среднего» используется историком вынужденно ввиду недостатка конкретной информации. Понятие типа отличается у Л. П. Карсавина от понимания этого понятия А. С. Лаппо-Данилевским. Тип вбирает в себя признаки «среднего». Это есть «индивидуальное органическое единство черт, в некотором отношении общее для всей данной группы, класса, общества, эпохи» [30, с. 35]. Кроме того, к нему Карсавин относит гипертрофированное, резко выделяющееся единство черт, среднему человеку несвойственное. Типический человек, в отличие от среднего, — конкретная живая индивидуальность, а не стандарт, не идеал, не схема для сравнения [см.: 39, с. 36].

Индивидуально-общие понятия, по Карсавину, обладают существенным, но вспомогательным значением. «Цель историка не в простом описании процесса развития, но в объяснении его, в понимании его необходимости. Это... достигается не путем причинного объяснения, а особого рода вживанием историка в процесс, сопереживанием процесса, подобным сопереживанию чужой душевной жизни» [39, с. 36]. «Вживание», «сопереживание», «вчувствование в мир чужого сознания», «конгениальность» — вот ряд тех категорий, которые используются в исследованиях при подобном подходе. Концептуальные предшественники Л. П. Карсавина ясны: это Шлейермахер и в значительной мере Дильтей. Обосновывая дивинацию как метод исторического исследования, Карсавин писал: «Всегда и везде задачею является переживание некоторой системы черт, некоторого органического единства. Благодаря этому становится возможною историческая дивинация, восстановление целого по немногим разрозненным его чертам и фрагментам» [39,. с. 37].

Значение дивинации как особого приема исследования не будет ясным, если мы не выделим особо понимание Карсавиным

169

субъекта исторического развития, которое следовало традиции русской идеалистической философии с ее идеей всеединства. Субъект развития «от процесса развития неотрывен, в отдельности от него не существует, почему и называется не просто единым, всеединым или многоединым. Он — актуальное много-единство, конкретное единство многого...» [40, с. 7]. Карсавин полагал, что термины «общество», «народ», «государство», «класс», «классовое самосознание» являются метафорами, теоретически и логически не определены. Ни один историк не может сказать, что он под этими терминами понимает. Полное неприятие Карсавиным диалектико-материалистической традиции очевидно. Оно сказывается и в понимании субъекта развития, когда Карсавин пишет, что историк по одному акту субъекта развития, по одному проявлению «народного духа» может восстановить все строение этого «духа», угадать иные¹ его проявления и возможности (навсегда оставшиеся лишь возможностями) иных проявлений, в чем он сойдется с художником. Подобное познавание принято называть «интуицией», «дивинацией» и т. п., вменяя его в особую заслугу историку, хотя без него и нельзя быть настоящим историком. Оно, несомненно, родственно художественному «построению», но не представляет ничего необычного и «мистического» [40, с. 8-— 9].

Дивинация и интуиция, действительно являются важными методами познания, но далеко не определяющими, их следует ввести в систему других методов и использовать вместе с экономическими, социальными факторами и прочими условиями, которые специфицируют данную познавательную ситуацию. Следует отметить, что Карсавин высоко ценит диалектику «как необходимый и основной метод познания в изучении развития» [40, с. 9]. Но этот метод нельзя «схематизировать», как не следует «атомизировать» действительность, разлагать ее на «обособленные сущности», между которыми искать причинно-следственные связи (тем более что, по Карсавину, эти связи мнимые). Спор о первичности материального или идеального в историческом процессе — спор метафизический: «Во многих случаях подход к историческому процессу от материальной его стороны оказывается, может быть, более удобным, а для умов элементарных несомненно более легким. Но я оставляю за собою право по идеологии судить о состоянии народного хозяйства, взаимоотношениях труда и капитала и т. д., в то же самое время категорически отвергая за какой бы то ни было из условно выделяемых нами сторон народной жизни (в том числе и за идеологией) право на примат или первородство. Представим «метафизикам» спор о том, что раньше: яйцо или курица. Подойти к процессу можно только с одной стороны; но условно и по соображениям удобства избираемая сторона отнюдь не причина остальных, а предпочтительное методологически вовсе не первее онтологически» [40, с. 9—10].

170

С точки зрения системности исторического подхода к изучению жизни мысли Л. П. Карсавина созвучны современным концепциям. «Идеальные побудительные силы» должны обрести свое действительное место в системе детерминирующих фактов, от комплексного подхода к изучению которых зависит адекватность наших представлений о реальности.

Как можно было уже заметить, психологическое направление в методологии науки и в логике было представлено авторитетными именами и солидной традицией, но тем не менее оно подвергалось серьезной критике. В чем же многие исследователи видели недостатки психологически ориентированных гносеологии, методологии и логики? Мысль Э. Гуссерля о том, что психологизм во всех формах есть релятивизм, была услышана и получила соответствующую оценку в логико-методологических исследованиях. В России антипсихологическую программу поддерживают многие философы. Можно сказать, что на рубеже XIX—XX веков складывается особая антипсихологическая парадигма, к представителям которой относятся философы и методологи, считающие, что психологизм в любых формах своего проявления нивелирует специфику логики, философии, методологии науки, сводит их к особенностям психологических методов.

Такое положение дел, оправданное для определенного периода исторического прошлого, когда не было научно разработанных методик и все приемы исследовательской работы сводились к использованию свойств человеческой психики, не может считаться нормальным во время, когда появились достаточно надежные методы в философии (материалистическая диалектика), в логике (математическая логика и целый спектр неклассических систем), в языкознании (первые структуралистские программы), в методологии науки (системный подход, исторический метод, восхождение от абстрактного к конкретному), когда возникла новая дисциплина — семиотика — с большим спектром возможностей для своего применения.

Причем следует отметить, что критика психологизма была исторически обусловленным явлением и была подчинена задаче обоснования собственного статуса философии, логики и гуманитарных наук и не преследовала цели опорочивания и развенчания самой психологии. Более того, некоторые философы, стремясь разграничить философские и психологические методы, дали толчок для развития именно психологических методов. Так, в частности, Шпет, будучи непримиримым противником психологизма в философии, логике и методологии науки и последовательным рационалистом, тем не менее много сделал для развития психологии, пытался даже организовать новые для России того времени направления (например, этническую психологию). Глубоко зная психологию, он видел вред, наносимый принципом психологического редукционизма, в ис-

171

чезновении специфики философии и логики, в превращении их в разделы психологии. Так, обосновывая бесполезность таких методик при одностороннем их применении, он писал: «Идея, смысл, сюжет — объективны. Их бытие не зависит от нашего существования» [92, с. 96]. Если содержание мыслимых сущностей составляют представления, то исчезает единое основание, которое связывает нас как мыслящих существ, становится неясным, почему мы понимаем друг друга, ведь в каждой голове свое собственное представление. Если кто-то говорит о предметах внешнего мира, то имеет в виду именно эти предметы и определенные связи между ними, а не-свои представления о них. Разумеется, может идти речь и об индивидуальных представлениях, но в этом случае психологические представления при помощи определенных приемов должны быть актуализированы вовне для другого, стать предметами, на которые на-правляется мысль.

Г. Шпет, следуя глубокой историко-философской традиции, различает два вида понимания: интеллектуальное и симпатическое. Заметим, что у Л. П. Карсавина именно симпатическое понимание в форме дивинации выступало главным приемом исторического исследования. Шпет в методологическом отношении более гибок. Симпатическое понимание у него является функцией второстепенной (по отношению к философии и логике, но не лишенной научного содержания совсем), сопровождающей объективный смысл. Утверждая указанную позицию, Г. Шпет писал: «В слове как таком, нет особого носителя субъективных представлений и переживаний говорящего. Через них понимание слова, как такого, не обогащается. Здесь речь идет о познании не смысла слова, а о познании самого высказывающего это слово. Для слова это — функция побочная» [92, с. НО—111]. Таким образом, симпатическим пониманием, выполняющим второстепенную для смысла слова функцию, должна заниматься психология. «Для лингвиста, логика, семасиолога, социолога — слово совсем не то, что для психолога или биографа. Психологическая атмосфера слова складывается из разнообразных воздушных течений, не только индивидуальных, присущих, например, лично автору сообщения, но также исторических, социально-групповых, профессиональных, классовых и пр., и пр. Все это — предмет собого рода знаний, особых методов» [92, с. 111]. Данность слова здесь не объективная, а субъективная. Объективный смысл и субъективные впечатления — разные стороны одного и того же гуманитарного явления (исторического события, художественного произведения, слова), требующие разных методов исследования. Существуют задачи, сама постановка которых требует использования обеих сторон, когда важно знать и объективный смысл, и психологическую сторону. Но существенно важно осознать, что эти указанные стороны принципиально разделимы и познание каждой из них не зависит от познания другой.

172

Методологически оправдывая теоретическую обоснованность использования психологических методов при толковании литературных произведений, Шпет писал: «Во-первых, поэт не только «выражает» и «сообщает», но также производит, как уже говорилось, впечатление. Хотя бы для того, чтобы отделить поэтическую интерпретацию от экспрессивной, нужно знать обе. Во-вторых, опять-таки для выделения объективного смысла поэмы надо знать, чему в авторе ее мы со-чувствуем, чтобы не смешать этого с тем, что требуется со-мыслить» [93, с. 76]. Строгое разграничение предметных областей и методов философии и психологии ведет к укреплению научной значимости каждой из них, так как психологизм выхолащивает специфику философии, а использование философских методов в психологии нивелирует научность последней. Такая же ситуация характерна и для соотношения психологии и логики.

Основным понятием формальной логики является понятие логической формы. Методы ее выявления были нацелены на получение чистой формы, лишенной содержания. Абстрагиро-жание от многих существенных свойств реальных процессов .логических рассуждений было вынужденным приемом, оправданным поставленной целью. Метод предназначался для проверки правильности рассуждений независимо от специфики •областей их использования. Если же теперь поставить обратную по своей теоретической установке задачу о независимости используемых логических средств для конкретных предметных областей, то, с одной стороны, для того чтобы обеспечить правильность логических рассуждений в данных областях, нужно сохранить основные принципы формальной логики, а с другой стороны, чтобы выявить специфику, следует вернуть логическим рассуждениям те свойства, от которых формальная логика явно или неявно ранее абстрагировалась.

К неинтересующим классическую логику свойствам реальных логических рассуждений относятся: время произнесения высказывания, условия коммуникативной ситуации, социальные и исторические условия, конкретные особенности субъекта речевой деятельности, всевозможные тропные свойства выражения мысли, явление языковой омонимии и пр. При построении классических логических систем опираются на семантические принципы экзистенциальности (непустоты области интерпретации), однозначности (любая значимая единица языка может иметь только одно значение) и экстенсиональности (вза-^имозаменимости в определенных контекстах выражений на тождественные им выражения). Отмеченные принципы и абстрагирование от указанных свойств реальных рассуждений позволяют строить логические системы, опирающиеся на логические законы непротиворечия, исключенного третьего, тождества. Принципы абстрагирования, семантические требования и основные законы логики составляют фундамент экстенсиональ-

173

ных классических логических систем. Любое отступление от указанных условий, являющихся фактическими предпосылками классических систем, ведет к образованию неклассических логик. Так, например, логика исторического познания не может абстрагироваться от социальных условий, от временной соотнесенности высказываний. Зависимость истинности высказываний от времени привязывает их к определенному историческому моменту и делает многие контексты интенсиональными^ т. е. они являются «исторически истинными». Иными словами, эту ситуацию можно описать следующим образом: исторический деятель действительно мог высказать данное суждение, потому что считал, что оно является истинным.

Герменевтическая логика, в свою очередь, относясь к неклассической логике, не может не учитывать зависимость языковых выражений от влияния контекста, поэтому в ней встают проблемы совершенно необычные с точки зрения формальной логики, такие, например, как проблема прямого и контекстного значения, соотношения первоначального (этимологического) значения и узуса (общеупотребительного значения) слова, «контекстного следования», «тропного следования», «мериоло-гического следования», «энтимематического следования». Все эти проблемы почти совсем не изучены, хотя некоторые из ниХ: поставлены уже давно. Герменевтической логикой мы будем называть раздел современной логики, в котором изучаются логические основания, методы и правила понимания смысла текстов (знаково-символических систем).

В герменевтической логике существенное значение имеет различение понимания и интерпретации. Последняя есть средство достижения понимания. Понимание, в свою очередь, достигается тогда, когда усваивается смысл текста. В тексте можно условно выделить два уровня. Первый соответствует полному знанию смысла, ситуации непонимания здесь не возникает, не требуется поэтому и интерпретации. Второй уровень характеризуется наличием непонимаемого «остатка» (части) в целом. В этом случае поэтапно производятся определенные операции, которые можно представить как алгоритмический процесс. На первом этапе этого процесса формируется реконструк-ционная гипотеза h о смысле целого А, на втором представляется гипотеза е о смысле остатка (части) X по отношению к смыслу A/h (целого А при учете гипотезы /ι). На третьем этапе формируется условие объяснения смысла X: смысл А/И

мериологически объясняет смысл Х/е тогда, когда X/eŒA/h

м

(X становится частью единой системы целого Л, т. е. так входит в систему, что не противоречит целому А). Из сказанного можно вывести некоторые важные соотношения между категориями знания, объяснения и понимания.

1. Из знания какой-либо части мериологически не следует понимание целого.

2. Из знаний всех частей мериологически не следует понимание целого.

3. Если мы знаем все части целого и существует реконструкционная гипотеза о смысле целого, объясняющая роль каждой части в системе целого, то мы понимаем целое.

4. Если мы знаем смысл целого и знаем отношение каждой части к смыслу целого, то мы понимаем целое.

5. Если мы понимаем целое, то мы понимаем каждую отдельную часть его.

Эти отношения опираются на принцип герменевтического круга и на понятие мериологического следования, которое уже было выше нами объяснено. Поскольку реконструкция целого всегда есть определенного рода восполнение недостающего звена, то невольно возникает предположение о правомерности использования энтимематических выводов. В свое время К. Айдукевич в книге «Прагматическая логика» [НО] ввел понятие энтимематического следования. Согласно К. Ай-дукевичу, из предложения А энтимематически следует В относительно С тогда, когда из Л, взятого отдельно, В не следует логически, а из А и С следует [см.: ПО, с. 103—104]. Формально энтимематическое следование в герменевтической логике, разумеется, применяется, но содержательно к специфике герменевтической логики оно ничего не добавляет. Тем не менее полезно помнить, что содержательные операции при реконструкции смысла целого формально соответствуют энтимемати-ческому следованию, которое определяется через классическое логическое следование.

В представленном процессе постижения смысла текста центральное место занимает реконструкционная гипотеза. На ее основе происходят интерпретация (наделение смыслом) неизвестных частей целого и объяснение роли каждой части в структуре целого. Интерпретация в совокупности с объяснением составляют очень своеобразный способ рассуждения. Движение от части к целому на первый взгляд похоже на движение от частного к общему (что и зафиксировал, с нашей точки зрения ошибочно, В. Дильтей — см. п. 1.5), но это не индукция, потому что отсутствует собственно индуктивное обобщение. Не подводится этот процесс и под понятие энтимематического следования в смысле К. Айдукевича: из известной (понимаемой) части энтимематически не следует смысл целого, что достаточно очевидно, но и из известной части, соединенной с интерпретированной неизвестной (непонимаемой) частью, смысл целого логически тоже не следует. Не является данный процесс и дедуктивным способом рассуждения, что также не требует дополнительных доказательств.

Это есть особая герменевтическая логика, которую можно описать с помощью следующего процесса. Мы понимаем Л, если и только если: 1) знаем смысл известных частей А; 2) существует реконструкционная гипотеза h о смысле Л;

175

3) наделяем смыслом (интерпретируем) непонимаемый остаток; 4) объясняем роль каждого элемента (части) в структура-целого А относительно гипотезы /г; 5) если гипотеза h позволяет объяснить роль каждой части в формировании смысла целого Л, то процесс завершается (мы постигаем смысл А* т. е. понимаем А), а если роль какой-либо части не объяснена, то формулируется новая реконструкционная гипотеза и процесс повторяется, начиная со второго пункта. И так до тех пор, пока не будет установлен смысл А.

Следующей важной особенностью герменевтических рассуждений является их тесная связь с нерациональными моментами, необходимо присутствующими в гуманитарных явлениях.. Действия людей, в том числе и творчество, «гуманитарное действие», осуществляются не только при содействии ясно осознаваемых факторов, но и под влиянием инстинктивно-неосознаваемых и даже бессознательных сил. Осознаваемые, неосознаваемые и бессознательные причины человеческих поступков мы будем называть, вслед за Ф. Энгельсом, «идеальными побудительными силами».

Правда, Ф. Энгельс применял это понятие по отношению к движущим силам истории, но не будет большим преувеличением использовать этот термин по отношению к любым результатам процесса гуманитарного познания, так как гуманитарные тексты есть результат творчества людей, в котором идеальные моменты играют важную роль. Разумеется, этот фактор нельзя абсолютизировать, он дополняет гуманитарное познание, делает его адекватным. Основным детерминирующим его фактором является социокультурная и материальная детерминация. Ф. Энгельс в своем главном труде, который п<> праву считается его философским завещанием, писал: «...все, что побуждает человека к деятельности, должно проходить через его голову: даже за еду и питье человек принимается вследствие того, что в его голове отражаются ощущения голода и жажды, а перестает есть и пить вследствие того, что в его голове отражается ощущение сытости. Воздействия внешнего мира на человека запечатлеваются в его голове, отражаются в ней в виде чувств, мыслей, побуждений, проявлений воли, словом — в виде «идеальных стремлений», и в этом виде они становятся «идеальными силами». И если данного человека делает идеалистом только то обстоятельство, что он «следует идеальным стремлениям» и что он признает влияние на него «идеальных сил», то всякий мало-мальски нормально развитой человек — идеалист от природы, и непонятным остается одно: как вообще могут быть на свете материалисты?» [1, т. 21, с. 290]. Недостаточно признать существование «идеальных побудительных сил», следует идти дальше к раскрытию их «движущих причин» [1, т. 21, с. 307].

Итак, Ф. Энгельс не только фиксирует наличие идеальных, побудительных сил, но и указывает методологический ориентир-ПС

в поиске движущих причин. Сами же движущие причины могут быть осознанными (внешние предметы, идеальные побуждения) или неосознанными. Что такое неосознанные движущие причины идеальных побудительных сил действий людей? Это·· часть «подлинных движущих сил истории». Главное, чтобы они не привносились извне, а объяснялись как внутренние побудительные факторы, действие которых обусловлено внешними, материальными причинами. «Все, что приводит людей в движение, должно пройти через их голову; но какой вид принимает оно в этой голове, в очень большой мере зависит от обстоятельств» [1, т. 21, с. 308].

Наибольшую трудность для понимания составляют неосознанные движущие причины идеальных побудительных сил действий людей в истории и в гуманитарном мире вообще. И в свою очередь, весьма нетривиальной задачей является рационализация отмеченного нерационального момента в гуманитарных актах и введение его в мир логики рассудочной деятельности, поскольку неосознаваемые моменты в логике могут использоваться, с одной стороны, в качестве опускаемых посылок в энтимематических умозаключениях. Причинами возникновения такого явления в логике являются стремление к экономии «рассудочной энергии», времени дискурса и непроговаривание вследствие этого тривиальной информации, которая легко может быть в случае надобности восстановлена. Но, с другой — более сложной для понимания — стороны, неосознаваемые моменты являются включенными в логические механизмы мыслительной деятельности людей. Эти механизмы обусловлены биологическими, психологическими и социальными причинами, заложены в генетическом наследственном аппарате человека и развиваются в определенное время и в определенных условиях настолько, насколько последние позволяют это сделать. Но и этого еще оказывается недостаточно. Существуют приобретенные стереотипы мыслительной, творческой, познавательной и любой другой деятельности, функционирующие на уровне бессознательного и отражающие особенности социальной и коллективной психологии людей.

Нельзя сказать, что в научной литературе по этому вопросу мало написано и что он плохо разработан. Недостатка в гипотезах не существует: «идеальные побудительные силы» (Ф. Энгельс), «коэффициент сознания», «духовная коллективность», «типы духовных укладов» (Г. Г. Шпет), «архетипы коллективного бессознательного» (К. Г. Юнг), «консензус» (А. С. Лаппо-Данилевский), «коллективные представления» (французская социологическая школа), «ментальность» (французская школа исторической антропологии), «бессознательный фактор в теории концептуальных зависимостей» (Р. Шенк), «бессознательные правила восприятия феноменов различной природы» (А. И. Ракитов), «пред-мнение», «пред-понимание»_г

177

•«предструктура понимания» (M. Хайдеггер), «предрассудки как условие понимания» (Х.-Г. Гадамер), «бессознательное в теории лучшего понимания» (Ф. Шлейермахер), «бессознательное в теории фреймов» (современная вычислительная лингвистика) и пр.

Одним из интересных исследований, в котором рассматриваются «состояния сознания», близкие к «движущим причинам» исторических действий людей, является «Методология истории» А. С. Лаппо-Данилевского [46]. В ней анализируется понятие «консензус», содержанием которого служат сходные состояния сознания, возникшие у разных индивидов под действием одинаковых жизненных условий. Материальные предпосылки жизни людей в снятом виде проявляются в качестве общих черт их индивидуального сознания. Истолковывая разные смысловые оттенки консензуса, Лаппо-Данилевский использует понятия «общая группа состояний сознания» (подчеркивая момент общности), «психологический тип данной нации» (подчеркивая возможную масштабность глобальных психологических особенностей), «коллективная психология» (указывая на существование специфических психологических особенностей у замкнутых коллективов людей, объединенных по разным основаниям: по профессиональным интересам, ведомственно-групповым связям, салонно-светским признакам и пр.). «Одно и то же расположение духа сознается ее (общей по состояниям сознания группы. — ß. /С.) членами как общее и вызывает однородные продукты культуры, хотя бы формы их были различны. В только что указанном смысле можно устанавливать некое типическое соотношение между состояниями сознания, а также характером данной группы и однородностью соответствующих продуктов культуры» [46, с. 147].

Учет такого рода факторов имеет большое значение в историческом исследовании и изучении культуры вообще. Одинаковые условия существования влекут сходные состояния сознания: «Ввиду одинаковых условий существования члены одной группы могут испытывать сходные состояния сознания, т. е. особого рода «систему чувствований, волений, представлений» и т. п., присущую обыкновенно каждому из них или каждому из их большинства» [46, с. 145]. Такие психологические состояния, характеризующие культурные и национальные типы людей, кладутся в основу при объяснении продуктов культуры. «В силу принципа консензуса элементы данной социальной системы признаются взаимозависимыми: они стремятся к солидарности друг с другом» [46, с. 149]. Действиями «идеального человека», «человека вообще» объясняют согласованность продуктов культуры: один господствующий национальный или культурный тип человека отражается во всех продуктах культуры; данные в одном сознании способности или склонности уравновешиваются под влиянием господствующей (типической) особенности и приходят к гармонии [см.: 46, с. 150],

178

А. С. Лаппо-Данилевский, в целом разделяя точку зрения, которая вводила в гуманитарные науки психологические методы, тем не менее критикует ее сторонников за абсолютизацию ее значения в ущерб другим научным методам исследования.

Много внимания разработке неосознаваемых факторов в действиях людей уделил Г. Г. Шпет. С точки зрения шпе-товской феноменологии, реальные вещи выступают в сознании как явления, они составляют «абсолютное имманентное бытие» — предмет феноменологии. Возможность его познания определена рефлексией, направленной на интенциональные переживания. Это бытие есть «идеальное бытие», и оно специфичным образом существует наряду с эмпирическим бытием, но совершенно «независимо» от него, из него «выключены все связи эмпирического мира». Идеальное бытие есть «бытие sui generis и оно усматривается путем особого направления внимания или путем особой «установки», — в корне не верно поэтому утверждение, видящее в идеальных «вещах» только продукты нашего абстрагирующего познания» [94, с. 59].

Что же еще входит в содержание идеальной «вещи», кроме результатов абстрагирования? Г. Шпет считает, что все явленное нам предстает с определенным «коэффициентом сознания». Он полагает, что, «исследуя ту или иную область действительности или бытия вообще, мы можем исследовать ее или догматически-научно, не принимая в расчет стоящего перед ней коэффициента, — и такое исследование будет исследованием вполне законным, оно действительно определит данное X или •У, или иное неизвестное и их алгебраическую связь,— но можем исследовать данное X также «вместе» с сопровождающим его коэффициентом и в нем,— такое исследование будет феноменологическим, по крайней мере, по роду своему. Очевидно, мы можем производить многочисленные операции над выведением за скобки то одного, то другого общего множителя, и таким образом получать феноменологические описания разной степени общности и разного характера по существу. Продолжая эту задачу идеально до конца, мы можем предвидеть, что останется некоторый коэффициент, общий множитель ко «всему» заключенному в скобках. Его исследование как ко-эффиицента всего и есть чистая область феноменологии во всем ее всеобщем и основном значении» [94, с. 53—54].

Действие «коэффициента сознания» не может быть снято абстракциями и идеализациями (предпосылками познания, предпосылками понимания) научной теории, т. е. теоретическая познавательная деятельность осуществляется не вместо актов сознания, а вместе с ними. «Коэффициенты сознания» сопровождают любые акты сознания. Если их содержание «заключается в скобки», то за скобками как раз и останутся «коэффициенты сознания». Связи «мира идей» (=«идеального бытия») с эмпирическим миром могут быть сохранены через систему обозначений индивидуальных предметов и конкретных

179

.личностей, выраженных в языке посредством единичных тер-ъшнов и собственных имен, значением которых выступают индивидуальные сущности. В остальных случаях значение есть идея [см.: 88, с. 129]. На мой взгляд, работа Г. Г. Шпета «Введение в этническую психологию», изданная 13 лет спустя после работы «Явление и смысл», является попыткой связать отвлеченную философскую концепцию с практически ориентированными взглядами, попыткой приложения феноменологии в психологии (соединение льда и пламени!). Казалось бы, Г. Г. Шпет противоречит своим собственным антипсихологическим установкам, отступает от рационалистической линии, которой до этого так последовательно придерживался. Но на самом деле никакого противоречия нет: только строгое, последовательно проведенное разделение философии и психологии дает возможность применить философские методы исследования, обладающие наибольшей общностью, в конкретно-научных областях, в частности в этнической психологии.

Итак, согласно концепции Г. Г. Шпета, значение общих выражений составляют идеи. Но все дело в том, что формы их выражения могут быть весьма разнообразными. К ним относятся не только слова языка, но и все то, что считается «продуктами культуры» (здесь прослеживается явная параллель с идеями В. Дильтея). Значение этих выражений состоит из двух «порядков». Первый порядок есть прямое и предметное значение. «Здесь «выражение» выполняет свою прямую собственно значащую функцию» [88, с. 130]. Второй порядок значения связан не со значащей, а с выражательной функцией выражения в узком смысле, «как «обнаружения» и «проявления» экспрессии. Мы начинаем строить догадки о том, как переживает сам выражающий содержание своих переживаний» [88, с. 130—131]. Все продукты культуры имеют «коллективную природу, состоящую из сложной системы организации, раскрытие которой и составляет задачу философской онтологической науки об этих значениях, основной для всех остальных наук ое них» [88, с. 132].

Все переживания, фиксируемые вторым порядком значений выражений, характеризуются общностью, которая определяется «духовной коллективностью». «Это общное, — пишет Г. Г. Шпет, — мы составляем по признакам, принадлежащим разным индивидам, но по отношению к данной сфере событий — языковых, религиозных, политических и пр. — каждый из них является репрезентантом всей реагирующей группы. И каждый отражает в себе коллективность самой группы, так как с каждым членом ее он находится в более или менее близком контакте, испытывает на себе ее влияние, внушение, подражает ему, сочувствует и т. п. Мало того, каждый член группы, опять в большей или меньшей степени, носит в себе духовную коллективность, известную под названием традиции, преданий, которые также можно рассматривать как систему ду-

180

ховных сил, определяющих настоящие переживания, впечатления и реакции индивида. Каждый живой индивид поэтому есть sui generis коллектив переживаний, где его личные переживания предопределяются всей массой аперцепции, составляющей коллективность переживаний его рода, т. е. его современников, так и его предков. В целом коллектив переживаний, носимый в себе индивидом, можно обозначить как его духовный уклад» [88, с. 133—134].

Феноменологическая методология Г. Шпета нисколько не противоречит его психологическим опытам. Наоборот, она способствует четкой постановке проблемы. «Духовная коллективность», «духовный уклад», «тип эпохи», «тип народа» — гпонятия этнической психологии, наполняющие конкретным содержанием общую философскую категорию «коэффициент сознания». Оказалось, что феноменология, будучи теорией «абсолютного имманентного бытия», главной проблемой которой является специфика методов исследования чистого сознания и выражение его содержания [см.: 94, с. 55—58], может быть .интерпретирована в терминах этнической психологии. И тогда -становится ясным, что специфика логических рассуждений в этой области зависит от невыражаемой явным образом информации и глубинных структур (как их называть — «коэффициенты сознания», предструктуры понимания или каким-либо лным коэффициентом, — не имеет решающего значения), внутренних, имплицитных образований, не учитывать которые исследователь не имеет никакого права, так как они во многом будут определять специфику изучаемых явлений. Объективное 'Содержание и субъективное выражение «продуктов культуры» едины, неразделимо слиты в гуманитарном явлении, научные «описания которого должны быть разделены, а следовательно, различны будут и логические основания, на которые опираются научные методики. «Нужно уметь читать «выражение» культуры и социальной жизни так, чтобы и смысл их понять, и ювевающие его субъективные настроения симпатически уловить, прочувствовать, со-пережить. Труд и творчество субъектов в продуктах труда и творчества запечатлены и выражены объективно, но в этом же объективном отражено и субъективное. Реально — единый процесс, научные объекты разные» [88, с. 11—12].

Для понимания объективного смысла предназначены герменевтические методы со свойственными им логическими приемами, а для «симпатического со-переживания» — психологические научные методики, логические основания которых, в свою очередь, имеют собственную специфику. «Определяющие источники всякого конкретного переживания лежат в духовном укладе, который предопределяет действия и переживания не только индивида, но всякой группы» [88, с. 147]. Психологические методики должны «уметь» выявлять не только психологически осознаваемое, но и психологически неосознаваемое*

181

так как «действительный субъект включает в себя обширную сферу бес- и подсознательного» [89, с. 177].

Таким образом, для герменевтической логики наряду с учетом явно осознаваемых логических принципов характерна рационализация нерациональных моментов, неявно присутствующих в мысленном содержании знаково-символических систем, в виде которых является исследователю предмет гуманитарного познания. В герменевтической логике вводится в логические сферы (учитывается в ходе логических рассуждений) то, от чего классическая логика сознательно отвлекалась. В этом случае в логические рассуждения «внедряются» моменты когнитивной и этнической психологии, семантики, прагматики и теории коммуникации, логические структуры наполняются многими содержательными моментами, которые специфицируют процессы герменевтических рассуждений.

Разумеется, проблематика герменевтической логики находится на стадии становления. Дать представление о новой логической дисциплине было одной из моих задач. Полная теоретическая разработка этого раздела логических знаний со всемг комплексом его проблем остается пока делом будущего.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Густав Густавович Шпет (25.03(7.04) 1879—16.11.1937) — русский советский философ, оригинальный мыслитель, профессор Московского университета. Он оказал значительное влияние на многих известных философов, фи-«лологов, искусствоведов, переводчиков и литераторов. Среди них можно назвать А. Белого, Р. О. Якобсона, А. А. Реформатского, В. В. Виноградова, С. М. Соловьева, В. В. Зеньковского, А. А. Смирнова и др. Учителем Шпета был человек исключительного педагогического дара Георгий Иванович Челпанов. Одним из своих лучших учеников считал Шпета Эдмунд Гуссерль. Свою книгу «История как проблема логики» Шпет посвящает .3. Гуссерлю. Личность человека хорошо характеризуют его творческие контакты. В архиве Шпета сохранились следы его переписки с Д. М. Петрушев-ским, кн. Е. Трубецким, С. Н. Булгаковым, Л. Шестовым, А. О. Маковель-ским, И. М. Москвиным, Р. О. Якобсоном, Ю. К. Балтрушайтисом и др.

Многогранна научная и общественная деятельность Г. Г. Шпета: организатор и участник Московского лингвистического кружка (функционировал при Московском университете в 20-х гг.), директор Института научной философии при Московском университете в 1920—1921 гг., организатор и руководитель кабинета этнической психологии при Московском университете (1920—1921 гг.), действительный член и вице-президент (с 1923* по 1930 г.) Российской Академии художеств (с 1925 г. — Государственная академия художественных наук — ГАХН), проректор Академии высшего художественного мастерства (с 1932 г.). В 1930 г. подвергся «чистке» и был уволен из ГАХН с формулировками: «молчаливо сочувствующий социализму», «идеалист»' (Шпет берет этот термин в кавычки), «не наш», «создал в ГАХН учреждение идеализма», «реакционер». Все эти ярлыки адресовались человеку, который при царском режиме был в тюремном заключении (1899 г.), за революционную деятельность еще в студенческие годы был исключен из Киевского университета, выслан из Киева в Херсон; после Октябрьской революции, не помышляя об эмиграции и не обращая внимания на тяготы жизни, включился в научную и научно-организаторскую деятельность. После увольнения из ГАХН Г. Г. Шпет был исключен (даже без предупреждения) из .Акции научных работников, т. е. фактически стал безработным.

Свое состояние и дальнейшее положение Шпет сам описывает в письме к Л. Б. Каменеву, бывшему в то время директором издательства Academia: «Я, дорогой Лев Борисович, человек раненый: травма, нанесенная мне тем «шумом», который был поднят вокруг моего имени, начиная с 1927 г. (когда была выставлена в Академию наук моя кандидатура), и который завершился... чисткой в ГАХН, — травма на всю жизнь и она влияет на все ко мне восприятие и на всякую реакцию... Я помню, в каком настроении я вышел из «чистки»: это было повторением (первый раз я это испытал в голодные годы под влиянием чисто физических, или вернее, химических причин: отравления углекислым газом) того состояния, которое врачи определили как «депрессию с психостеническими явлениями на почве циркулярной конституции». Я не мог ни защищаться, ни бороться, ни работать.'Между тем, казалось бы, «защищаться» было не трудно. С начала революции и до 30 г. (год чистки) прошло достаточно времени для проверки моей советской лояльности; а начиная с 17 года моей жизни, я мог бы указать достаточно свидетельств в пользу того, что я не был молчаливо сочувствующим социализму, а всегда был готов приложить — и активно прилагал — свои силы к тому,

183

что способствовало делу торжества социализма и социалистического строительства. Впрочем, прямо о враждебности советской власти не говорилось, — надо думать, за отсутствием доказательств и при наличии фактов противопоказанных, — но из моего «идеализма» и мнимого антимарксизма делались неопределенные выводы обо мне как о «реакционере», «не нашем» и т. п. ...В итоге я чувствовал себя граждански раздавленным и мог думать только о физическом самоуничтожении. Оправившись, я решил себя «реабилитировать» усиленной работой... Работа и обстоятельства (недостаток людей) вновь стали выдвигать меня на более или менее заметные места, и вновь я чувствую, что я кому-то мешаю, стою на чьем-то пути. И вот те мрачные перспективы, которые рисует мне мое воображение: не только бессилие в деле самозащиты и тем более безудержное наступление противников,, но, что, пожалуй, еще хуже — «публичное», если так можно выразиться,— молчание со стороны тех, кто в приватных беседах усиленно подчеркивают свое признание ценности моей работы для нашей страны (по прошлому знаю, что это молчание — иногда результат тех же «организационных» выводов по отношению к лицам, имевшим смелость или наивность выступить и высказаться в мою защиту или пользу)».

Дальнейшая карьера Шпета прервалась для него неожиданно, но в духе того времени: в 1935 году он был арестован, получил 5 лет ссылки? (г. Енисейск Красноярского края, затем Томск), в 1937 году арестован повторно и приговорен к 10 годам заключения без права переписки. В 1956 году Густав Густавович Шпет был реабилитирован за недоказанностью состава преступления (посмертно).

² За время подготовки к печати рукописи моей книги «Герменевтику» Г. Г. Шпета начал публиковать литературно-теоретический ежегодник «Контекст». Событие, безусловно, отрадное, но одновременно и печальное. 70 лет «молчал» текст выдающегося теоретического содержания. В результате мы потеряли уникальное для России философское направление.

³ Здесь Ф. Шлейермахер стоит у истоков влиятельной лингвистической традиции, которая различала речь и язык и сложилась под влиянием В. Гумбольдта. Речь и понимание являются в данном случае двумя разнонаправленными процессами речевой деятельности. В их основе лежит механизм, порождающая деятельность которого принципиально опирается на законы языка. Тогда предметом языкознания, говоря языком старого филолога, будут книги, рукописи и пр., или, как говорил Л. В. Щерба, «языковой материал», или — в терминах современной лингвистики — тексты: объективированное при помощи «языковой системы» содержание речемыслительной деятельности. Разумеется, в последнем случае понятие «текст» трактуется в более широком значении, чем «письменный материал», открывая тем самым возможности для методологических обобщений и для возникновения, семиотических концепций в гуманитарных исследованиях. Различие языка и речи явно можно проследить у современника Шлейермахера, выдающегося языковеда В. Гумбольдта, далее у Ф. Бласса, Ф. де Соссюра, Л. В. Щер-бы и многих других.

⁴ Идея создания особой феноменологической герменевтики давно продумывалась Шпетом. Еще в книге «Явление и смысл» [94] он отстаивает чистое, свободное от всяких привнесений понимание смысла: «Смысл не «творится» чистым Я, не окрашивает предмет субъективной краской произвольной интерпретации, а относится к тому постоянно пребывающему в предмете, что остается тождественным, несмотря на все перемены интенциональ-ных переживаний и несмотря на колебания интенциональных актов чистого Я» [94, с. 143]. Герменевтика в традиционном ее понимании является методической дисциплиной, которая предоставляет возможности для постижения смысла. Но она необходима там, где существует непонимание, когда обычные средства умопостигающей деятельности человека (естественные его способности) оказываются недостаточными для полного проникновения в сокрытый смысл. Феноменология, по мнению Шпета, как раз и оказалась в таком положении, когда ее внутренних средств было недостаточно для постижения смысла. Всегда оказывался «пробел» в методологических средствах и вследствие этого всегда существовал непостигаемый «остаток».

184

Для заполнения такого «пробела» Шпет и предназначал инструментарий феноменологической герменевтики. Он так обосновывавал свою идею: «Углубление в содержание феноменологии, вскрывшее основные моменты в структуре явления, имело целью показать, что заподозренный с самого начала пробел имеет действительно место и вызывает за собою, как следствие, то, что само «содержание» явления оказывается раскрытым не до конца. С одной стороны, устанавливаются несомненные и твердые связи-отношения •между тетическим актом и смыслом в положении, тогда как остается неясным, неполным описание источника, свидетельствующее о том «совпадении» .друг с другом двух моментов единого «положения»; с другой стороны, структура явления прослеживается не до его последнего «начала», так как за обнаружением «значения» под покровом «выражения» (понятия) и за обнаружением «смысла» под покровом предметной ноэмы мы должны были остановиться перед покровом самого предмета, за которым лежит еще загадка: «начало» самого предмета и с ним вместе «источник» его разумной мотивации» [94, с. 185—186]. Собственно термин «феноменологическая герменевтика» Шпет не использует, но по смыслу всей его концепции герменевтика должна была существенно оживить его вариант феноменологии. Именно поэтому после чисто феноменологической работы «Явление и смысл» сле-,дует целый цикл работ по герменевтике и методологии гуманитарных наук, которые в существенной своей части оказались, к сожалению, не опубликованными.

⁵ Симпатическое понимание Г. Г. Шпет называл «пониманием без понимания», так как понимание в собственном смысле слова есть «постижение смысла», относится к сфере со-мышления и возникает в ситуации сообщения. Смысл в последнем случае есть логическая характеристика предмета мысли. Точка зрения Шпета близка современной трактовке смысла в логике и семиотике.

Описанная позиция Г. Г. Шпета была подвергнута критике академиком Д. С. Лихачевым [см.: 43]. Д. С. Лихачев доказывает, что «историческое» и «психологическое» есть не некая «атмосфера» вокруг слова, а сама суть литературного памятника, и последний в свою очередь сам является «фактом истории».

Критика Д. С. Лихачева созвучна критике M. M. Бахтина, который, отвергая субъективно-психологический подход к анализу языка и желая обосновать социально-исторический (как «подлинно марксистский») метод его исследования, писал: «Итак, теория выражения, лежащая в основе индивидуалистического объективизма, должна быть нами отвергнута. Организующий центр всякого высказывания, всякого выражения — не внутри, а во-вне: в социальной среде, окружающей особь» [13, с. 111]. Любое высказывание социально, имеет тему, значение и оценку. Последнее понятие и призвано связать высказывание с социумом (через контекст, сообщение, диалог). Как считал M. M. Бахтин, каждое высказывание и любой его элемент не только значат, но и оценивают.

M. M. Бахтин и Г. Г. Шпет идейно расходятся не в своем отношении к психологизму в гуманитарных исследованиях, а в вопросе о том, какой метод исследования является основным. Шпет считал, что поскольку предметом анализа являются тексты, то и основными методами их анализа должны быть лингвистические, семиотические, логические и феноменологические приемы. Исторические, социологические и психологические методы исследования данного специфического предмета должны быть важными (для некоторых особых задач), но вспомогательными моментами анализа. Шпетовское разделение методов чистой феноменологии (в философии), поэтики, языкознания, искусствознания, с одной стороны, и методов психологии — с другой, основанное на отличии предметных областей этих двух сфер, было принято M. M. Бахтиным за разрыв предметного значения и оценки: «В русской литературе об сценке, — писал M. M. Бахтин, — как о созначении слова, говорит Г. Шпет. Для него характерно резкое разделение предметного значения и оценивающего созначения, которые он помещает в разные сферы действительности. Такой разрыв совершенно недопустим и основан на том, *лт.о не замечаются более глубокие функции оценки в речи. Предметное зна-

185

чение формируется оценкой, ведь оценка определяет то, что данное предметное значение вошло в кругозор говорящих — как в ближний, так и в более широкий социальный кругозор данной социальной группы. Далее, оценке принадлежит именно творческая роль в изменениях значений. Изменение значения есть, в сущности, всегда переоценка: перемещение данного слова из одного ценностного контекста в другой» [13, с. 126].

К сожалению, научная полемика в 20—30-е годы использовалась дилетантами, которые и «навешивали» Г. Г. Шпету ярлыки, приобретающие в связи с «усилением классовой борьбы» идеологический оттенок. Так, С. Канатчиков в своей статье в «Литературной газете» от 30 января 1930 г. называл Шпета «известным идеалистом-мистиком», «субъективным идеалистом»; игнорируя подлинное содержание текстов Шпета, приписывал ему концепцию божественного происхождения творческого образа художника, упрекал в отходе от изучения «истории классовой борьбы, быта современников, борьбы политических партий».

Следует отметить, что для известных видов художественных произведений отвлечение от социальных и психологических реалий оправдано. Для понимания некоторых текстов не нужно знать истории классовой борьбы. Но существуют особые виды литературы, для анализа которых необходимо использование психологических и исторических методов, в частности литературные памятники, древняя литература. Шпет не прав в том, что он подходил к анализу литературы не с позиции конкретного литературного процесса, а с точки зрения абстрактной «литературной единицы».

В критике Д. С. Лихачева, M. M. Бахтина и даже С. Канатчикова (если можно было бы забыть обидные, несправедливые и далеко небезопасные для того времени формулировки последнего) есть рациональное зерно, оправданное целью обоснования исторического метода в литературоведении. Но вряд ли со стороны Шпета для этого метода была большая угроза! Вот что по этому поводу писал сам Шпет: «Наконец, я, действительно, высказался против крайних увлечений в собирании биографических фактиков, когда в ущерб анализу самого художественного произведения это собирание приобретает самодовлеющее значение. Но я не отрицаю своего, хотя и подчиненного значения биографических изысканий в историческом исследовании. Тем более не отрицаю зависимости художника и его биографии от среды, социальных и материальных условий его жизни» (Шпет Г. Г. Письмо в «Литературную газету» в связи со статьей Канатчикова «Ответ Беспалову». 1930, янв. 20. ОР ГБЛ, ф. 718.24.3, л. 4).

⁶ Интерпретация как логический прием, специфическая герменевтическая интерпретация интересуют Шпета прежде всего. Он склонен думать, что герменевтическая интерпретация, дающая в результате своего применения нечто новое, и есть та реалия, которую следует изучать логике, именно она специфицирует герменевтическое следование и обусловливает все характерные черты герменевтической логики, описать особенности и обосновать статус которой он так стремился. Ведь тогда возможно было бы говорить о логических основаниях всех гуманитарных наук. Этой темы — герменевтической логики — он касается во многих своих работах («История как проблема логики», «Первый опыт логики исторических наук», «Явление и смысл» (отдельные места), даже на некоторых страницах «Эстетических фрагментов» (вып. 2), «Введение в этническую психологию»). Много уделяется этому внимания в его неопубликованных работах, что свидетельствует о том, что он постоянно думал над этой проблемой. Она не была для него случайной.

⁷ Фр. Бласс считает, что техническая интерпретация у Шлейермахера имеет самостоятельное значение. Кроме указанных нами медитации и композиции, Бласс отмечает наличие у Шлейермахера еще одной стадии, которую он называет концепцией, и понимает под последней «зарождение идеи произведения». Последовательные стадии возникновения произведения Фр. Бласс представляет следующим образом: «Сперва является идея, которая кажется заслуживающею письменного изложения (концепция. — В. /С.)... Затем следует обдумывание (медитация. — В. /С.): является масса мыслей, относящихся к сюжету, но эти мысли являются вне строго определенного порядка и часть из них оказывается непригодною. Композиция заключается имен-

186

но в выделении ненужных элементов... Для понимания произведения чрезвычайно важно хоть приблизительно выяснить себе процесс происхождения» [15, с. 128].

⁸ Это было убедительно показано Г. Г. Шпетом в книге «Внутренняя форма слова», где он писал: «Это значит, если держаться усмотренного Гумбольдтом сходства между языком и искусством и строить на его основе обобщение, что языковые внутренние формы должны быть отождествлены с формами логическими. Введение здесь посредника — искусственно и необходимо констатируется как неудача. Признание этой неудачи, как мы видели, обнаруживает тотчас и источник ее: проблема синтеза синтезов возникла из насильственно созданного противоречия. Чувственность и рассурок, как, равным образом, случайность и необходимость,— не противоречия, а корелаты» [89, с. 59].

⁹ В. Ф. Асмус в рецензии на книгу Г. Шпета «Внутренняя форма слова» писал: «Тормозящее влияние кантовской философии сказалось у Гумбольдта в восприятии ложной кантовской проблемы, которая сводится к вопросу о том, как связать «понятия» со «звуком», «чувственное» с «духовным» ... Вместе с Кантом Гумбольдт видит в области «понятий» область только абстрактно-логическую, концептивную, а не область конкретного слова... Отсюда неверное представление Гумбольдта о том, что мышление как таковое имеет свои логические формы, отличные от форм языковых... Эта — кантовская по сути — постановка проблемы встречает резкую и справедливую критику в книге проф. Г. Г. Шпета» [9, с. 26].

¹⁰ Уразумение, согласно Вл. Далю, есть понимание. Глагол уразуметь, уразумевать означает понять, постигнуть, принять со смыслом, рассудительно, духовно усвоить себе, обнять разумом [см.: 30, т. 4, с. 507]. Следовательно, уразумение есть способ постижения смысла. Его специфика связана с духовной деятельностью. Уразумение в ходе эксперимента выглядит нелепо.

¹¹ Видимо, на основании этой идеи возникли концепции «разведения» понимания и интерпретации по разным лингвистическим уровням. Так, Н. Д. Арутюнова в книге [8] понимание связывает с семантической компетенцией (что следует весьма устойчивой традиции), со знанием значения слов, а интерпретацию — с механизмом употребления языка, с прагматической компетенцией. «Понимание, — пишет она, — обеспечивается знанием значения слов и предложений (семантической компетенцией), интерпретация — знанием механизмов употребления языка (прагматической компетенцией). Объект понимания — величина постоянная. Интерпретация направлена на переменный смысл слов в высказывании и самих высказываний» [8, с. 62]. Интерпретация и понимание в таком случае не зависят друг от друга. Именно поэтому теоретически оправдана позиция: «Правильное понимание высказывания не исключает его неверной интерпретации. Оно также совместимо с непониманием коммуникативного смысла сообщения» [8, с. 62].

Согласно концепции Н. Д. Арутюновой, понимание задано до процесса 'Общения. «Понимание языка» не отличается от «знания языка», «семантической компетенции», от того, что Ф. Шлейермахер называл «грамматической интерпретацией» (термин неблагозвучный, но смысл доносящий правильный). Субъекту коммуникации известны в силу его образованности, воспитанности, жизненного опыта общие значения слов, общее концептуальное содержание языковых выражений, являющееся «общим достоянием многих». Именно оно является базисом понимания, именно поэтому «объект понимания — величина постоянная». Такая точка зрения отождествляет «понимание» и «знание» (Я понимаю, что ты говоришь = Я знаю, что ты говоришь). Действительно, можно сказать, что семантическая компетенция является базисом для понимания, но не сводится к нему. Она характеризует уровень знания языка, овладения его лексическим материалом. Но для понимания языковых выражений ее недостаточно.

Что еще следует ввести для полноты анализа? На наш взгляд, понятие «интерпретация». Воспринятое языковое выражение-знак (слово, совокупность слов, предложение, текст) мы сопоставляем с общим значением данного выражения, являющимся некоей семантической константой, принадле-

187

жащей нашему знанию языка, и, в свою очередь, с контекстом употребления (языковым и внеязыковым). С точки зрения длящегося во времени? конкретного акта понимания воспринимаемое языковое выражение первоначально выступает как неизвестное, которое наполняется содержанием (=значением) в процессе интерпретации. Интерпретация есть отношение между неизвестными знаками и областью языковых значений, она «приписывает» знаку известное значение (точнее, не знаку, а материальной «оболочке» знака; такие сущности M. М. Бахтин называл «сигналами», отличая их от знаков в собственном смысле слова; сигналы, согласно его концепции,, узнаются, а знаки понимаются).

Но этого для понимания еще недостаточно, так как мы пока находимся на уровне знания, обеспеченном языковой компетенцией. Следующий этап связан с коррекцией известного значения в контексте употребления. - Мы адекватно понимаем данное языковое выражение, если устанавливаем; корректирующее соответствие значения языкового выражения с ситуацией его употребления. В результате этой операции, которая осуществляется. в условиях диалогической ситуации, и возникает то, что называется со-мыслью, смыслом данного языкового выражения. Если же соответствие не устанавливается, то по отношению к данной ситуации можно сказать, что мы знаем общее значение слов и выражений, но не понимаем смысла их употребления. В примере Н. Д. Арутюновой Я понимаю, что ты говорить, но никак не пойму, что ты хочешь этим сказать глагол понимать употреблен в разных значениях. В первом случае его вхождения он близок по смыслу и к глаголу знать (быть известным). Точный смысл этого предложения может быть передан оборотом Мне известно содержание твоих слов (что), но я не понимаю, какой смысл ты в них вкладываешь (что ты хочешь этим сказать). Понимание — это постижение смысла (со-мысли),„ а так как в данном случае ситуации со-мышления мы не достигаем, то говорить о понимании не приходится за отсутствием его предмета.

Категория знания характеризует уровень семантической компетенции^ а категория понимания — прагматический уровень, уровень употребления языка; интерпретация же есть средство достижения понимания или средство фиксации ситуации непонимания (Я не понимаю смысла данного употребления слова, хотя и знаю его общее значение). Процесс понимания весьма приблизительно можно описать следующим образом. Допустим, что существует область воспринимаемых материальных предметов, служащих для; коммуникативных целей, знаков-вещей (сигналов, по M. M. Бахтину; здесь-важно подчеркнуть, что мы первоначально воспринимаем материальные, вещественные свойства языка, его идеальное содержание нам пока неизвестно) и область идеальных образований, концептов, «общего достояния многих»..

Казалось бы, интерпретация состоит в простом нахождении в облаете концептов соответствующего коррелята для воспринимаемого сигнала, но дело в том, что в области концептов может быть несколько «сущностей» (идей), которые можно было бы «приписать» данному сигналу. Например^ если мы воспринимаем слово стол, то спрашивается, какое содержание мы с ним должны соотнести? Без учета контекста употребления данный вопрос неразрешим даже, заметим, Для такого простого слова. Мы можем указать область возможного употребления, выделив подходящие корреляты из области концептов (например, выбрав соответствующее значение из области предметов мебели). Наша семантическая компетенция дает возможность ограничить сферу употребления данного слова. Но для того чтобы узнать значение данного слова, мы должны посмотреть, как оно употребляется в контексте.

ЛИТЕРАТУРА

1. Маркс К-, Энгельс Ф. Соч.

2. Ленин В. И. Поли. собр. соч.

3. Материалы XXVII съезда КПСС. М., 1986.

4. Материалы XXVIII съезда КПСС. М., 1990.

5. Августин Блаженный. Христианская наука, или Основания? св. герменевтики и церковного красноречия. Киев, 1835.

6. Аристотель. Соч. В 4-х т. М., 1978. Т. 2.

7. Арутюнова Н. Д. Лингвистические проблемы референции//Новое в-< зарубежной лингвистике. Вып. XIII. М., 1982.

8. Арутюнова Н. Д. Типы языковых значений. М., 1988.

9. А с м ус В. Ф. Философия языка Вильгельма Гумбольдта в интерпретации проф. Г. Г. Шпета//Вестн. Ком. Академии. 1927. Кн. XXIII.

10. Бабушкин В. У. О природе философского знания. М., 1978.

11. Бахтин М. М. Смелее пользоваться возможностями//Новый мир. 1970. № 11.

12. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979.

13. Волошинов В. Н. Марксизм и философия языка. Л., 1929.

14. Бирюков Б. В. Теория смысла Готлоба Фреге//Применение логики в· науке и технике. М., 1960.

15. Б л асе Фр. Герменевтика и критика. Одесса, 1891.

16. Брудный А. А. Экспериментальный анализ понимания//Вопр. философии. 1986. № 9.

17. Вейнрейх У. Опыт семантической теории//Новое в зарубежной лингвистике. Вып. X. М., 1981.

18. Вейнрейх У. О семантической структуре языка//Новое в зарубежной лингвистике. Вып. V. М., 1970.

19. Визгин В и к. П. Научный текст и его интерпретация//Методологиче-ские проблемы историко-научных исследований. М., 1982.

20. Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М., 1958.

21. Владиславлев М. Логика. Спб., 1881.

22. Вригт Г. X. фон. Логико-философские исследования. М., 1986.

23. Га битов а Р. М. «Универсальная» герменевтика Фридриха Шлейер-махера//Герменевтика: история и современность. М., 1985.

24. Гадамер Х.-Г. Истина и метод. OCHOGU философский герменевтики. М., 1988.

25. Гайденко П. П. Герменевтика и кризис буржуазной культурно-исторической традиции//Вопр. литературы. 1977. № 5.

26. Гайденко Π .П. Эволюция понятия науки. М., 1980.

27. Гумбольдт В. фон. Избр. труды по языкознанию. М., 1984.

28. Гумбольдт В. фон. Язык и философия культуры. М., 1985.

29. Г у ρ е в и ч А. Я. Историческая наука и историческая антропология; //Вопр. философии. 1988. № 1.

30. Даль Вл. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. I—IV. М., 1880—1882.

31. Дильтей В. Введение в науки о духе//3арубежная эстетика и теория литературы XIX—XX вв. Трактаты, статьи, эссе. М., 1987.

32. Д и л ь т е и В. Наброски к критике исторического разума//Вопр. философии. 1988. № 4.

33. Звегинцев В. А. Зарубежная лингвистическая семантика последних: десятилетий//Новое в зарубежной лингвистике. Вып. X. М., 1981.

34. 3 и с ь А. Я-, С т а ф е ц к а я М. П. Методологические искания в западном искусствознании. Критический анализ современных герменевтических: концепций. М., 1984.

35. Иванов В. В. Очерки по истории семиотики в СССР. М., 1976.

36. Ильин И. Философия и жизнь // София. Берлин, 1923.

189

37. Ионин Л. Г. Понимающая социология. М.,. 1979.

38. Каган М. С. О месте науки в системе культуры // Наука и культура. М., 1984.

39. К а р с а в и н Л. П. Введение в историю (теория истории). Пг., 1920.

40. К а р с а в и н Л. П. Восток, запад и русская идея. Пг., 1922.

41. Катц Дж. Семантическая теория // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. X. 1981.

4. К о з л о в а М. С. Философия и язык (критический анализ некоторых |

тенденций эволюции позитивизма XX в.). М., 1972. 1

43. Кон И. С. История в системе общественных наук / Вступит, статья // 1 Философия и методология истории. М., 1977. 1

44. Кузнецов В. Г., Алексеев А. П. Гносеологическая функция герменевтического понимания // Познание и язык. М., 1984.

45. Л а к о φ φ Дж. Прагматика в естественной логике // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XVI. М., 1985.

46. Л a π π о-Д а н и л е в с к и и А. С. Методология истории. Ч. 1. Теория исторического знания. Спб., 1910.

47. Лейбниц Г.-В. Соч. В 4-х т. М., 1982—1989.

48. Лихачев Д. С. О филологии. М., 1989.

49. Лихачев Д. С. Текстология. М.; Л., 1962.

50. Лосев А. Ф. Знак. Символ. Миф. М., 1982.

51. Майоров Г. Г. Формирование средневековой философии. М., 1979.

52. M а к К о л и Дж. О месте семантики в грамматике языка // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. X. М., 1981.

53. Мартине А. О книге «Основы лингвистической теории» Луи Ельмс-лева // Новое в лингвистике. Вып. I. М., 1960.

54. Мельвиль Ю. К. Пути буржуазной философии XX века. М., 1983.

55. Микеладзе 3. Н. Об аристотелевском понятии топа (TOPOS) // Модальные и интенсиональные логики. М., 1978.

56. M и χ а и л о в А. А. Идеалы науки и философская рефлексия (к критике феноменологии Э. Гуссерля) // Идеалы и нормы научного исследования. Минск, 1981.

57. Найссер У. Познание и реальность. М., 1981.

58. Налимов В. В. Вероятностная модель языка. М., 1979.

59. Новое в зарубежной лингвистике. Вып. X. М., 1981.

00. Р а к и т о в А. И. Понимание и рациональность // Вопр. философии. 1986. № 7.

61. Рассел Б. Дескрипции // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XIII. М., 1982.

62. Розов М. А. Методологические особенности гуманитарного познания // Проблемы гуманитарного познания. Новосибирск, 1986.

63. Р у з а в и н Г. И. Проблема интерпретации и понимания в герменевтике // Объяснение и понимание в научном познании. М., 1983.

64. Р у т к е в и ч А. М. К- Г. Юнг об архетипах коллективного бессознательного // Вопр. философии. 1988. № 1.

65. С а в в а и т о в П. Библейская герменевтика. Спб., 1859.

66. С е р л Д. Р. Референция как речевой акт // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. Χι. Μ., 1982.

67. С м и р н о в а Е. Д. Логическая семантика и философские основания логики. М., 1986.

68. Смирнова Е. Д. Формализованные языки и проблемы логической семантики. М., 1982.

69. Смирнова Е. Д., Таванец П. В. Семантика в логике // Логическая семантика и модальная логика. М., 1967.

70. Соколов В. В. Средневековая философия. М., 1979. à

71. Степанов Ю. С. В мире семиотики // Семиотика. М., 1983. *

72. С т я ж к и н Н. И. Формирование математической логики. М., 1967. *

73. Φ е и н б е р г Е. Возвращение к единству // Знание — сила. 1986. № 9.

74. Феоктист Архиепископ Курский и Белогородский. Драхма от сокровища божественных писаний Ветхого и Нового Завета. М., 1809.

190

,1

75. Φ и л л м ο ρ Ч. Основные проблемы лексической семантики // Новое: в зарубежной лингвистике. Вып. XII. М., 1983.

76. Филос. энцикл. словарь. 1983.

77. Фогелер Я. Г. История возникновения и этапы эволюции философской герменевтики//Герменевтика: история и современность. М., 1985,

78. Φ ρ а н к С. Л. Очерки методологии общественных наук. М., 1922.

79. Φ ρ е г е Г. Мысль: логическое исследование // Философия, логика, язык, М., 1987.

80. Φ ρ е г е Г. Смысл и денотат//Семиотика и информатика. М., 1977.

81. Фролов И. Т. Взаимодействие наук и гуманистические ценности // Наука и культура. М., 1984.

82. Хилл Т. И. Современные теории познания. М., 1965.

83. Хомский Н. Логические основы лингвистической теории//Новое в лингвистике. Вып. IV. М., 1965.

84. Хомский Н. Синтаксические структуры//Новое в лингвистике. Вып. IL M., 1962.

85. Черч А. Введение в математическую логику. М., I960. Т. 1.

86. Шенк Р., Лебовиц М., Бирнбаум Л. Интегральная понимающая система//Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XII. М., 1983.

87. Ш е н к Р. Обработка концептуальной информации. М., 1978.

88. Ш π е т Г. Г. Введение в этническую психологию. М., 1927.

89. Шпет Г. Г. Внутренняя форма слова. М., 1927.

90. Шпет Г. Г. Герменевтика и ее проблемы. 1918. ОР ГБЛ, ф. 718.1.IL

91. Шпет Г. Г. Первый опыт логики исторических наук//Вопросы философии и психологии. 1915. Кн. 128.

92. Шпет Г. Г. Эстетические фрагменты. Вып. II. Пб., 1923.

93. Шпет Г. Г. Эстетические фрагменты. Вып. III. Пб., 1923.

94. Шпет Г. Г. Явление и смысл. Феноменология как основная наука и ее проблемы. М., 1914.

95. Щ е ρ б а Л. В. Языковая система и речевая деятельность. Л., 1974.

96. Энцикл. словарь/Ф. А. Брокгауз, И. А. Ефрон. 1890—1907.

97. Юнг К- Г. Об архетипах коллективного бессознательного//Вопр. философии. 1988. № 1.

98. Ajdukiewicz K. Logika pragmatyczna. Warszawa, 1965.

99. Ast Fr. Grundlinien der Grammatik, Hermeneutik und Kritik. Landshut. 1808.

100. Bett i E. Problematik einer Allgemeinen Auslegungslehre als Methodik der Geisteswissenschaft/ilHermeneutik als Weg heutiger Wissenschaft, Salzburg; München, 1971.

101. W. Diltheys gesammelte Schriften. 5. Band. Leipzig; Berlin, 1924.

102. F rege G. Begriffsschrift. Breslau, 1879.

103. Frege G. Die Grundlagen der Arithmetik. Breslau, 1884.

104. Fr е у G. Hermeneutische und hypotetisch-deduktive Methode//Zeitschrift für allgemeine Wissenschaftstheorie. 1970. B. 1. H. !..

105. G a damer H.-G. Das Problem der Sprache in Schleiermachers Herme-neutik//Gadamer H.-G. Kleine Schriften. B. 3. Tübingen. 1972.

106. Gad amer H.-G. Wahrheit und Methode. Tübingen, 1960.

107. Hermeneutik und die Wissenschaften//Herausgb. von H.-G. Gadamer und G. Boehm. Fr. a. M., 1978.

108. Koreth E. Grundlagen der Hermeneutik. Freiburg; Basel; Wien, 1969. 109,. Schleiermacher Fr. Sammtliche Werke. B. 7. Berlin, 1838.

HO. S с h l e i e r m a ch e r Fr. Werke. Auswahl in vier Bänden. B. 4. Berlin. 1911.

111. Stenvorth U. Ludwig Wittgenstein: Sprache und Denken//Grundprob~ lerne der großen Philosophen. B. 1. Göttingen, 1972.

112. Wittgenstein L. Schriften. B. 1. Fr. a. M., 1960.

113. Wittgenstein L. Schriften. B. 3. Fr. a. M., 1967.

114. Wittgenstein L. Schriften. B, 4. Fr. a. M., 1969.

115. Z i m me r m a n J. Wittgensteins sprachphilosophische Hermeneutik,. Fr. a. M., 1975.

116. Zö ekle r Chr. Dilthey und Hermeneutik. Stuttgart, 1975.

191

ОГЛАВЛЕНИЕ

Введение